Сезоны Персефоны: по следам Колеса

Анна Закревская

Есть истории, что не желают заканчиваться, и тропа ведёт героев, читателей, автора – вперёд, вперёд!Таковы оказались приключения оборотня по имени Артемис, что принял сан Осеннего князя, и чудесной травницы Персефоны, что была наречена его сестрой, а стала, наконец, возлюбленной.Магия и наука, Дикая охота и цифровые божества, чародейство и киберпанк.

Игры на нервах

Концерты в Таллине и Риге успешно прошли в высочайшем присутствии Персефоны. «Успешно» означало «зал рыдал, ругался, молился и прозревал болезненными откровениями, ведущими сквозь бездну отчаяния к новым надеждам». Раздача минералки, слегка приправленной волшебством, помогала в достижении эффекта, задуманного Осенней княгиней.

— Что толку плодить страх, подобный бесконечной липкой паутине? — вопрошала она. — Страх, что лишает сил и парализует разум? Нет уж. Мне потребен тот страх, что заставляет зверей и птиц сорваться с места при звуке выстрела и потягаться с мраком небытия. Узреть пропасть, но пройти над ней по самому краю, по мостику без перил…

Пальцы Персефоны непроизвольно сжались, вспоминая прохладную тяжесть Артемисова ружья. Туманное октябрьское утро, ожидание в засаде на опушке леса, и вот — меж тонких сосен одинокая юная лань.

— Почувствуй её, — шепчет Артемис.

Персефоне сложно не отвлекаться на силу и нежность его рук, направляющих ружьё вместе с её дрожащими руками, но усилием мысли Княгиня всё-таки переносится к лани и настраивается на её волну.

— Стреляй…

Стальная запятая спуска оказывается неожиданно податливой, отдача бьёт в плечо Персефоны. Пуля, как и было задумано, пролетает в полуметре от лани; короткий грохот выстрела множится лесным эхом, которому вторят незримые волны ланьего страха. «Бежать! Выжить! — ощущает Персефона. — Бороться! Успеть!».

Летят быстрые копыта по тонкой грани меж отчаянием и надеждой, меж смертью и жизнью, высекая искры из мира явленного и потустороннего, а более всего — из добычи и её охотника.

Дикий гон, финал которого извечно сокрыт в туманном сумраке — и есть Самайн.

***

— Недаром говорят старики: если глаза разного цвета, дурной это взгляд…

— Когда очередь Мирьям коз пасти, они потом меньше молока дают! Да и то кислое…

— Это из-за неё мой Гоги заболел!..

Мирьям столпом застыла перед селянами. Под грузом их обвинений тяжко стало даже дышать — не то, что оправдываться. Да, пастушка из неё и впрямь так себе, но внешность разве дано выбирать человеку? А непослушный племянник Гоги сам виноват, что ел немытые ягоды — наперекор её остережению…

— Агызмал!

Кто выкрикнул обвинение в оборотничестве, Мирьям не заметила: её взгляд был прикован к собственному мужу, который безмолвно мучился, не смея вознести свой одинокий голос против крика толпы, и сам терял веру в её, Мирьям, невиновность.

— Прочь иди, в горы, там тебе место!

Под ноги упал кулёк с чёрствыми лепёшками и сыром — последняя милость от тех, кто раньше не замечал или молчаливо косился издали, сплёвывая через плечо. Мирьям больно закусила губу, но не смогла сдержать горячих обидных слёз. Перед глазами затуманилось, и сквозь пелену на миг проступили лица соседей — едва узнаваемые, искажённые, звериномордые.

Мирьям схватила кулёк и побежала, не разбирая пути. Закатное солнце не спешило за край горного хребта, стремясь продлить своё свидание с восходящей луной, но несчастной изгнаннице стали безразличны красоты родных мест. В какой-то момент Мирьям осознала себя бегущей на четырёх лапах с поклажей в зубах, и это напугало женщину настолько, что она с жалобным воем забилась в первую попавшуюся пещеру и потеряла там сознание.

Первым, что увидела Мирьям, придя в себя — рисунки, что покрывали свод пещеры, словно татуировки — спину престарелого неформала. В ярком свете нового утра вчерашние события казались дурным сном, который сбылся по глупой ошибке. Собравшись с духом, Мирьям взглянула на свои руки. Те вновь были тонкими, смуглыми и обветренными, даже обручальное кольцо осталось на месте, лишь грязь под длинными загнутыми когтями напоминала о ночном бегстве.

Вскрикнув, Мирьям крепко зажмурилась, но перед её внутренним взором будто бы включили проектор, в свете которого проявились бледные слайды детства и юности. Редкие, но тяжёлые припадки мучили Мирьям с малых лет; врачи не могли найти ни причин, ни эффективного лекарства, а доступные «противосудорожные» альтернативы помогали с переменным успехом. И что, если на самом деле…

— Я одержима? — прошептала Мирьям.

Что если в ней и впрямь таится непрошеный сосед, чей час свободы настаёт во время приступа? Тот, кто исподволь заставлял маленькую Мирьям перечить родителям, когда стоило слушаться и молчать. Тот, кто побуждал юную Мирьям дерзко соперничать в учёных спорах со старейшинами, а в искусстве джигитовки — с мужчинами. Тот, кто затих и вроде бы отступил после её свадьбы, но вернулся с первой полученной пощёчиной — увы, первой из многих — и мрачно радовался её, Мирьям, выкидышу.

Печально усмехнулась Мирьям. Странно, что односельчане не выгнали её раньше. Быть может, какой-нибудь призрак коммунизма ещё хранил в этих горах остатки веры в свободу, равенство и братство. Но если даже и так — похоже, его силы иссякли.

***

Зеркальная мистерия в Будапеште прошла, как и прочие, в присутствии Персефоны, хотя выход в свет уже стоил ей изрядных усилий. Раз в месяц Бригитта навещала Осеннюю княгиню, своими чуткими ладонями и сердцем проверяя, как поживает будущая двойня.

— Как назовёте? — любопытствовала Бриджит.

Этот вопрос Персефона уже задавала Артемису на свидании в Загранье. Попутно рассказала и про похождения собственной матери, после чего Артемис крепко задумался, будто припоминая что-то, и, наконец, изрёк:

— Подождём, когда родятся и сами намекнут. Если в их судьбу чужие нити вплетены — усугублять не стоит.

Крепко уснуть вновь после таких новостей Артемис уже не смог, но был ещё слишком слаб для вылазок на просторы Загранья и Приграничья. К счастью, в его распоряжении был дух-помощник, готовый навести любые справки и дать дельный совет. Осенний князь приступил к расспросам, и светящиеся строки заплясали в воздухе, звёздами падая в сумрачную глубину его глаз.

***

Эрик изменял Праге с Будапештом, попутно взяв на себя роль пиар-менеджера зеркальной мистерии. Из департамента магбезопасности намекали, что можно уже остановиться, но бывшему Владыке будто вожжа под хвост попала: он припомнил все случаи, когда его самого обвиняли в профнепригодности, и решил, что мистерии должны состояться столько раз, сколько этих случаев было. Правда, кое-что казалось Эрику идущим мимо плана, и отчёт Гатыборя подтверждал его подозрения.

— В семантический анализ я включил триста девяносто отзывов, — голос цифробога, несмотря на механические нотки, звучал приветливо. — Из них триста содержат маркеры «страх, ужас, кошмар». Из этих трёхсот я выделил двести сорок, одновременно содержащих выражение одобрения и восторга. Восторг коррелирует с восприятием действа как иммерсивной, трансформационной психологической игры. Среди оставшихся девяноста отзывов — интерес к техническим средствам постановки, недовольство попыткой играть на нервах в нелёгкие времена, а также обвинения в нарушении границ частной жизни, но судебные иски на данный момент отсутствуют.

На экране волей Гатыборя возникла круговая диаграмма. Эрик уставился на цветные сектора, созерцая сквозь их расколотый витраж давно ушедшие времена, где смертной тьме противостояло лишь трепетное пламя свечей и костров. Отставной Владыка хорошо помнил Самайн, в который ему впервые попалась пластиковая тыква. Рыжий князь стоял у прилавка, держа злосчастную тыкву в руках, и руки его дрожали.

В тот Самайн в волосах Эрика появилась седая прядь. В тот Самайн он впервые задумался о поиске преемника.

— Эрик? — встревоженный долгим отсутствием ответа, позвал Гатыборь.

— Я здесь, — с усилием вынырнув в день текущий, откликнулся Эрик. — Выходит, мы ваяли драму, а получился аттракцион?..

Уловив настроение собеседника, Гатыборь тихонько озвучил чьи-то стихи:

— То, чем мы жили, за что сражались,

Станет игрушкой в лапках наших детей.

Сабли и пушки спёрты в чужой косплей.

Болью ли, пылью быть — велика ли жалость?..⁴

— Умеешь ты найти контент не в бровь, а в глаз, — вздохнул Эрик. — Ладно, проехали. Теперь с Княгиней поговорить надобно.

Персефона отчёту не удивилась вовсе, удивив тем самым Эрика.

— Для того я и присутствую в зале во время действа, — пояснила она. — Слежу за потоками энергий, скажем так, онлайн. Всё, чем полнятся комменты после, суть производная. Попытка осмыслить испытанное и подобрать ему удобную полочку в чертогах разума. Одним удаётся низвести мистерию к технически продвинутому развлечению, запихав постыдную слабость под маску пресыщенной насмешки. Другие теряют сон, греша на слитые в Сеть секретики, и это также неплохая жатва. Но, стоя у выхода после представления, я ныряю в чужие глаза и вижу, кому в какую цену встало посещение бесплатного мероприятия…

— Быть может, те, кого проняло сильнее прочих, вообще не оставили комментариев, ибо не смогли подобрать слов, — осенило Эрика.

За спиной Осенней княгини и отставного Князя осталась громада базилики святого Иштвана. Шаг, другой — и оба затерялись в пёстром людском потоке, вынырнув из него на набережной у Парламента.

Взгляд Эрика то и дело сбивался с изящной неоготики в сторону сдержанного модерна соседнего здания, и Персефона, заметив это, позволила себе уточнить:

— Воспоминания?

Эрик кивнул. Ночь той Дикой охоты, в которую он решил сразить две цели одним ударом, осталась в памяти лоскутным одеялом. Вот нагая Зимняя царевна, и ледяное совершенство её тела — вечный вызов осеннему пламени. Вот Артемис, лучший ученик, намеченный в преемники — молча глядит на ритуальное соитие Самайна и Йоля, не желая проходить последний урок в исполнении Князя. Вот он сам, сумрачный Владыка, смертельно уставший от обязанности играть почётную, но надоевшую роль, от нечеловечески длинной жизни, которая обречена выпадать лишь на осень, мёрзнущий не столько после Царевны, сколько от внезапного осознания собственного одиночества — прямо посреди неблагой оргии, где каждый нашёл пару, а то и тройку по душе.

Эрик прищурился, разглядывая угловое окно на верхнем этаже. В тот Самайн Артемис нашёл своего Князя там, на полу, в глубокой отключке возле парада початых бутылок. По сей день Эрик не мог вспомнить, что привело его в чувство: ругательства Артемиса, по крепости равные спиртному, или его ладони, сначала хлеставшие княжеское величество по щекам, а потом сомкнутые в судорожных объятиях.

— Скажи мне истину, Эрик, — впервые за долгие годы Артемис позволил себе обращение по имени. — Кто я тебе? Зачем? Нешто проверяешь мою верность? А может, ты и со мной всё это время… нянчился… был… как с нею, из долга и… жалости?

Натянутой струной звенит невысказанное «любил» — неловко заденешь, и ранит обоих.

— Есть немного, — горько улыбаясь, отвечает Эрик Артемису.

«Есть немного», — слышит Персефона, созерцая горькую улыбку Эрика.

Таков единственно возможный ответ, что и не грешит против истины, и выводит затянувшуюся партию к положенной развязке.

«Взять равного себе в ученики, чтобы затем проиграть ему в битве» — таким был завет древнего Владыки, которого Эрик одолел в поединке на ирландском корабле, вынужденно заняв его место. Завет оказался коварным, словно кольцо с ядовитым шипом: за сотню лет в учениках у Эрика побывало немало людей и нелюдей, но из них не получалось либо равных, либо врагов. И вот, наконец, этот югославский найдёныш. Тонкий клинок — замаранный, погнутый, но не сломленный. Серебро и сталь, закалённая и отточенная в череде совместных Диких охот до убийственно слепящей остроты. Не для того трудился Эрик над этим клинком, чтоб оставить в ножнах.

— Айда ж закроем этот счёт, — голос Артемиса подобен ветру, с которого начинается буря. — Потешил ручной волчонок твоё самолюбие, и довольно. Ты мне ничего выше не должен. Ни знаний, ни защиты… ни милости, ни…

Артемис сбивается на родную речь в минуты любви или гнева — сейчас, разумеется, верно второе. Эрик почти трезв для поединка, но при взгляде в тёмные Артемисовы глаза у него кружится голова. Всё потому, что охотник смотрит на Князя, но видит на его месте призрак собственного отца. Того, кто гордо нёс бремя родителя-одиночки, заботясь о сыне потому, что положено. Того, кто впихивал в маленького Анте всё, сочтённое ценным в себе самом, ожидая от него, словно от вклада в банке, быстрой отдачи с высоким процентом — и неизбежно разочаровываясь в своих ожиданиях…

Доля секунды нужна владыке Самайна, чтобы прочесть эмоцию воспоминания своего возлюбленного ученика. Доля секунды, чтобы сложить обидные слова в незримый кинжал и метнуть в цель, слегка промахнувшись — палинка тому виной! — мимо сердца:

— Быть может, теперь ты должен мне.

Доля секунды, чтобы дождаться ответного удара, задохнуться от вожделенной боли и вновь сорваться в атаку — отчаянно желая проиграть, но не имея права поддаться…

Эрик ещё немного помолчал, прислонившись к готической ограде и закрыв глаза.

— Славно мы с Артемисом подрались в ту ночь, — изрёк он, наконец.

Примечания

4

Анна Закревская