Девочка-лёд

Анна Джолос

Роман – типичный представитель золотой молодёжи. Самоуверенный, наглый мерзавец, не признающий рамок и не имеющий тормозов. Его жизнь – словно сахарная вата. Моя – беспросветная чёрная полоса. Что ни день, то борьба. В том числе и с Ним. Восемнадцатый день рождения моего мучителя. И присутствовать в его загородном доме я точно не должна была. Для его друзей это – лишь очередная забава, для меня – мой самый страшный кошмар… История Романа Беркутова и Алёны Лисицыной.

Глава 13

АЛЁНА

Когда мы добираемся до моего района, в Москве уже наступает раннее утро. Холодное, но невероятно ясное. Все тучки куда-то разбежались, являя взгляду чистую синеву неба, что для этого города в принципе большая редкость, учитывая плачевную экологическую ситуацию.

Что до меня… Внутри — коктейль из самых что ни на есть противоречивых эмоций, но всё отступает на второй план, уступая место лишь тревоге. Ульяна. Сейчас меня интересует только она. Плевать на эту отвратительную, унизительную ночь. Мне нужно убедиться в том, что с моей сестрой всё в порядке. И если это не так, то я никогда не смогу простить себя.

Стоит мотоциклу притормозить у дома, номер которого всё же пришлось назвать Беркутову, как я цепенею от страха. Против воли в голову пробираются самые разные мысли. Паника невидимой рукой сдавливает горло, а страх за младшую сестру стремительно пожирает клетку за клеткой.

Смущённо отодвигаюсь от одноклассника, наконец, разжимая онемевшие пальцы, которыми так отчаянно цеплялась за него в дороге. Едва ступни касаются земли, я чувствую головокружение. Однако это не мешает мне перейти на бег и в секунды добраться до распахнутой настежь двери подъезда, кодовый замок на которой уже давным-давно сломан. Перепрыгиваю через ступеньки, дышу через раз. Сердце колотится так, что того и гляди остановится.

Пожалуйста, боже, пусть с Ульяной всё будет в порядке! Прошу у Тебя только это!

Добравшись до третьего этажа, застываю перед мятой дверью из тонкого металла. Ключи. Их нет. Они были в кармане шорт, а моя одежда, увы, осталась там в лесу.

От досады хочется взвыть. Дёргаю за ручку. Открыто… И это для меня — удар под дых. Мать никогда не запирает дверь, когда в квартире посторонние люди. Ведь каждая попойка сопровождается тем, что в нашу квартиру приходят её «друзья».

Нет-нет-нет… Пожалуйста, только не это!

Трясущимися пальцами открываю дверь и захожу. В полумраке осматриваю узкий коридор. Слушаю убийственную, давящаю тишину и гулко стучащую кровь в ушах. Щёлкаю хлипким замком за спиной и бросаю встревоженный взгляд в сторону нашей с Ульяной комнаты.

— Явилась? — доносится с кухни нетрезвый голос матери. — Сюда подошла быстро!

Я сглатываю тугой комок, образовавшийся в горле. Медленно направляюсь туда. На кухне загорается свет. Мать сидит на стуле, уперев руки в бока, и её взгляд не предвещает ничего хорошего. Она недовольно ворчит себе что-то под нос, осматривая меня с ног до головы. Только сейчас я вдруг понимаю, что стою перед ней в мужских вещах. Изумление на её лице сменяется настоящей яростью.

— Мам, это не то, что…

Но договорить я не успеваю. Она добирается до меня в несколько шагов, хватает за свитер и рывком дёргает к себе.

— Ах ты ж дрянь такая! — встряхивает и шипит как змея.

— Мам…

— Кто тебе дал право не ночевать дома! — больно стискивает мои щёки тонкими пальцами правой руки.

— Я…

— Ты погляди шаболду какую вырастила! — сжимает скулы так сильно, что я случайно прокусываю зубами губу.

— Ы не ак пояла, — пытаюсь объяснится, но она даже не пытается меня выслушать.

— Я дура, что ль, по-твоему! — разъярённо кричит, раздувая в гневе ноздри. — Ты посотри, ты посотри!

— Мам…

— Дала ему? Ну-ка говори, блудня! — трясёт меня и склоняется ближе, обдавая стойким запахом перегара.

Молчу, в то время как она продолжает безжалостно топтать мою гордость.

— Дала? Отвечай! — пальцы больно давят на скулы.

— Нет, — чувствую как от унижения по щекам стекают слёзы. — Нет.

Мать прищуривается, хмельным взглядом выискивая в моих глазах ложь.

— Я ж тебя для Паровозовых берегу, идиотка ты эдакая! Они ж все проблемы наши решить могут! А ты! Тварюка неблагодарная, думаешь только о себе!

— Чё разверещались с самого утра, бабы? — доносится из коридора голос донельзя недовольного Валеры.

— Валерочку из-за тебя подняли! — сердито орёт на меня мать. — Дочь вот соизволила вернуться! — отпускает меня и тут же тянется к бутылке. — Погляди на неё!

— Где была? — тут же басит Валера, включая режим «мужика».

— На дне рождения у друга, — отзываюсь тихо, дрожащими пальцами натягивая рукав большого свитера на кулак.

Я прекрасно понимаю, что они не станут слушать правду. А если и станут — то ни за что не поверят в произошедшее. Решат, что я обманываю и сочиняю.

— У друууга, поглядите-ка на неё, — тянет мать, с грохотом отставляя пустой стакан. — Это у того, кто тебя привёз?

— Нет, это просто одноклассник, — шепчу одними губами.

— На мотоцикле навороченном прикатили, — поясняет она своему драгоценному Валере. Видимо, дежурила у окна. — Ты смотри на неё! Сестру, дрянь, бросила ночью ради развлечений!

Её слова ранят будто ножи. Я бы никогда не поступила так с Ульяной.

— Я не специально так поздно вернулась, — пытаюсь оправдаться, но тем самым делаю только хуже.

Мать сокращает расстояние между нами. Смотрит на меня опухшими глазами и презрительно кривит губы.

— Срамьё! — цокает языком та, которая и сама-то давно не является примером для подражания.

— А эт чё мужское? — тянет меня за свитер её сожитель, но я резко дёргаю рукой.

— Холодно было, — зачем-то оправдываюсь я перед абсолютно чужим человеком.

Он смеряет меня сальным, подозрительным взглядом. Внимательно изучает от шеи до пят. Затем без предупреждения лезет пальцами за шиворот. Громко читает название бренда, доставая телефон. Я отшатываюсь в сторону. Валера обращается к гугл.

— Хрена се… Двадцать. Тридцать пять, сорок тыщ, мать! — эмоционально возмущается он, и его кустистые брови ползут вверх.

— Чё? — мать с видом знатока щупает ткань дорогущего свитера. — Кашемир?

— Не порядок, Катя, не порядок, — выносит вердикт Валера тоном, который совершенно мне не нравится. — Совсем от рук отбилась у тебя девка!

— Ох, чё творится то! Чё творится! — вздыхает мать и качает головой. — Кого воспитала! Говорила ж ей держаться подальше от этих буржуев!

— Так и в подоле принесёт тебе, — нарочно подливает масла в огонь этот мерзкий тип. — Проучить надо, Кать! Иначе не дойдёт.

— Дело говоришь, Валера! — соглашается, кивая головой.

— Есть одно лекарство, — говорит он, гадко улыбаясь.

Меня пугают его слова, а шелест вытаскиваемого из камуфляжных штанов ремня и вовсе вгоняет в полнейший шок.

— Армейский, — ухмыляется многообещающе. — Только такой, Катя, сможет доходчиво всё объяснить твоей дочери.

— Вы не посмеете, — задыхаясь от ужаса, отступаю назад. Вдоль позвоночника ползёт дурное предчувствие.

— Для твоего блага, девочка, — делает шаг в мою сторону.

— Мааам, — дрожит и ломается мой голос.

Бросаю полный мольбы взгляд на мать, но та равнодушно грызёт солёный огурец, уставившись в стену.

— Отойдите от меня, — упираюсь поясницей в чугунную раковину времён советского союза.

— Твёрдая мужская рука, вот чего не хватает в этом доме! — изрекает этот алкоголик, нависая надо мной.

— Так-то так, — вздыхает мать, усаживаясь на скрипучий стул.

— Мам, очнись, мам, — почти кричу. — Он не имеет права! Не имеет!

Всё происходит очень быстро. Первый удар, второй. Шея, спина. Я наивно полагала, что самое страшное позади, но боже, как же я ошибалась! Сидя на полу и закрывая руками лицо, я думала лишь об одном: не выдержу. Больше не смогу… Просто не смогу и всё.

— Прекратите! — срываюсь на крик, когда ремень обжигает кожу через ткань свитера.

— Ничего, мы, — хлещет меня по ногам, — научим тебя уму-разуму!

— Маааам! — зову её отчаянно.

Она вроде как порывается ко мне, но Валера велит не вмешиваться в процесс воспитания. Мол, ему, бывшему вояке, выросшему на таких методах, виднее, как «вправлять детям мозги».

Я шумно втягиваю воздух, задыхаясь от невыносимой боли. Меня будто жалят сотни ос. Одновременно.

Слышу треск стекла. Убираю руку, чтобы посмотреть на часы, единственную вещь, доставшуюся мне от отца. И это я делаю очень зря. Валера, увлечённый процессом, не успевает среагировать. Бляшка ремня попадает прямо по лицу. Защищая голову, отползаю в угол.

За что мне все эти круги ада? За что? Так больно, что кажется, умру… Моему телу сегодня итак досталось, а теперь ещё и это.

Терплю, стиснув челюсти. Проклинаю мать. Впервые в жизни проклинаю, люто ненавидя. И смиренно жду. Жду, когда всё это закончится.

К слову, Валера расходится ни на шутку. Лупит так, что я, в итоге, охрипшая, падаю на пол. Мать, в какую-то минуту встрепенувшись, оттаскивает ирода, в глазах которого читается нездоровое удовлетворение.

Не знаю, сколько вот так лежу… Кожа пылает огнём, щеку нещадно печёт, но я не плачу. Не позволяю себе. Пялюсь в одну точку до тех пор, пока в коридоре не становится тихо.

Хочу закрыть глаза и больше никогда не открывать их. Не чувствовать запах дешёвого алкоголя и гадкого, удушливого табака. Не видеть этот омерзительный притон. Пьяную, еле ворочающую языком мать и тот хаос, в который она превратила нашу жизнь.

Какое-то время спустя женщина, называющая себя моей матерью, шаркает резиновыми тапками по старому, облезшему линолеуму. Она молча проходит в кухню, но спешит не ко мне, а к бутылке. Сначала, судя по всему, пьёт сама. А потом…

Я слышу характерный звук льющейся жидкости. И вижу стакан, который она ставит на пол прямо передо мной.

— Ты это… Подумай, Ляль, над своим поведением, — добивает меня будто пулей из пистолета.

Удаляющиеся шаги. Щёлкает заедающим выключателем. Гаснет свет. Не только в этой комнате. Но и у меня внутри. Впервые за много лет я сомневаюсь в своих силах и думаю о том, что ничего у меня не получится.

С размаху бью ладонью по стакану. Он валится, расплёскивая по полу водку. Катится в угол. В нос ударяет характерный запах спирта. Им пропитана эта затхлая квартира. Им отравлена моя мать. Им изуродована моя жизнь…

— Ляяяль, — тоненький голосок сестры вырывает меня из плена тёмных мыслей.

— Малыш…

Ульяна подбегает ко мне. Начинает горько, но почти бесшумно плакать. Этому она давно научилась. Мать не терпит истерик и показательных концертов.

Девчушка тянет меня за руку, заставляя встать. Неимоверно тяжело сейчас оторвать своё ноющее тело от холодного пола. Вцепившись в ладонь, Уля тащит меня в нашу с ней комнату. Запирает на щеколду дверь и укладывает в кровать. Набрасывает на нас тёплое одеяло. Прижимается к моей груди и вздыхает. Так тяжко, что сердце рвётся на куски.

— Тебе больно, Ляль? — касается маленькой ладошкой рассечённой щеки, и я невольно вздрагиваю.

Но разве сравнится эта физическая боль с той, которую я испытываю внутри? Искалечено не моё тело. Искалечена моя душа.

— Нет, — я морщусь, но не двигаюсь.

— Тебя долго не было, Ляль, — чертит пальчиком линию на коже. — Я забоялась!

— Прости меня, милая, прости, — крепко обнимаю сестрёнку, утыкаюсь носом в её волосы и, наконец, даю волю слезам. — Никто… никто тебя не обидел?

— Нет, — шепчет она так тихо, будто боится, что нас услышат. — Мама сказала, что надо поиграть: закрыться и сидеть мышкой.

Тяну носом ставший густым воздух.

— Я сидела, Ляль.

Судорожно рыдаю, вытирая обжигающие слёзы рукавом чужого свитера. Свитера того человека, кого я всем сердцем ненавижу. Свитера, который пахнет совсем иначе, чем моя жизнь.

Он пахнет так невыносимо прекрасно. Свежестью, кедром, смолой и корицей…