Иней

Анна Инк

– Как вы познакомились? – Те двое, которые были с ним. Они хотели меня изнасиловать. Его друзья. – А он? – А он даже не узнал меня, когда мы встретились снова.

Глава 1

Месяцем ранее

Я — неудачница. Мне не везёт во всём. Нет ничего — ни денег, ни нормальной работы, ни своего жилья. Я не замужем — живу с молодым человеком на съёмной квартире. У меня нет друзей. Я общаюсь с девчонками на работе, но только во время трудового дня. Никита говорит, что это нормально. Вот только среди моих коллег есть те, кто дружит между собой. Они созваниваются в выходные, ходят вместе в кафе. Взять ту же Ленку, которая общается со мной больше всех: вчера они ходили с Катей по магазинам. Чем та Катя лучше меня? У нас даже имена одинаковые… Я чувствую себя изгоем, когда на прощание Света, например, целует всех девчонок в щёку, а мне машет рукой — будто я заразный больной.

Я смотрю через окно маршрутки на промозглое осеннее утро. Люди на тротуарах кутаются в тёмные куртки и пальто, спешат на работу. Город ожил ещё несколько часов назад — в Москве день начинается очень рано, особенно для тех, кто живёт далеко от центра. В стекле отражается моё лицо. Какая же я уродина! Больше всего ненавижу свои жирные щёки — они делают меня похожей на хомяка; кожа на них красная, неровная, что особенно бросается в глаза под беспощадным утренним солнцем. Эти дурацкие щёки портят всё моё лицо: мой курносый нос на их фоне кажется недоразвитым, я всё время пучу глаза, чтобы они казались больше, и над бровями скукоживаются горизонтальные складки, я стараюсь уложить волосы так, чтобы прикрыть ими свои щёки, и от этого они быстро салятся и опадают коричневыми патлами. Фу, даже смотреть на себя противно! Отворачиваюсь от окна, машинально опускаю глаза и смотрю на свои расплющенные бёдра. Про свою фигуру я вообще молчу… Вздыхаю так тяжело, что женщина на соседнем кресле бросает на меня подозрительный взгляд.

У меня никогда не было поклонников. Когда мои одноклассницы в тринадцать лет бежали за угол школы на свидания, я только с завистью провожала их взглядом и плелась домой. Зато любви без взаимности было выше крыши. Сначала Вова в детском саду, обаятельный блондин с невероятными ультрамариновыми глазами, упрямый и хулиганистый, заводила всей группы — он сказал, что я толстая, поэтому он не будет со мной играть. А потом все ребята дразнили меня: «теле-теле тесто, жирная невеста». В одиннадцать лет родители отправили меня в художественную школу, потому что им некуда было девать меня по вторникам и четвергам, и там я влюбилась в Андрея, печального сероглазого мальчика на несколько лет старше меня; он рисовал самые красивые пейзажи в стиле Моне. У Андрея было отличное чувство всей палитры «vert de», поэтому особенно хорошо у него выходили те месяца, когда природа зелёная. И я мечтала, что между неспелыми персиками и виридоновыми травами он когда-нибудь всунет моё розовое пухлое лицо. Это была очень сильная и непродолжительная любовь. Я ждала его после занятий и молча шла чуть позади, почти рядом. И он тоже всегда молчал. Я провожала его до дома, и он захлопывал перед моим носом дверь в подъезд, даже не обернувшись, будто меня не существовало. А однажды не пришёл на занятия. Я думала, что заболел. Но он не пришёл раз, потом два, а потом я узнала, что он переехал с родителями в другой город.

В шестнадцать мне понравился одноклассник Саша, стройный высокий брюнет с тёмными глазами цвета жжёного кофе; отличник, занял первое место по математической олимпиаде в городе. Он не интересовал меня до тех пор, пока однажды не поднял мой учебник с пола, который сам же случайно уронил. Его вежливость запала мне в душу, и я стала поглядывать на него украдкой на уроках. Иногда мы встречались взглядами. Я начала думать, что он уронил учебник специально, чтобы проявить ко мне внимание. Я смотрела на его затылок уроки напролёт, а когда он случайно оборачивался и натыкался на мой взгляд — моё сердце наполнялось теплом. Мне казалось, что он тоже что-то чувствует ко мне. А потом у него появилась привычка садиться на задние парты, где мне его было не видно. Я подумала, что он просто выбирал места, откуда удобно за мной наблюдать. Приходилось всё время поворачиваться и делать вид, что я ищу что-то в сумке, пока я исподлобья смотрела на него. Когда я обнаружила закономерность, что сидит он на всех уроках с Вероникой, я пришла к выводу, что стоит с ним поговорить. Долго обдумывала этот разговор. Шли месяцы, сокращалось время до окончания школы, мои оценки скатились к твёрдым тройкам. А я всё искала нужные слова и удобный момент. Получилось всё как обычно и происходит в моей жизни: через жопу. Я случайно увидела его в очереди на кассе в магазине, одного. Я подошла к нему, он обернулся и посмотрел на меня. Надо было что-то сказать, а я не могу: сердце клокочет, во рту пересохло, слова перемешались в голове. Он отвернулся, я набрала воздуха побольше и выпалила:

— Нам надо поговорить.

Он обернулся снова, и спокойным голосом предложил:

— Говори.

— Что, прямо здесь?

— А что такое?

Я покосилась на людей вокруг, и мне показалось, что все на нас смотрят. Я начала мямлить, запинаться. Он не мог понять ни слова, щурился, склонялся ко мне. Наконец, раздражённо вскрикнул:

— Говори громче!

На нас обернулись люди, и я не то чтобы сказала, скорее провизжала:

— Я люблю тебя!

Он вскинул бровь, смерил меня тяжёлым взглядом, и сказал, что «это было очевидно». Я молча ждала продолжения. Он устало выдохнул. Выпускал воздух так лениво, что его щёки были похожи на сдувающийся воздушный шар. И сказал: «честно говоря, мне это неинтересно; у тебя стереотипная внешность и скудный ум». До сих пор помню это ощущение, как краска залила моё лицо, и я не могла сдвинуться с места. Было очень унизительно.

Выхожу из маршрутки и топаю к метро. Что ещё со мной не так? Моя, скажем так, карьера. Эта тема особенно будет мусолиться сегодня вечером кое-кем. В свои двадцать пять я работаю консультантом в магазине косметики. У меня нет ни специального, ни высшего образования. Моя зарплата никогда не переваливала за двадцать тысяч. В Москве это не то что гроши, при съёмном жилье это просто невозможные для физического выживания деньги. Если бы я жила в своём городе… Но Никита говорит, что это нормально. Что я правильно сделала, что приехала сюда. Что нужно лишь немного времени, и всё наладится. Возможно, я даже смогу пойти учиться. Он такой оптимист. И романтик. Он всё время говорит, что если бы я осталась в своём городе, мы никогда бы не встретились. А без меня его жизнь была бы «пуста и бессмысленна».

Толпа вдавливает меня в противоположную дверь вагона, и я вжимаюсь в высокого и тучного мужчину, от которого несёт дешёвым одеколоном. Как ни странно, более чем за три года работы в помещении, где изо дня в день происходит кощунственное смешение дорогих ароматов с откровенным ширпотребом, обоняние у меня по-прежнему отменное. Но какой от этого толк, если мой мужчина вынужден пользоваться дезодорантом для эконом-класса, а туалетную воду позволить себе не может в принципе. Про себя я молчу. У меня очень плохой вкус — вот, кстати, ещё о чём вспомнила. Я одеваюсь по-рыночному, вульгарно крашусь, и совершенно не слежу за тем, как выглядит мой мужчина: на нём плохо сидит одежда, и каждому встречному видно, сколько эта одежда стоит. Именно такие слова она говорила Никите, когда он познакомил нас. Я очень долго выпытывала у него, какое впечатление произвела на Ирину. Никита не умеет врать, но и расстраивать меня он очень не хотел. Мне, конечно, было ужасно обидно, я даже расплакалась. Но он успокоил меня тем, что его сестра так относится ко всем людям. Она такой человек. Она всех меряет по зарплате и должности. И мы с Никитой, по её мнению, оба лузеры. Только он — её брат, а я ей абсолютно чужая. Мы ведь даже с ним не женаты.

Мы вместе уже полтора года. Съехались почти сразу после знакомства, вот так быстро у нас всё завертелось. С тех пор я готовлю ему, стираю, глажу, убираю, приношу деньги в общий бюджет. Он говорит, что очень любит меня. И мы обязательно поженимся, когда накопим денег. Мы кладём их в банк, чтобы набежали проценты. Нам нужно хотя бы триста тысяч. По крайне мере, когда мы всё рассчитывали, такой минимум получился: чтобы лимузин, белое платье и голуби — всё как у людей. Никите очень важно отпраздновать свадьбу в Питере, его родном городе. Там есть кафе «Васильки». Когда его отец сделал предложение его маме в этом месте, это был обычный советский ресторан. Теперь единственное, что осталось прежним от этого ресторана — люстра в виде огромной рыбы с венком из васильков на голове. Сейчас питерские «Васильки» превратились в популярный для тусовок паб, и цены там, понятное дело… зашкаливают. Пока мы накопили почти полтинник. Мда. И я до сих пор не знакома с его родителями. Вот так вот. Я действительно полный ноль. У меня нет ничего. Почему я думаю обо всём этом сейчас?

Выхожу из метро. Наш магазин находится в пятнадцати минутах от станции, но точка проходная. Правда, зимой очень холодно добираться пешком, улица прямая и продувается как проспект. Ёжусь, сжимаюсь под одеждой, скукоживаюсь. Неудивительно, что ко мне никогда не подходят знакомиться на улице. Когда холодно, я семеню ножками, сутулюсь, опускаю глаза в землю. Когда жарко, я сильно потею, и очень стесняюсь этого. Мне всегда кажется, что кофта подмышками промокла, и я прижимаю руки близко к телу. Поэтому тоже сутулюсь. Сутулюсь всегда. К тому же я неуютно чувствую себя, когда на мне мало одежды. Всем сразу видны эти отвратительные жирные складки на боках, и мои ноги… о, эти ужасные ноги, с красными прожилками на ляжках, с уродливыми ямами в коже от целлюлита. Но Никита говорит, что я очень красивая. И я никак не могу понять, в чём подвох. Он очень хороший. И, наверное, ему очень жалко меня.

Я думаю обо всём этом сейчас, потому что сегодня вечером к нам приедет Ирина. И начнёт перечислять все мои недостатки, и снова задаст ему вопрос: «зачем тебе эта?»

— Эй!

Возглас кажется мне агрессивным, и я невольно ускоряю шаг.

— Эй! Ты! С бутылкой! — молодой хриплый голос. Его эхо перемешивается с грохотом электрички. Грязный свет её окон бьёт сквозь кусты.

Справа от меня. Трое. Идут в мою сторону.

Другой голос:

— Тебе, тебе! Стой!

Мои пальцы впиваются в бутылку с шампанским. Шаг замедляется.

Один из них отшвыривает сигарету вбок, и она вертится, как волчок. Его злое лицо похоже на морду питбуля. Волосы короткие, как щетина. Мочки ушей скошены.

Пожалуйста. Я ведь уже вижу поворот к нашему дому. Я ведь почти дошла.

— У неё сумки нет, — говорит один из них.

— Есть-есть, за жирной задницей не видно.

— И есть бухло.

— А закурить?

— Я не курю, — шепчу я.

Рывком один из них придвигает ко мне своё лицо: худое, вытянутое, с выцветшими глазами. Он шумно обнюхивает мои волосы:

— Она не курит. Но пахнет от неё дерьмово.

Пар из его рта окутывает меня вместе с запахом ацетона.

— Ребят, я здесь живу. И меня ждут дома, — пищу я.

— У тебя есть три рубля? Каждому из нас.

Я вжимаю голову в плечи и не могу сделать ни шагу. Почему я не успела? Почему вообще я пошла сюда? Это несправедливо! Это было подло — гнать меня за шампанским для неё в одиннадцать вечера через окраины города.

— Отпусти! — я отдёргиваю руку, когда один из них, самый низкий и пухлый, хватает меня за локоть. Ткань куртки с противным свистом выскользнула из его коротких пальцев.

— Оп, — другой перехватывает бутылку.

Кто-то сдёргивает сумку с плеча.

— Тихо, тихо, тихо, — он больно стягивает мои волосы у затылка и рвёт.

Я падаю назад. Но меня подхватывают. Волокут. В секунду останки света сменяются темнотой. Я оказываюсь на земле. Четыре руки шарят по моему телу. Кому-то нужны карманы. Кто-то рвёт молнию на куртке. Кто-то вминает мои губы грубыми, пахнущими табаком пальцами. Я вцепляюсь в эти пальцы зубами. Но ему не больно. Даже не дрогнул.

— Мобильник — говно, — две руки исчезают. Темноту распарывает неоновый свет экрана. Этот свет изо всех сил пытается оттеснить от меня густую тьму, он делает всё, что может, для моего взгляда — ещё раз увидеть их лица и запомнить наверняка.

— В кошельке сто рублей. Твою мать! — молодой человек со скошенными мочками со свистом запускает мой кошелёк в кусты.

— Посмотри в сумке.

— Да нет здесь ни хрена, — я слышу, как на землю падают мои вещи.

— Серьги золотые? — влажный шёпот в моё ухо.

Я мотаю головой.

Он цепляет зубами дужку серёжки и тянет на себя. Я краем глаза вижу его хищный взгляд. Холодная слизь его слюны падает с моей мочки и бежит по шее за шиворот.

— Хочешь её трахнуть?

Тот, кто говорил, склоняется надо мной. В его руках щёлкает нож. Звук глухой. Лезвие короткое.

— Мне нужны деньги, — голос в стороне. — Пошли!

— Хочу посмотреть на её грудь. Не шевелись, девочка. Иначе я могу сделать тебе больно.

Он собирает в ладонь воротник моей кофты у ключицы, тянет в сторону, и вонзает в плоть ткани кончик лезвия. Режет. Шорох похож на прикосновение ногтя. Лезвие острое. Без усилий вспарывает плотные нити. Я чувствую холод. Он проскальзывает к моей груди в образовавшуюся прореху, и колет мою кожу беспощадно, особенно там, где она раздвигается от образовавшейся раны.

— Ух ты! А здесь есть, на что посмотреть.

— Лёх, не обламывайся, — другой пытается столкнуть с меня джинсы.

— Я сказал — пошли, — снова в стороне. — Да твою мать! — шорох листьев. Он наступает на мои волосы. — Мне. Это. Неинтересно, — цедит голос уже надо мной. Его крепкая шея белеет, взбухает от напряжённых жил. — Я сказал, мне нужно бабло. Слез!

Руки, прижимавшие меня к земле, исчезают.

Я слышу странный щелчок откуда-то со стороны. Протяжный щелчок, который тут же распадается множеством звуков. Это похоже на падение маленьких пластмассовых шариков. Они будто ныряют в гладь скользкого пола пустой комнаты, и отскакивают с треском к высоким потолкам. Этот треск наводит на меня животный ужас, хотя я и не понимаю, что он значит.

— Спокойно, — новый голос.

Дребезг стекла: вкрадчивый.

Снова щелчок. Но теперь он дольше и громче, задаёт резкие отблески в густой тьме, смешивается с топотом ног и вибрацией земли. Вибрация разрастается, увеличивает свою амплитуду, и в воздух врезается свист поезда.

— Цела? — сквозь пронзительный гудок электрички я слышу голос.

Сажусь на земле, рефлекторно запахиваю куртку. Надо мной склонился мужчина. Он включает фонарик на своём телефоне, и я зажмуриваюсь. Холодный свет исчезает вместе с жёлтым, как только мимо проносится последний вагон поезда.

— Давай руку.

— Не могу, — шепчу я.

— Что?

— Не могу их расцепить, — я киваю в сторону рук, которые впились в синтепоновую ткань и будто окаменели.

Мужчина убирает в карман электрошокер и берёт меня за плечи; рывком поднимает на ноги. Расцепляет мои руки. Пытается застегнуть молнию на моей куртке.

— Порвали, уроды, — бормочет он. — Ничего, главное жива осталась.

Он отпускает безнадёжную молнию и отступает. Я делаю осторожный шаг — будто проверяю, не повреждены ли мои ноги, могу ли я ходить. Сгибаюсь, и поднимаю сумку. Злосчастное шампанское разбилось совсем рядом с ней — теперь кожзаменитель липкий, но пахнет вкусно. Я взяла для Ирины самое дорогое шампанское, которое было на витрине.

— Твой мобильный, — мужчина протягивает его мне.

— Спасибо, — шепчу я. — Там ещё кошелёк. В кустах.

Мы идём к железной дороге. Пробираемся к кустам с фонариком. Ветки елозят по куртке, с громким хрустом ломаются под ногами — эхо такое, будто я глубоко в лесу. Я вглядываюсь в сырую землю. Острые края осколков бетона во мху, искривлённые, с лужицами внутри, пакеты, зелёные бутылки, белый пластиковый стакан из-под сметаны. Распахнутый красный кошелёк лежит навзничь среди мусора.

— Мой, — всё ещё шёпотом говорю я.

— Тебе далеко до дома? Сама дойдёшь?

— Дойду. Он там, за поворотом.

— Если ты здесь живёшь, значит должна знать, где не надо ошиваться по ночам. Что ты тут забыла?

— Я…я ходила в магазин.

— Отлично, — шумно выдыхает он. — Нашла время и место.

Мы возвращаемся к тому же месту, откуда меня уволокли те трое.

— Это всё случайно… Мне очень повезло, что Вы оказались рядом. Спасибо.

— Повезло. Учитывая, что я тут не живу, — он озирается. — Где здесь железнодорожная станция?

— Там, — я указываю в сторону магазина, из которого шла. — Слева будет проход минут через десять. Забор закончится, и сразу.

Он кивает и уходит.

— Его прямолинейность меня позабавила, — я слышу её голос из кухни.

Снимаю куртку. На кофте зияет дыра, от правой ключицы и вниз, почти до соска. Лифчик был сдвинут лезвием. Рана неглубокая.

— Он очень… брутальный, даже немного грубый. Тем и зацепил, — задор в её голосе. — Эй, где там моё шампанское?!

Я захожу в комнату и быстро переодеваю кофту. Рваную запихиваю в шкаф. И иду на кухню. К ним.

— Там закончилось шампанское, была только водка — бормочу я. — Здравствуй, кстати.

Ирина смотрит на меня с брезгливостью:

— А запах такой, будто ты его всё-таки купила. И сама выдула по дороге.

Никита приобнимает меня и целует в щёку.

— Я сейчас в «Леонт» сбегаю, — говорит он, и идёт в коридор. — Здесь всего десять минут.

— Нет! — вздрагиваю я. — Я там и была.

— С ума сошла! — Никита возвращается в кухню. — Зачем ты туда ходила?

— А куда мне, по-твоему, ещё было идти?! Ты позвонил мне, когда я ехала в маршрутке. Здесь уже всё было закрыто.

— Что не так с этим вашим «Леонтом»? — Ирина невинно хлопает глазами. — Катенька там уже превысила лимит долга за алкогольную продукцию?

— Ир… — Никита поджимает губы и ставит чайник кипятиться. — Просто местечко неспокойное. Меня там чуть не избили однажды. Катя, больше никогда не ходи туда.

— Раньше здесь было спокойнее. Мне машину-то не поцарапают? — Ирина вытаскивает из сумочки зеркало, и поправляет ресницы.

— А Лёша не на ней уехал?

— Нет, ему надо домой. Взять деньги. Завтра он обещал сводить меня в ресторан за свой счёт, а не как обычно, — Ирина хмыкает.

— Судя по его виду, он может сводить тебя только в ресторан быстрого питания, — Никита глупо улыбается, но под взглядом Ирины быстро сменяет улыбку на тревожное выражение лица. — Как же он доедет в двенадцатом часу ночи?

— Его друзья обещали подвезти. Успокойся, братишка. Он тебе не родственник, и никогда им не станет.

— Кто такой Лёша? — хмурюсь я.

— Иринин водитель.

— И мой новый любовничек, — Ирина растягивается в обворожительной улыбке.

Ирина — очень красивая женщина. Она высокая, как и Никита. У неё идеальная фигура: стройные ноги, тонкая талия, узкие плечи. У неё красивая грудь, которая всегда подчёркнута вырезом, и круглая попа. И ни грамма лишнего жира. Рядом с ней я похожа на гибрид мопса со свиньёй. Может, всё дело в манере держаться? Прямая спина, высоко поднятый подбородок, взгляд из-под полуопущенных век, непринуждённость в движениях.

Уверенность в себе отражается в каждом её жесте: она сидит так, как ей удобно (вот как сейчас, на нашей кухне: вытянула ноги на кушетке и её совсем не заботит, что нам с Никитой приходится стоять), она смотрит куда ей хочется (с нескрываемым отвращением разглядывает обветшалый потолок и трещины в углах стен). Она совсем не вписывается в нашу кухню, заставленную старой мебелью, с выцветшей краской на стенах, покрытых жирными пятнами у плиты и раковины. Хочется раздвинуть для неё эти стены и потолок, убрать подальше от её глаз всю кухонную утварь, не оскорблять её всем этим убожеством и уродством. Она другая. Я не могу представить, что она когда-то была маленькой девочкой, с нежностью обнимала плюшевого медведя и не могла уснуть без колыбельной песни; не могу представить её юной, неопытной девушкой, краснеющей под взглядом мужчины. Она будто бы всегда была такой: роскошной, успешной, совершенной…

— Ты не дорассказала, как вы познакомились? — Никита ставит перед ней чашку с горячим чёрным кофе, подходит ко мне и обнимает за плечо.

— Вчера, когда я ехала к тебе. У меня пробило колесо, и он мне помог, — Ирина отпивает кофе и отламывает чайной ложкой кусочек пирога, который я вчера испекла. — Ты бы поменьше занималась выпечкой, — говорит она, перемалывая зубами воздушное тесто, и указывая ложкой на мои ноги, — и для фигуры полезно, и время можно с пользой потратить — поработать, например.

— Вчера? Как вчера? — Никита немного подаётся вперёд.

Не знаю, чему он удивился больше: что она так быстро перевела нового знакомого в ряд любовников, или что она уже со вчерашнего дня в Москве. Вообще-то мы говорили о том, что Ирина приедет сегодня. Но, видимо, её планы поменялись, и она даже не удосужилась нас предупредить.

— Да, я прилетела вчера, и хотела сделать тебе сюрприз, — она прожёвывает ещё один кусочек, и небрежным жестом отодвигает от себя тарелку. Оглядывается в поисках чего-то. — Но вот, неожиданно всё поменялось, и я встретила Лёшу. У тебя есть салфетки?

Никита пожимает плечами и опускает ко мне голову.

— Нет, у нас нету, — тихо говорю я.

Ирина открывает свою маленькую сумочку и вытаскивает шёлковый белоснежный платок с изумрудным узором на уголке, вытирает губы. Бросает платок в тарелку — на белой ткани остаётся красный след от помады.

— Я в субботу проснулась, походила по магазинам, пообедала в японском ресторане, сходила в салон — а день всё тянется и тянется. И мне стало так скучно, — Ирина встаёт и идёт в комнату, мы следуем за ней как овцы за пастухом. — Я как представила, что мне ещё целый день нечем будет заняться… — она прохаживается по комнате и всё внимательно разглядывает. Несколько секунд изучает картину на стене, которую я нарисовала для Никиты после нашего знакомства. Уголки её губ изгибаются волнистой линией. — Я ведь не то что некоторые — лишь бы жопу на диван пристроить, — она бросает на меня быстрый взгляд, потом смотрит на Никиту, широко улыбается. — Ну не могу я без работы! Вот и придумала к тебе пораньше приехать. И в воскресенье утром уже была в Москве.

— Не понимаю, почему ты не поехала на машине? Ты отлично водишь! — Никита садится на край кровати. Я прохожу к окну.

— Негоже мне из Питера самой машину гнать, — Ирина вальяжно потягивается и садится рядом с ним. — И как ты себе это представляешь? Я приезжаю, а тут форс-мажор — мы не получили заказ. Мне ещё обратно пилить? Сколько это, по-твоему, времени? А время, как ты знаешь, деньги, — она поворачивает к нему голову, и теперь я вижу только её затылок. Ирина молчит несколько секунд, а потом ласковым движением приглаживает Никитины волосы. Меня передёргивает, когда она трогает его. — Впрочем, ты не знаешь, — она тяжело вздыхает. — Ты понятия не имеешь, о чём я говорю, — и переводит взгляд на меня. Её ухмылка говорит о том, что она собралась снова напасть. Я крепче вцепляюсь в подоконник, на который облокачивалась, под пальцы попадает тюль и натягивается за моей спиной, я даже слышу треск над головой. — Ну а ты чего? Всё там же торгуешь? Обслуживаешь средний класс?

Я так волнуюсь, что боюсь открыть рот. Мне кажется, я смогу издавать только недоразвитые звуки. Никита смотрит на меня с сочувствием. Но молчит. Он никогда не защищает меня перед ней. Это ужасно злит меня. Пальцы крепче впиваются в подоконник, и я снова слышу треск. Набираюсь смелости:

— У меня всё как обычно, — выдаю я. — Давай лучше о тебе… поговорим.

Ирина хмыкает:

— А что я? У меня всё и всегда идёт по плану, — она забирается на кровать с ногами, вытаскивает из-под пледа подушки и кладёт их рядом со стенкой, облокачивается на них спиной.

— Да, кроме новоиспечённого возлюбленного, — замечает Никита.

— Не спорю, это было неожиданно. Такими темпами я начну верить в судьбу, как и ты, — она одаривает брата звонкой усмешкой.

— Так и чего? — выпытывает он. — Ты арендовала машину, поехала…

— На Ленинградке влетела в яму. Вышла…

— Ты собралась менять колесо? — хмыкнул Никита.

— Я-то могу! Что ты меня перебиваешь всё время? — она отлипает от подушек и хлопает его по плечу. — Я вышла на обочину и стала голосовать. И буквально через секунду остановился он. Господи, на чём он ездит, ты бы видел! Помнишь, у бабкиного соседа, как его… деда Вали, была такая… Ну, помнишь?

— Жигули?

— Ну да, наверное. Только у этой зад другой, а-ля хэтчбэк. Но не в этом суть. Она громыхает как товарный поезд. Я была изумлена, когда из этого вылез такой симпатичный молодой человек. У него обворожительная улыбка. И он сразу ко мне на «ты». Достал запаску. Я, говорит, куртку не хочу запачкать, подержи-ка. А утром ещё дождь шёл, он её расстёгивает, а там такое тело, мама моя, — Ирина лыбится, и в её лице столько похоти, что мне становится тошно. — А он в одной футболке, и этот дождь по его рукам стекает. Ох… Как тебя, говорит, зовут. Я ему — Ирина Сергеевна. А он мне — «Ага. Слушай, Ирка, а не угостишь ли ты меня чем-нибудь, когда я закончу. Ты же должна меня как-то отблагодарить?» Ох как я люблю таких бесцеремонных! Так что… А как мы до Москвы ехали — это было что-то! Он-то понятия не имел, что водитель я не хуже любого мужика. И мы поспорили. Кто первым доедет до центра. Мой аудей мощный, лёгкий. И он на своём этом, хэтчбэке, — хрюкает она. — У него не было шансов. Конечно, он не хотел проигрывать. А я не хотела подыгрывать. Его это так взбесило, — она хитро щурит глазки и довольно ложится на подушки. — Значит, здесь я буду спать? — она хлопает по кровати.

— Разумеется, — кивает Никита. — Куда я ещё тебя дену с твоей спиной?

— Да, моя спина всегда меня мучает. Я работаю по четырнадцать часов в сутки, как пианистка. Даже больше. Только моя работа куда важнее. Помнишь, как я оставалась здесь у тебя, когда всё только начиналось. Ещё до этой… — она скользит по мне взглядом, — как её звали?

— Кристина.

— Да, ещё до всех этих твоих никчёмных баб. Когда я сама ещё была никчёмной.

— Ну не надо, ты всегда что-то из себя представляла, — улыбается Никита.

— Спасибо. Да. Как-то я пыталась спать на твоей кушетке… Давай, вставай, — она сталкивает Никиту с кровати, ткнув его пяткой в лопатки, и сама спускается с кровати. — Я ужасно хочу спать. Надеюсь, белье выглажено? — она стягивает плед и с подозрением оглядывает постельное белье, переводит взгляд на меня.

— Да, — пожимаю я плечами.

Вообще я гладила не для неё. Точнее, я предполагала, что она будет заходить в комнату, и заметит, что бельё на нашей кровати выглажено. Но никто меня, разумеется, не предупреждал, что она будет на нём спать. Для неё я собиралась распечатать запасённый с восьмого марта новый комплект.

— Ну-ну, — она с отвращением откидывает одеяло. — У тебя-то есть на это время… Ладно. Спокойной ночи! — бросает она Никите.

Мы выходим на кухню. Я с ужасом смотрю на кушетку, на которую вдвоём мы никак не поместимся. И новый комплект остался в шкафу в комнате. А Никита, конечно, не посмеет туда теперь зайти — ведь сестра уже пожелала ему спокойной ночи, значит, теперь её нельзя тревожить.

— Не обижайся на неё, ладно? — Никита прижимает меня к своей груди.

— Не понимаю, если она нашла себе трахаля, почему не живёт у него? — шиплю я.

— Ну, наверное, там не очень удобно…

— А выгонять нас на кухню — очень удобно. Как-то же она эту ночь пережила? Неудобно… — я высвобождаюсь из его объятий и ухожу к окну.

— Ей просто хотелось повидать меня, и переночевать тут. Ностальгия, понимаешь?

— Угу.

Надеюсь, у них не получится взять этот заказ, и она уберётся из Москвы. Я не хочу, чтобы она приезжала сюда в любой момент поностальгировать. И как можно быть такой аморальной, и в первый же день знакомства…

— Постельное бельё в шкафу? — спрашивает Никита.

— Да.

…и в первый же день знакомства ложиться с мужиком в постель!

Никита вздыхает:

— Тогда укроемся пледом, — он указывает на покрывало, лежащее на кушетке. — Это всего на одну ночь, ладно? Ну?

Пока я мою посуду, Никита пытается разложить кушетку. Я перебираю каждое слово, сказанное Ириной за этот вечер. Она обращается со мной как с пустым местом. Всегда разговаривает с Никитой так, будто меня нет не то что в его жизни, а вообще в этой комнате. Она говорила: приехать к тебе, у тебя есть салфетки… У нас общий бюджет, я тоже оплачиваю эту квартиру, и продукты, которые мы оба едим. Я сама готовлю, потому что так выходит гораздо дешевле. А она говорит: побольше времени, чтобы поработать. Куда больше? Я уезжаю в семь утра, а приезжаю к одиннадцати вечера. Работать больше физически невозможно. И опять прицепилась к моей фигуре. А Никита как всегда смолчал. Ну конечно, она же его родная сестра, причём старшая. Но это ещё не значит, что он теперь всю жизнь должен ей подчиняться и виновато опускать глаза, когда она меня так унижает. Ирина — очень плохой человек. Но у неё есть всё: внешность, деньги, высокая должность. Не знаю, есть ли у неё подруги, зато уверена, что любой мужчина готов броситься к её ногам.