Когда они возвращаются. Даже в хорошо продуманном плане всегда найдется слабое место

Анна Вислоух

Первая мировая война. В минуты затишья в землянке собираются офицеры Черниговского гусарского полка. Поручик Белов рассказывает о необычной находке: он обнаружил окончание повести Лермонтова «Штосс». В суматохе воздушной тревоги Белов отдает тетрадь с рукописью своему сослуживцу Сосницкому.2017 год. Рукопись повести Лермонтова попадает в руки писателя Андрея Самарина. Заполучив артефакт, он рассчитывает на новый поворот в своей карьере. Но Самарин не единственный, кто интересуется повестью…

1917

«Когда подходит неумолимый срок, то конец наступит неизбежно. И это может быть чистая случайность…» Поручик Белов пришпорил коня, и гнедой Анекдот, почтенного возраста, но вполне еще резвый конь, попытался показать свою прыть, только хватило его на пару верст. Скакавший верхом поручик глянул на часы. К обеду доедет, нечего гнать беднягу. Он опустил поводья и прислушался. Конь перешел на шаг, замотал поредевшей спутанной гривой и всхрапнул. Тихо, но это временное затишье. Здесь, в лесу, пуля могла догнать из-за каждого куста. Но он не боялся смерти, он ее искал.

Это случилось три года назад. Был только октябрь, но снег выпал рано. Преподаватель университета профессор Белов поздно вечером сидел в земской управе с членом землеустроительной комиссии Кирилловым и распределял по селам и волостям беженцев из занятых немцами польских губерний. Тот попросил его помочь по дружбе, работы было много, чиновники уже не справлялись. На дворе совсем стемнело, и Кириллов предложил отпустить домой всех служащих и отправиться к нему, чтобы там и закончить работу. Через пару часов жена Кириллова, женщина с какими-то расплывчатыми чертами лица, позвала их пить чай. В столовой она несколько раз бросила быстрый взгляд на руку Белова. Он улыбнулся.

— Вы, Нина Денисовна, шрам мой увидели? Детские забавы, порох изобретал лет в семь, за что и огреб по полной от батюшки.

— Дайте мне вашу руку, — резко ответила та и, не дождавшись ответа, потянула его за рукав, перевернула руку Белова ладонью вверх.

— Жена хиромантией в последнее время увлеклась, — смущенно сказал Кириллов. — Опять гадать? Оставь нашего гостя в покое!

— Почему же, Сергей Петрович, мне интересно. — Белов воспринял эту ситуацию как забаву.

Дама довольно верно поведала о его прошлом, конечно, в основном, и перешла к настоящему, с этим справилась тоже неплохо. Потом замолчала, покачала головой.

— Ну и будущее. Но я вам о нем не скажу.

— Почему? Я, простите, все равно не поверю: то, что вы мне рассказали о настоящем, меня не удивляет, должность моя на виду. Меня многие в городе знают.

— Значит, вы не верите предсказаниям? Хорошо, ваше будущее я уже вижу. Линии вашей руки очень интересны, но жизнь ваша будет нелегка. Сейчас вы довольны судьбой, в двадцать девять лет вы известный ученый, писатель, литературовед, сделали прекрасную карьеру. Но пройдет несколько лет, и будет много перемен. Я вижу смерть вашей жены и дочери. И это убийство. Если вы будете с ними, то тоже будете убиты. Если нет, то останетесь живы. Но ненадолго.

— Это все? — спросил Белов.

— Да. Все, — ответила гадалка.

— Ну в таком случае благодарю вас за ваше предсказание, так как говорят, что если поблагодарить гадалку, то нагаданное не исполняется.

— Вы ошибаетесь, — сказала Нина, — это относится к гаданиям по картам. Все, что я вам сказала, написано у вас на руке, и вы не в силах изменить предопределения.

Страшное предсказание сбылось. Изменения не заставили себя ждать: Белов ушел на фронт, его жена и дочь были убиты мародерами. Шел третий год войны с Германией. «Недолго», — сказала гадалка…

Эскадроны 17-го Черниговского гусарского полка были раскиданы по лесу и в деревнях. Командир эскадрона квартировал в хате, остальные — в яме с окном, вделанным прямо в землю. Сырость пробирала до костей, неплохо себя чувствовали только побеги неизвестных растений с листьями желтоватого цвета: дневного света не хватало даже им.

В такой землянке во время затишья между боями собрались офицеры полка. В комнате играл граммофон: «Жалобно стонет…», а потом «Дитя, не тянись ты весною за розой». Других пластинок не было. Эскадрон два дня назад выбрался из окопов, на фронте явно назревало какое-то брожение, но красные банты на солдатах встречались еще нечасто. Кавалерия, казаки и артиллерия пока держались. Зато пехота уже предпринимала попытки к братанию с неприятелем. Настроение у офицеров было подавленное, под стать музыке. Все осознавали: передышка будет короткой.

Кто валялся на походной койке, кто уже в который раз читал потрепанную газету. Корнет Ковалевский предлагал сразиться в шахматы, но его предложение почему-то упорно игнорировали. От нечего делать тот достал бутылку вина, хмуро пытался ковырять пробку ножом. Напиться, что ли? Да с такой бутылки проку мало… Услышав шум со двора, глянул в окно, увидел там поручика Белова, который отъезжал по поручению полковника.

— А вот и Белов!

Поручик, пригнув голову, вошел в землянку.

— Что приуныли, господа? — спросил громко, кинув на стол перчатки. — Вы чай пили?

— Нет, — вяло донеслось из темного угла.

— Почему же?

— Так ведь хлеба нет.

— Да пекарня-то вот, в двух шагах, сходите и принесите!

— Так ведь за ним идти нужно, а мы сговориться не можем, кому идти… И потом, скоро обед принесут…

Белов не успел ответить, как в землянку вошел денщик с кастрюлей в руках, подал суп с плавающими в нем петушиными потрохами.

— Опять двадцать пять, — пробурчал прапорщик Ростовцев, но никто не ответил: с голодухи съешь и не такое. Жевали молча. Хлеб был сырой, больше похожий на кусок глины, на второе — что-то, похожее на мясо, но больше — на автомобильные шины.

После обеда все опять разбрелись по своим углам. Только Ковалевский грустно сидел у стола и цедил кисловатое вино.

— А давайте-ка, братцы, расскажу я вам презанятную историю. — Поручик Белов тоже подлил себе в бокал вина. — Я много лет интересовался творчеством и непростой судьбой поэта Лермонтова. Прихожусь ему дальней родней, со стороны Столыпиных. А кстати, вы знаете эту жуткую историю о гибели двоюродного дяди Михал Юрьича, Павла Столыпина? Нет? Ну тогда слушайте. — Белов поудобнее откинулся на шатком стуле и придал лицу таинственное выражение.

— Рассказывайте, Белов, рассказывайте. Хоть время скоротаем. Прапорщик, выключите эту шарманку!

— Как вы знаете, дворянство наше любило путешествовать по Европе, уезжали надолго, на полгода-год. И провожали отъезжающих соответственно. От Английской набережной Петербурга отходил пироскаф, такое небольшое судно, и держал путь в Кронштадт, где путешественники пересаживались на большой пароход, а провожающие на том же пироскафе возвращались в столицу. Шампанское и вино, понятно, лилось рекой. Самого Лермонтова в тот раз на пироскафе не было, он отметился с визитом накануне, а Павла провожали другие родственники и друзья, в том числе и его матушка Наталья Алексеевна, сестра бабушки Лермонтова. Отошли от набережной на четыре километра. Павел пожаловался, что у него кружится голова. Вот тогда бы отвести его в каюту, уговорить полежать. Но нет, он активно общался с друзьями, подошел к борту, что-то рассказывая и размахивая руками. И… упал за борт. Пироскаф остановить сразу не удалось, ходили они шустро. Матрос прыгнул за ним, успел подплыть, схватить Павла за руку…

— Но тонувший отверг его помощь и пошел на дно, — глубокомысленно заметил корнет Ковалевский, разглядывая свои ногти.

— Корнет, вы там были, похоже, — зевнул прапорщик Ростовцев.

— Не говорите ерунды, прапорщик, но такие слезливые истории для барышень ясно чем заканчиваются. Там же небось несчастная любовь замешана.

— Увы, господа, на самом деле все было гораздо печальней. На руке Столыпина была надета лайковая перчатка… Перчатка соскальзывает и остается в руке матроса. Павел идет ко дну. Но и это еще не все. В карманах сюртука Павла были золотые монеты. Десять тысяч в золотых монетах. Они и потянули его на дно… Вот такая судьба, братцы.

— Отсюда мораль: храните деньги в сберегательной кассе. Или в банке, на худой конец. Стеклянной, — пробормотал кто-то из темноты.

— Ну а Лермонтов, конечно же, сочинил стихи, посвященные этому событию, — усмехнулся Ковалевский.

— И опять не угадали. Лермонтов, узнав о происшествии, сильно заболел. Похоже, он сожалел, что не оказался рядом, быть может, он бы спас Павла. А быть может, погиб бы и сам. Так снаряды судьбы падали рядом с ним всю жизнь. И это не единственный случай, когда он мистически избегал гибели. Я много лет собирал воспоминания современников, архивы, рукописи, его рисунки. И мои поиски были вознаграждены. Удалось мне обнаружить следы его рукописи, ну той известной повести «Штосс», которую он якобы не дописал.

— Почему якобы? — спросил корнет Ковалевский. Вряд ли ему было интересно, но хоть какое-то развлечение.

— Связан с этим презабавный случай. — Белов положил свою ложку, озадаченно посмотрел на пустую тарелку: что ел, что не ел, разницы нет. — В письме к Дюма графиня Ростопчина писала, что однажды Лермонтов объявил, будто прочитает новый роман под заглавием «Штосс», причем нужно ему часа четыре. Вошел с толстой тетрадью под мышкой, начал читать, минут через пятнадцать закончил. Написано было страниц двадцать, тетрадь была пустой. Роман никогда не был окончен. Так долго считали, ибо окончание никто не видел.

— А о чем повесть эта, Белов? — Корнет Ковалевский все-таки начал расставлять шахматы на доске. — Не напомните?

— Значит, так. Герой повести — художник Лугин. На светском вечере у некой Минской он сообщает ей, что не верит в любовь, разочарован. Тут, я думаю, Лермонтов приписывал своему герою и собственные черты, была у него такая поистине маниакальная идея, что он некрасив, и потому женщины не могут искренне его любить, к тому же, он и не достоин такой любви. Эта мысль преследует и его героя. Его самолюбие уязвлено, он довел себя до ипохондрии, от которой три года лечился в Италии, но так и не избавился. Недуг по-прежнему его одолевает, это видно и по его лицу. Он пробует спастись искусством, живописью. Пытается писать картины, но они мрачны, непонятны широкой публике, словом, никто его не понимает, и он мучительно это переживает. Хотя тут мне кажется, что… Впрочем, это неважно. Самое главное, Лугин признается Минской, что слышит голос, который называет ему один и тот же адрес, приказывая пойти туда. Минская советует ему сходить на эту улицу, убедиться, что это бессмыслица, возвратиться и лечь спать. Ей кажется, что он нездоров. Головой повредился, словом.

— Хм, а хотели бы вы, господа, увидеть, какое будущее могло быть у России, если бы ею правили люди хотя бы с остатками разума… — задумчиво произнес Ковалевский.

— Интересно… неинтересно… Господь не попустил. — Полковой священник отец Николай вошел в землянку, налил стакан воды, шумно выпил. — Когда дворянство усердно сеяло плевела богоборчества, русский народ оставался верным государю. Господь и сохранил его ради этого народа…

— О, вот и батюшка, давненько ваших проповедей не слыхали! — Корнет истерично захохотал, а отец Николай, скорбно вздохнув, перекрестил его. — А сейчас-то что ж ваш Бог отворотил свой взор от русского народа? Милосердие, заступничество его где?

— Не богохульствуй, сын мой! Будут еще горше времена, и Бога забудут. Да только уже не спросишь ни с кого…

— Дайте же дослушать! — снова взмолился голос из темного угла. — Белов, что там с этим Лугиным дальше было?!

— Терпение, мой друг. Простившись с Минской, Лугин отправляется по этому адресу, находит дом. Поговорив с дворником, узнает, что дом стоит пустой уже давно, поселиться здесь никому так и не удалось — кто умер, а кто разорился. Это кажется Лугину странным, но все же он осматривает квартиру. Она ему очень нравится, и он решает тотчас же сюда переселиться.

— Корнет Ковалевский, к полковнику! — В землянку заглянул штаб-ротмистр Свищев. — Ординарцем вас отправляют в штаб корпуса! Живее!

Корнет с сожалением посмотрел на доску — эх, какой гамбит затевался! — вскочил, одернул портупею и направился за порученцем.

Поручик задумчиво посмотрел ему вслед.

— Рассказывайте дальше, Белов! — нетерпеливо произнес все тот же хрипловатый баритон из темноты.

— Так вот, Лугин остается жить в квартире. Но он, безусловно, болен. Лица людей ему кажутся желтыми. Движения его порывисты, нервны. Он мечется по комнате в беспокойстве, все время пребывая в страхе, тревожности. То вдруг без причины начинает смеяться, а то — плакать. Его охватывает то покаянное настроение, то отчаяние. И тут по ночам он видит странного человека. Дело в том, что в одной из комнат этой квартиры на стене висит необычный мужской портрет с большой золотой табакеркой в руках. Представьте себе, выражение лица на портрете меняется. Оно то злое, то ласковое, то насмешливое, то грустное. И вот теперь каждый вечер из соседней комнаты выходит старик, похожий на этого мужчину на портрете, только постаревшего, и предлагает художнику сыграть в штосс. Со слов дворника, квартира эта пустует уже лет двадцать. Значит, человеку с портрета теперь лет шестьдесят. У мужчины на портрете пальцы унизаны перстнями, как у шулера. Видимо, его ночной гость — старый шулер…

— А что, может, в картишки, господа? — Поручик Рындин лениво потянулся и зевнул. Ему никто не ответил, тогда он надвинул на голову подушку и тут же захрапел.

— Своего ночного посетителя Лугин от всех скрывает, — продолжил свой рассказ Белов. — Но лихорадочно ждет его снова. Сознание его спутано. «Как ваша фамилия?» — спрашивает он старика, и ему слышится в ответ: «Штосс». Хотя гость мог произнести: «Что-с?» Значит, уверен Лугин, человек по фамилии Штосс существует. И это ему принадлежит дом. То, чего подспудно Лугин боялся, найдя дом по адресу, звучавшему в его голове, произошло: потусторонний мир обрел реальность. Ночной гость в каком-то безумном полосатом халате проходит беспрепятственно в запертые комнаты, а скрипучие двери сами перед ним беззвучно отворяются. Ночной посетитель поминутно меняется прямо на глазах: он становится то выше и толще, то почти исчезает. Его глаза буквально магнетизируют Лугина. Каждый вечер они делают только одну талию в штосс. На кон старик ставит девушку, написать портрет которой Лугин страстно хотел, но у него это не получалось. Живописец проигрывает все свои деньги. Доходит до того, что он распродает свои вещи, лишь бы вновь увидеть таинственную красавицу, которая появляется в комнате вслед за стариком. Лугин осознает, что так он протянет совсем недолго. У него не остается средств даже на пропитание…

— Эх, кусок мяса бы сейчас, отбивную с кровью. Или сосиску, на худой конец, — мечтательно протянул лежащий на походной кровати ротмистр Сосницкий. — Прожаренную такую, чтобы жирок с нее тек, а запивать холодным пивом…

— Ротмистр, имейте совесть! — Прапорщик Ростовцев, сменивший Ковалевского за шахматной доской, задумчиво разглядывал фигуры. — Нашли время! Еще бордель вспомните на Подоле и эту, как ее… Зизи?

— Мими, прапорщик! Ну как ее можно забыть! Кудри распустит, ножкой топнет… А талия! Эх…

— Прекратите, господа! Дайте же дослушать, наконец!

— Скажите, Данилов, вы-то почему так заинтересовались историей семейства, а? Уж не внебрачный ли вы отпрыск семьи Лермонтовых и нет ли у вас личных планов на найденную Беловым рукопись?

— Не зубоскальте, Ростовцев, не смешно… Просто время убить, не более. Чем бревном лежать да тяжкие думы думать, уж лучше эту историю послушать…

— Так я же, батюшка… — Ростовцев не успел договорить. В дверях землянки возник штаб-ротмистр Свищев.

— Немецкие аэропланы! Все в лес! — закричал он.

Офицеры бросились к выходу.

— Так и знал — не дадут дослушать! — Из темного угла, натягивая на ходу сапоги, выскочил ротмистр Данилов.

Поручик Белов в суматохе быстро сунул в руку Сосницкому какой-то сверток: «Вы должны это сохранить! Я точно знаю, что погибну. В самое ближайшее время. Мне в начале войны гадалка нагадала, тогда не поверил, а теперь… Я это точно знаю. Если будете живы, сможете выгодно это продать».

Сосницкий недоверчиво повертел сверток в руках.

— Что вы, Михал Васильич, чушь какая, мы все под Богом ходим… — попытался отговорить его Сосницкий.

— Не спорьте, Алексей! Я лучше знаю… Просто прошу. Жаль, если это пропадет.

Сосницкий досадливо сморщился, взял сверток, сунул его под ремень, запахнул шинель и выбежал из землянки. Больше Белова он не видел.

Через несколько месяцев Керенский начал свое знаменитое июньское наступление на Юго-Западном фронте. Со всех фронтов сюда стянули все орудия, палили из них целыми днями и по ночам. Вражеские укрепления сровняли с землей. Командиры отдали приказ наступать. И тогда солдаты выдвинули требование: а пусть офицеры сходят и посмотрят, есть ли еще в окопах германцы. После заверений, что всех уничтожили, солдаты собрали митинг и решили: если нет никого, то и наступать не к чему. Дело было ясное: с войной покончено. Предатели, о том ранее уже предупреждавшие, обменяли победу на революцию…