Палеотроп забавы

Андрей Морсин, 2023

Палеотроп – уникальный проектор, зримо воспроизводящий прошлое. Его «лампа» – сердце человека, чья незамутненность – главное. Палеотроп работает на универсальной музыке, чьи бессмертные гармонические законы управляют природой. Пять новелл в шкатулке романа, переплетаясь с приключенческой фабулой, рассказывают об этом, каждая – невероятную и правдивую историю своего времени. «Палеотроп Забавы» приподнимает завесу над тонкими потаенными механизмами, окружающими человека в пространстве и заключенными в нем самом. Книга продолжает тему невидимого мира, начатую романом «Унция или Драгоценное Ничто». Андрей Морсин – автор песен в исполнении звезд российской и зарубежной эстрады, неоднократный лауреат национальных телевизионных фестивалей «Песня года» и «Новые песни о главном». Издательство Animedia Company желает вам приятного чтения.

Часть первая

ПАЛЕОТРОП

Глава первая

Ребенок индиго

Вершина холма открыла живописные, утопающие в буйных зарослях мирта руины. Стены, сложенные из ноздреватого от времени и непогоды известняка, местами были разрушены до основания.

Сняв шляпу перед аркой входа, торчащей особняком, Архимед Иванович выдержал почтительную паузу и решительным шагом прошел внутрь. Жадно осмотревшись, он сделал несколько глубоких вдохов, как человек, наткнувшийся на неожиданное сокровище и стремящийся взять себя в руки. Тут же расставил штативы: слева и справа от арки по линии уничтоженной стены, два других — на побитом мозаичном полу, рядом с патетическим ликом горгоны Медузы. Периметр квадратом охватывал вход и центральную часть вестибюля.

Удовлетворенно крякнув, Забава вернулся к чемоданам: под крышкой первого была центрифуга с хромированным колпаком и толстым рифленым рукавом, во втором белел фортепианными клавишами аппарат с экраном и колесом-регулятором. Он вставил наушники и надел контактный обруч — по экрану зазмеилась синусоида сигнала, завелась центрифуга.

Достав из-за пазухи продолговатый пенал, профессор принялся возить внутри пальцем, беззвучно шевеля губами: «Римляне… вандалы… остготы… сопрано…» Это был маршрут, пролегавший во времени, и женский певческий голос попал в него не случайно.

Впервые молодой Архимед увидел виллу «Медуза» в итальянском фильме, где декорациями выступала сама земля с ее ветхозаветными стенами, увидел в дни бурного душевного поиска, когда любовь лежала на сердце горячей раной. И, замерев в той самой арке, пела черноглазая девушка, пела пронзительную по красоте мелодию. И ее голос, и мелодия проникли в самую его глубину, тронули таинственные струны, и на пятнистых камнях и пыльных фресках, меж цветущих гроздей бругмансии и извилистых пальмовых теней замерцали отблески далекого прошлого, нахлынули лица — радостные, и страстные, и прекрасные, будто песня в одночасье оживила спящее веками пространство. О, то было теофанией универсальной, вселенской музыки, явившей себя, как пламенеющий терн, и юноша отпечатал в себе ее вещий аккорд. А, как известно, единожды отпечатанное рано или поздно непременно размножится.

Забава пробежал пальцами по клавиатуре, установил таймер на десяти секундах и прикрыл глаза. В душе уже шла реакция, приводя в движение ее сокровенный художественный контур, пуская рябь по бескрайним звездным полям. Струны контура входили в резонанс со струнами высшего разряда, получая доступ к стратам, хранящим информацию двухтысячелетней давности.

На дисплее выскочили ноли, раздался сыпучий электрический шум, и периметр озарился бледно-голубым мутным светом. Звенящий поток прошел сквозь тело профессора, испаряясь мурашками в загривке и иголочками в подушечках пальцев. Он вперил взгляд в мерцающий туманный куб.

Сплывая к краям колышущимися волнами, туман обнажил фрагмент девственной зеленой лужайки с кривым масличным деревом. Ветви и земля вокруг густо чернели спелыми плодами. На одной из ветвей, под сенью серебристых листьев, сидели бочком два лесных голубя.

Эта светлая природная идиллия, заместившая рукотворную разруху, вызвала у ученого озабоченный вздох. Он взял еще аккорд, исправляя погрешность во времени, и периметр снова заволокло.

На этот раз, занавешивая миртовые кущи, из бледно-голубой пелены проступили первозданные, не тронутые веками и войнами внутренности вестибюля. Изображение было кристально чистым: мозаика на полу блестела свежими красками, бледно-бирюзовые стены украшали гипсовые арабески, вправленные в тонкий орнамент с позолотой, киноварью и лазурью. Провал арки укрывала дверь эбенового дерева, инкрустированная перламутром и слоновой костью. По ее сторонам, светясь белоснежным каррарским мрамором, стояли гермы важных мужей с орлиными носами. Вдоль стены выстроились в ряд бронзовые торшеры с витиеватыми мелодиями тропической флоры.

Вдыхая в картину жизнь, щеки овеял ветерок — точно такой же залетал сквозь распахнутые окна, гуляя по дому в те незапамятные дни. Забава расправил плечи и подбоченился, словно созерцал творение собственных рук. С упоением вглядываясь в детали, он забылся… и тут вздрогнул от неожиданности — в периметр вступила молодая матрона в легкой тунике, ведущая за руку упиравшегося мальчика лет трех-четырех. Зритель затаил дыхание.

Незнакомка была красива эталонной римской красотой — с крупными чертами лица, высокими скулами и тяжелым подбородком; черные, с поволокой глаза устремлены в незримую перспективу руин. В такт шагам качались увесистые серьги — рубиновые мужские головы, нанизанные на золотую проволоку. Прическа римлянки, будто вырезанная из агата тончайшим резцом, была сплошь крошечные завитки-близнецы, уложенные ровными рядами, а сама она — точь-в-точь ожившая музейная статуя. У самой линии штативов патрицианка обернулась, делая кому-то позади себя нетерпеливый жест.

Профессор весь вытянулся в ее сторону, чувствуя, как сосет под ложечкой: он тайком подсматривал за чужой жизнью, два тысячелетия хранившейся на полках эфирной пинакотеки Земли.

Появилась смуглая девочка-подросток в суконном балахоне, с подносом, уставленным высокими стаканами дымчатого стекла. Длинная коса маятником качалась у тоненькой талии. Мимоходом она повернула голову, и на него взглянули небывалые, разноцветные глаза: один — прозрачной, небесной голубизны, другой — живой, теплый изумруд. В средневековой Европе девочку сожгли бы на костре как ведьму, но здесь, в античной римской провинции, редкая по красоте гетерохромия привела ее в богатый дом, выделив из сотен других рабынь.

Вестибюль надолго опустел, и пальцы сами взяли новый аккорд, тронули колесо-регулятор, возвращая все на четыре века назад. Изображение поплыло, смешалось, будто включилась перемотка.

Когда предметы обрели четкость, римские арабески исчезли со стен, а сами стены стали бордовыми. Инкрустированную дверь сменила массивная, обитая внахлест полосами кованого железа. Места мраморных герм заняли терракотовые кони вандалов. Клыками ко входу на знакомом мозаичном полу распласталась шкура африканского льва, с порога напоминавшая просителям о нраве нового хозяина дома. Крошечная левретка, елозя по львиной шкуре, задрала лапку и, сымитировав закапывание, убежала.

«Ай, Моська! Знать, она сильна…» — Забава невольно заулыбался.

Несмотря на голоса, отдаленно звучавшие в наушниках, периметр оставался пуст, и он проследовал дальше по маршруту. Но то, что проявилось на этот раз, стерло улыбку с его лица, заставив вскочить и отступить.

У арки входа, выпятив напряженные крестцы, сгрудились люди — кажется, целая семья с домочадцами и слугами, где среди взрослых были и совсем дети. Упершись руками, они изо всех сил удерживали дверь, сотрясавшуюся от размеренных сильных толчков. «Тумб… тумб…» — монотонный гул бился в наушниках пульсом невидимого зверя, заново по прихоти науки приглашая в этот многострадальный дом разорение и смерть. При каждом ударе тарана словно тонкая мука сыпалась с потолка на головы и плечи людей. Осажденные перебрасывались короткими фразами, подбадривая друг друга. И хотя ни копья, ни стрелы прошлого наблюдателю не угрожали, здесь, в одном помещении с ними, даже на расстоянии пятнадцати веков профессору стало не по себе. Словно кванты страха этих осевших, остепенившихся варваров нашли двойников в его сердце. Он уже хотел избегнуть картины неминуемой резни и потянулся к колесу на панели, как вдруг один из толпы, совершенно высохший старик взглянул прямо на него и зажестикулировал, словно качал младенца, потом выбросил руку с выставленным указательным пальцем, крича что-то на резком гортанном языке, и ученый невольно отступил в сторону. Старец же продолжал кричать и делать знаки кому-то за его спиной, в дальних покоях дома.

От тех комнат остались одни мозаичные полы, но, подчиняясь какому-то странному позыву, Архимед Иванович взял и обернулся.

— Ой! — вырвалось у него, и он окаменел, словно встретился взглядом с самой горгоной Медузой — в десяти шагах позади него стоял человек.

Это был невысокий хрупкий подросток в футболке и дырявых, по моде, джинсах, измазанных на коленях в глине. Его дыхание было прерывистым, правильные черты бледного лица сжаты напряжением сил. Несколько мгновений он безотрывно смотрел на возрожденный фрагмент дома, где толпились отчаявшиеся люди, и, опомнившись, бросился вперед, протягивая руки в поисках защиты. Лицо Забавы исказилось — мальчишка едва не опрокинул один из штативов.

И в ту же секунду дверь под ударами тарана пала, и в вестибюль хлынули русобородые, светлоглазые, узкие лица остготов, засверкали клинки.

А следом, вызывая помехи и электрические разряды, в периметр ворвались двое в ядовито-желтых комбинезонах, смешались с древней толпой, утонули в волнах смазанных красок. Приборы на штативах брызнули искрами, периметр ослепительно вспыхнул и погас, освобождая развалины от кошмаров прошлого. На мозаичном полу остались лежать незнакомцы в яркой одежде дорожных рабочих, рядом — блестящий инъекционный пистолет.

Профессор кинулся к неподвижно распростертым людям, бегло проверил пульс у одного и у другого.

— Вот же угораздило! — рявкнул он в сердцах, но взял себя в руки, стал спешно рассоединять аппаратуру.

— Вы… русский? — беглец еще не успел отдышаться. — Вот… удача!

Его лицо выражало неподдельную радость, но Забаве было не до сантиментов.

— Ну же, не стойте истуканом, помогите свернуться! — прикрикнул он на паренька, закрывая чемоданы и торопясь к штативам.

— Что это было… призраки? — тот сбросил оцепенение, подоспел, стал крутить фиксатор штанги.

Профессор складывал штативы молча, словно не слыша вопроса. Жестом повелев нести сак, устремился с чемоданами к спуску. Беглец, неловко обняв брезентовый мешок, засеменил следом. Машина рванула с места, запылила, съезжая к оливковой роще.

Архимед Иванович сосредоточенно крутил баранку. Досада за прерванный опыт, осада виллы, кривая олива, желтые комбинезоны, разноглазая девочка-рабыня — все хороводило в голове, мешая понять, как действовать дальше. Было лишь ясно, что случай, сделавший его невольным спасителем, и молодость спасенного обязывают это учитывать. И еще у него возникло чувство, что лицо паренька ему откуда-то знакомо.

— Они мертвы? — нарушил тот затянувшееся молчание.

— А? — Забава не сразу понял, о чем его спрашивают. — Нет, скоро очухаются…

— Я не о них, — беглец взглянул испытующе-блестящими глазами. — Те люди в вестибюле… могу поклясться, часть дома была совершенно целой!

Профессор сжал зубы. Откуда он свалился на его голову в пять утра — здесь, среди развалин, и кто те «дорожники», что за ним гнались? Едва ли мальчуган испортил им где-то шоссе.

— Стены, обстановка… все было цело — я видел своими глазами! А дальше, вокруг… камни, чертополох! — его попутчик захлебывался словами. — Это что, ваши штативы? В них все дело? — увиденное потрясло его настолько, что заставило забыть о преследователях.

Забава покосился на бледную, со ссадиной щеку, на черные горящие глаза. Только что ему грозила опасность, а он все о событиях тысячелетней давности.

— Коробочки на штангах, проводов нет… — как заведенный бормотал паренек. — Не пойму, как, с помощью чего, но вы… вернули все, как когда-то было! — он уставился на кусты лантаны, рассыпавшей коралловые бутоны по пышным купам вдоль обочины.

Несколько километров они проехали молча, что вселило в профессора призрачную надежду.

— Это что же, такая машина времени на принципе иррациональности? — подросток и не думал оставлять тему. — А я заметил: веночек из струн на голове, глюкофон, клавиатура от синтезатора. Вы прям ансамбль собрали… из разных опер и — бац, оживили прошлое!

Облачко легкой завороженности, собравшееся вокруг его слов, коснулось своим краем и Забаву. Он невольно отметил взгляд мальчишки — то собранный, то отстраненный, словно бросил мысль за горизонт, не найдя нужного рядом. А подобный взгляд — признак души легкой, ищущей. Он знал это, потому что сам смотрел так же.

— Вы извлекли из прошлого кубик пространства… — его пассажир придвинулся, возбужденно блестя глазами. — Похоже на голограмму, но это не голограмма — я был в Токио и Дубае. А здесь… здесь вы прошлое воспроизвели, словно оно записано, как на диске или в облачном хранилище! — на его щеках выступили пятна румянца.

Профессор потерял дар речи, он не верил своим ушам — ребенок почти слово в слово процитировал его научный дневник. А там говорилось: «Земля — постоянно вращающийся жесткий диск, пишущий все в максимальном разрешении без нашего разрешения… в ее облачном хранилище есть и резервные копии…»

— И вы смогли найти доступ к этому диску, считать его! — не унимался паренек. — Но чтобы пробудить эфир, — Забава выпучил глаза, — нужен огромный источник энергии, целый коллайдер, а у вас всего два чемодана. Всего два! — повторил он восхищенно, хлопая себя по коленкам.

Дорога круто вильнула, и они едва успели вписаться в поворот.

— А знаете, кто были те осажденные? Ведь это не римляне, просто подражали им в одежде, — его пассажир сменил тему. — Это вандалы. И не потому, что именно они изгнали с острова римлян, а потому что дом опять осадили. Да, при Гейзерихе своих не изгоняли, вы же помните короля Гейзериха? Тот еще в четыреста пятьдесят пятом году две недели Рим грабил, — он скользнул взглядом по натянутой щеке своего спасителя. — Так что ваши штативы показали второе нашествие варваров, точнее остготов, — закинул руки за голову, вытягиваясь на сиденье.

Известно, что внезапный психический стресс пробуждает в людях не только говорливость, но и редкие способности. И то, что подросток по фрагменту интерьера и одежде определил исторический период, поразило Архимеда Ивановича не так сильно, хотя и тут надо иметь знания. Но угадать принцип работы палеотропа! Обычной акселерацией такое не объяснить, разве что ты ребенок индиго и на вершину сицилийского холма как с неба упал. Изобретатель словно сам угодил в периметр своего палеотропа, став частью невероятной истории, транслируемой в реальном времени.

Глава вторая

Жертва Забавы

Да, давно пора было привыкнуть, что невероятное следует с ним рука об руку — таинственная энергия чуда устремилась к малышу Архимеду с того незабываемого утра в Комарово, когда он едва не расстался с жизнью. Любой бы сказал, что такое невозможно, но это случилось, и это было чудо, истинное чудо…

— Какое чудо? — послышался сбоку голос беглеца.

— Что? — Забава сглотнул. — А-а, это я своим мыслям…

Иногда он говорил сам с собой, пел или издавал одному ему понятные звуки — фантазия увлекала в свои миры столь стремительно, что забывал, где находится. Был и курьез: читая на факультативном курсе лекцию по ноосфере, он перешел на птичий язык. Запись, сделанная студентами, за неделю собрала миллион просмотров, превратив его в звезду СПбГУ и освободив от места преподавателя. Но тогда это было кстати — эксперименты требовали всего его времени.

— Что, сами не ожидали, что ваши штативы работают? — вновь подал голос мальчишка.

— Нет.

— Значит, о том, что меня спасли?

— Увы.

— А знаете, — подросток потер переносицу костяшкой большого пальца, — хоть и ясно, что тех людей давно нет, но это ужасно — смотреть вот так и не уметь помочь. Ведь ваша «машина времени» позволяет только наблюдать?

Профессор издал неопределенный звук. О том, чтобы посвящать первого встречного, пусть и вундеркинда, в тайну всей жизни, и речи не было. Но от голоса этого юного дарования, от его манеры изъясняться веяло чем-то зиждительным — созвучным его художественному контуру. «А малец-то с сердцем», — подумал он с удовлетворением, словно нащупал на болоте твердую кочку. И мысль о том, что эти живые глаза уже где-то видел, снова уселась на темя.

Они миновали груду покрытых мхом и лишайником камней — останки то ли древней ограды, то ли жилища — и выехали на прямую дорогу. По ее сторонам, словно расчесанная гигантской гребенкой, ровными проборами тянулась зелень виноградников. На горизонте, похожие на караван одноногих пришельцев или цепочку застывших торнадо, маячили рядком грибовидные пинии.

Забава кашлянул, проверяя голос.

— А почему за вами гнались? Надеюсь, вы не замешаны ни в чем подозрительном, — он машинально взглянул в зеркало заднего вида, — потому что у первого же поста карабинеров… ого, это еще что?!

Трясясь и вздрагивая в зеркальном прямоугольнике, их на огромной скорости догонял ядовито-желтый фургон. Расстояние стремительно сокращалось, и через считанные секунды машину тряхнуло — фургон протаранил их сзади.

— Ах ты, машина ж из проката! — профессор выровнял автомобиль, завилявший туда-сюда.

Фургон преследователей попытался их обогнать, но он инстинктивно сманеврировал, отрезая ему дорогу. Последовал новый удар, чемоданы подпрыгнули, едва не упав с сидений.

— Боже, мой палеотроп! — он в ужасе обернулся.

— А, так вот как называется ваше чудо… — тут же отреагировал беглец. — Эй, берегитесь!

Раздался сухой треск, и заднее стекло рассыпалось мелкими осколками. Профессор резко вывернул руль, сворачивая на дорогу, уходящую в виноградные посадки под прямым углом. Они запрыгали по ухабам, поднимая клубы пыли.

Фургон затормозил, начал сдавать назад.

— В нас что, стреляли?! — Архимед Иванович отказывался верить в такую чудовищную несправедливость. — Они же не отстанут? — взглянул он с минутной досадой на своего пассажира.

— Не отстанут, — тот был бледен, но старался не показывать страха.

Машина преследователей вырулила за ними и прибавила ходу.

— Ладно, у нас нет другого выхода, вы водить умеете? — от поступавшего в кровь адреналина голос Забавы звучал хрипло.

— Умею.

— Садитесь за руль!

Удерживая носком педаль газа, он уступил место, спешно перебрался к чемоданам, щелкнул замками.

— Что вы хотите делать? — мальчишка оглянулся: фургон стремительно сокращал дистанцию.

— Сейчас… сейчас… — профессор торопился, подключая рифленый рукав к панели с клавиатурой.

Автомобиль тряхнуло на ухабе, чемоданы подпрыгнули.

— А штативы?

— Нет-нет, тут без них, тут другое дело, — придерживая чемодан локтем, он накинул на голову обруч, коснулся клавиш.

Отчетливая в замкнутом пространстве кабины, завелась центрифуга.

— Эх, виноградники! — вырвалось у него от досады.

— Что «виноградники»? — спросил беглец похолодевшим голосом.

— Дают помехи…

— Какие помехи?!

Преследователи были уже совсем близко.

— Да фонят по-виноградному, — Забава страшно наморщился. — А, хотя эти, в фургоне, похоже, себе не отказывают… ага… так… это кстати, очень кстати!

Звук центрифуги перешел в пронзительный писк, и тут же их сотряс новый удар. Из окна фургона вытянулся желтый рукав, снова хлопнуло.

Мальчишка пригнулся к рулю. Архимед Иванович, напротив, привстал, буравя преследователей взглядом — его лоб раскалился, лицо покрылось испариной.

— Ну что, что? Скоро уже? — паренек жал на педаль газа, коротко вскидываясь над приборной доской.

Центрифуга пела тонко, на полных оборотах. Ударило снова, вырвав в салоне клок обивки — в сантиметре от головы с проволочным венком.

— Сейчас… сейчас… — профессор не сводил с фургона глаз.

И вдруг машина преследователей, не снижая скорости, съехала с дороги и, проломив ограждение, устремилась вглубь виноградников.

Он в изнеможении распластался на чемоданах, уже не глядя, как ядовито-желтое пятно забирает глубже в посадки, делая в них извилистую просеку.

Его водитель с облегчением выдохнул:

— Как вам удалось?!

— Все… родственное… притягивается, — Забава обнимал чемоданы как родных.

Центрифуга издала звук падающего самолета и затихла.

— Эй, вы в порядке? — паренек с беспокойством оглянулся.

— А? — он оцепенело уставился на дыру в обшивке. Как звуковая волна после ударной, пришло осознание, что миг назад был буквально на волосок от гибели. Тут же пробила нервная дрожь, руки перестали слушаться.

— Если надо, я остановлюсь! — подросток смотрел с озабоченностью.

— Нет-нет, уедем подальше, — профессор отметил его взгляд.

— А ведь и вы могли остановиться…

Он ничего не ответил — у него этого и в мыслях не было.

— Да-а, ваши чемоданы полны чудес! — мальчишка попытался улыбнуться. — Я такого еще не видел!

«Никто не видел», — подумал Архимед Иванович, невольно вспоминая героя новеллы О. Генри, неуловимого взломщика Джимми Валентайна. Тот раскрыл себя, спасая маленькую шалунью, запершуюся в герметичном сейфе. Вот и он сейчас себя раскрыл — показал такие возможности палеотропа, о которых непосвященный и подумать не мог. Но к собственному изумлению, это его ничуть не встревожило. То ли пуля, чиркнув по волосам, сбила замок с главной тайны, то ли вдруг он уверовал, что происходящее несет на себе ясный отблеск провидения. Да и его контур, этот самый чуткий в мире инструмент, умиротворенно молчал.

— Па-ле-о-троп, — произнес по слогам мальчишка. — Ну, «палео» — ясно: «древний», а что такое «троп»?

— Поворот, — Забава, кряхтя, перебрался на переднее сиденье.

— Поворот? — паренек закрутил головой. — Никакого поворота тут нет!

— Греческое «тропос» среди прочего значит «поворот», — профессор словно слушал себя со стороны.

— Палеос-тропос… это что же, «древний поворот»?

— Древнее вращение, — Забава сдвинул сиденье назад, с удовольствием вытягивая затекшие ноги. — Моя система использует вращение планеты.

— А почему вращение?

— Магнитофонная бобина — достаточный намек?

Его собеседник встрепенулся:

— Вы считали информацию с магнитного меридиана?

— Берите шире!

— Шире? Шире… Со всей магнитосферы?! — поразился он собственному открытию.

Профессор дернул себя за бороду: как давно он мечтал о таком ученике — чтобы схватывал на лету, опережал в суждениях.

— С ее колец, — он перестал прислушиваться. — Один оборот вокруг оси — один виток «магнитной ленты». Будь кольца материальны, пояс у Земли был бы шире, чем у Сатурна.

— Один оборот — один виток: с точностью до дня! — мальчишка заерзал за рулем. — Но ведь это же открытие века! Да что там века — тысячелетия! Вы же можете увидеть, как утонула Атлантида, как пала Троя, да что угодно! Ой, что же я… — он спохватился, протянул руку: — Адам. Спасибо, что спасли!

Архимед Иванович рукопожатие принял, представился.

— И у планеты должен быть спутник, — продолжил он с привычной интонацией лектора.

— А зачем? — тут же последовал вопрос.

— В механизме палеотропа Луна выполняет роль пишущей головки и всегда повернута к магнитосфере Земли одной, рабочей стороной. К слову, Луну испокон веков связывали с мнемоникой…

— А Мнемозину, богиню памяти, изображали с лунным диском или рогами полумесяца, — не дал ему закончить Адам. — Да, на Марсе ваш прибор работал бы вдвое четче, там же два спутника!

— Нет, у Марса слабая магнитосфера, — усмехнулся Забава, — но большинство планет звучат полным голосом.

Адам взглянул недоверчиво:

— Вы так говорите, словно Солнечная система — хор!

— Хор, оркестр — как вашей душе угодно. Да вы и сами упомянули ансамбль и оперу.

— Да, но при чем тут музыка?

Профессор сдался окончательно.

— У слова «тропос» есть еще значение — «гармония, лад». Мир вышел из музыки, как жизнь из воды, — произнес он весомо, — и я не о сольфеджио. Видимый мир — проявленная музыка, невидимый — спящая в нотах Вселенной.

Дорога впереди была пуста, но Адам сбавил скорость:

— Так вот зачем вам клавиши! Вы подобрали ключ с помощью… — его щеки снова покрылись румянцем. — Да-а, недаром «архи-мед» по-гречески — «высшее искусство»! — воскликнул он с неожиданным энтузиазмом. — Лишь ему это под силу!

Такая чистосердечность умилила Забаву.

— Вы тоже оправдали свое имя, Адам, — сказал он. — Вы первый человек на Земле… кто узнал о моем изобретении.

— Вообще-то я не Адам, а Адамас — Адамас Атлас, — мальчишка взглянул на указатель к посту карабинеров и проехал мимо. — Адам — для своих.

Как в момент запуска палеотропа, звенящий поток пронесся сквозь профессора, моментально снимая остатки нервной дрожи и слабость. Он вспомнил, где видел эти живые глаза — накануне, в новостях. Знания итальянского хватило, чтобы понять беспрестанно звучавшее «russo bambino d'oro». Тогда имя «русского золотого ребенка» сразу отослало все к той же горгоне Медузе: Персей обезглавил змееволосую деву клинком из вечного металла богов, адамаса. Но не только имя, фамилия подростка тоже оказалась созвучна мифу — титан Атлас был братом Прометея, принесшего людям огонь знаний. Только в упомянутой связи возникал не сын Иапета и Фемиды, а отец паренька, титан инвестиционный, и такой поворот физика озадачил.

Машину тряхнуло на выбоине, и кабину залил праздничный звон мандолин, гремевших «Abbalatti».

Забава отметил эту солидарность с ним универсальной музыки и убрал звук.

— Так что же случилось, Адамас? — спросил он, скрывая озабоченность своим открытием.

— Адам, — мальчишка принял правее, пропуская грузовик с овцами. — В Сиракузах на спор сбежал от опекунов. По дороге — желтый фургон: надели мешок на голову, ночь продержали в винном погребе. Постоянно туда спускались — все им было мало. Так что с виноградом вы их четко протелепали!

— И что они от вас хотели?

— Не от меня, от отца. Сами догадайтесь, что…

— А зачем вас привезли на развалины?

— Так я сам туда забрался, когда сбежал, — Адамас обезоруживающе улыбнулся. — Еще удивился, какая знаменитость под боком, даже читал что-то…

— А-а, так вот… но как же вы сбежали?

— А они в один из заходов дверь не заперли.

«Феноменальное везение», — подумал профессор, без отчета, на чей счет мысль.

— Так куда вам, в полицию или консульство? — спросил так, словно сам сидел за рулем.

— Знаете, Архимед Иванович, — Адамас был серьезен, — я бы предпочел пока остаться с вами.

Возможно, это был тот самый случай, когда пережитая опасность сближает чужих людей, делая их чуть ли не родственниками. Или так проявила себя аура палеотропа. Но Забава во всех поступках руководствовался здравым смыслом.

— Вы должны понимать, Адамас… — начал он вдумчивым тоном.

— Адам.

— Гм… с моими приборами сейчас, когда вас ищут, я не лучший спутник. Меня задержат, будет досмотр, а это недопустимо.

— Наоборот, — глаза мальчишки сверкнули. — Со мной ваши чемоданы и штативы будут в полной безопасности!

— Это каким же образом?

Адамас вывернул руль, съезжая в заросли у обочины:

— Ваш «палеос-тропос» связь дает?

— Есть изобретение проще, — профессор похлопал по карманам в поисках телефона, — Мартина Купера.

— А папа сказал, первый мобильник изобрели в Советском Союзе, — Адамас заглушил двигатель. — Инженер Леонид Куприянович. Потом, правда, забыли за ненадобностью.

— Ну, в коммуне все сообщали по рупору, — Забава уже понял, откуда у паренька его эрудиция. — Только, попрошу, недолго.

Адамас набрал номер, другой рукой распахивая дверцу машины.

— Вы когда-нибудь были в Каринтии? — он повернулся щекой с прижатой трубкой. — Это в Австрийских Альпах… — не дожидаясь ответа, соскочил на землю. — Алло, па, это я!

Глава третья

Ситара Лаваньи — 1

Лос-Анджелес, Америка, 1934 г.

Китти посмотрелась в кругленькое зеркальце — на обороте треснутая фарфоровая миниатюрка с морским пейзажем — и, состроив милую рожицу, убрала в карман плаща, подаренного приюту церковью святой Марии Магдалины. Зеркальце было амулетом, единственным, что осталось от матери, да вообще от дома. Своего отца она не помнила, помнила только мать, которая заботилась о ней, пока не умерла от болезни. Так в дни Великой депрессии называли истощение.

Китти не имела об этом представления, ей тогда было совсем мало лет. Сколько именно — неизвестно, она и сейчас не знала свой точный возраст. Но, раз ее выставили из приюта, была уже достаточно взрослой. Что ж, удача, что это случилось в апреле, а не в феврале с его промозглой погодой и прохладными ночами. «А что нужно помнить, детки? Ну-ка, хором!» — «Да-же лег-кий сквоз-ня-чок мо-жет тяп-нуть за бо-чок!» Слава богу, хоть это позади…

Китти плотнее запахнула полы плаща и медленно побрела вверх по Норт Хилл-стрит, к газетному киоску, где Эдвард велел его ждать. Эдвард, Эдди. Да, ей посчастливилось почти сразу найти себе жениха.

Эдвард Флинн был много старше, но Китти все устраивало — у него уже имелся жизненный опыт. Была и работа, что в эту голодную пору считалось за счастье. Но если опыт вышел горьким — жена и малыш умерли при родах, то с работой все обстояло как нельзя лучше. Эдди служил на киностудии, единственном месте в Америке, которому кризис нипочем.

Он так ей и сказал, и это чистая правда: каждый уик-энд Китти получала маленькие презенты — то апельсин, то заколку для волос. А волосы-то у нее роскошные! Но сейчас не об этом. С таким человеком можно строить семью, и на стене их дома никогда не появится объявление, как то, что видела на днях в Гувервилле — стихийном поселке на городской окраине, где лепятся друг к другу чумазые лачужки. На куске картона значилось: «Продаются брат и сестра, четыре и три года, подробности в доме». Хотя домом тот фанерный коробок назвать было сложно.

Китти остановилась у перекрестка, пропуская грузовик, доверху нагруженный домашним скарбом, с трогательно торчащим фикусовым деревцем. Еще одна семья для пристанища бездомных Гувервилля.

С начала Великой депрессии прошло пять лет, но та еще не насытилась и продолжала жадно смыкать челюсти, перемалывая людские судьбы. И Китти, внутренне развитая не по годам, невольно задавалась вопросом — а кто питается отчаяньем всех этих несчастных? Не может быть, чтобы страдания стольких людей пропадали впустую! Они обязаны реять над городом неугасающим заревом гнева, тоски, апатии. Наверняка где-то выше, над этим скорбным салютом, распростерлось безразмерное существо, похожее на медузу, безостановочно поглощающее флюиды боли и страха.

Грузовик, стреляя выхлопами, свернул за угол, и Китти продолжила свой путь.

А может, их отчаяньем питается не медуза, а те люди-змеи, о которых по всему калифорнийскому побережью ходят легенды? Может, это им, загнанным глубоко под землю, на руку, чтобы мы страдали, и наши, сочащиеся сверху слезы им — манна небесная?

Рассказывают, эти существа во много раз опередили человека в знаниях и, строя свои хитроумные подземные жилища, ни лопатами, ни кирками не пользуются. Они прокладывают тоннели в вулканическом камне с помощью реактивов, превращая горную породу в воздух, которым дышат многие месяцы и который укрепляет их кости.

А что, если это они — те лощеные парни с первых страниц газет, ловкачи, сбывшие акции накануне биржевой катастрофы? Говорят, банкиры обо всем знали, а то и сами подстроили весь этот кошмар. Недаром грабители банков сейчас популярнее любых кинозвезд — одни Бонни и Клайд чего стоят!

Нет, это явно не людских рук дело, человек не совершит подобное против собрата. Наверняка это те разумные рептилии, которыми матери пугают непослушных детей. Видно, их кровь не так горяча, как у Китти, чье сердце не стерпит несправедливости.

Девушка перебежала на другую сторону улицы, ловя лучи заходящего солнца, и блаженно зажмурилась, впитывая их теплые, ласковые прикосновения. Но еще сильнее ее грела мысль, что скоро они с Эдди будут богаты, сказочно богаты! Точнее сказать, могут стать богатыми. И если такое случится, она не забудет про приют и малышей, которые тоже помнят о ней.

В газете «Лос-Анджелес Таймс», которую принес ее Эдвард, была статья о горном инженере Джордже Уоррене Шуфельте. Тот с помощью собственного прибора выявил план подземного города людей-рептилий, давным-давно обустроившихся под Лос-Анджелесом. Контуры лабиринта в точности повторяют силуэт гигантской ящерицы, распластавшейся между парком Элизиум и Центральной библиотекой, в которую упирается конец ее хвоста. Якобы в подземелье хранятся золотые пластины с тайными знаниями во много раз ценней золота, на котором начертаны.

Понятно, про золото никто шутить не будет, но про знания — это уж чересчур. Нет знаний ценней золота, ведь все знания только и существуют для того, чтобы раздобыть его поскорее и побольше. Да и ящерица, если такая начитанная, должна ковылять в библиотеку, а то всем видно, что она направляется в парк отдыха.

Но друг Эдди, Фред, убежден, что Шуфельту можно верить. Он своими глазами видел прибор, который не только определяет, где под землей пустоты, но и предупреждает о землетрясениях. А самое главное, в газетном плане указано, где именно золото хранится.

Конечно, странно сообщать всем о кладе — не изобрел же инженер свой прибор за один день, ведь трудился, наверно, полжизни, и чтобы взять раструбить вот так на всю округу! Может, дяденька попросту свихнулся от того, что происходит со страной, ведь столько образованных людей уже покончили с собой и продолжают делать это каждый день. В гостиницах уже считают своим долгом уточнить, не хочет ли будущий постоялец по-тихому свести счеты с жизнью в их номере. О нет, не для того, чтобы выдернуть бедолагу из петли в последний момент — право на частную жизнь в Америке чтут свято, а чтобы тот, как честный гражданин, заплатил вперед за услуги священника и похоронной команды.

Так вот, Фред уверен, что новость — не газетная утка, просто никто не знает, как в подземелье войти. Сам Шуфельт нанял землекопов и роет шахту в конце Норт Хилл-стрит. Они уже прокопали проход в двести футов и останавливаться не собираются. Но инженер, в отличие от Фреда, не дружит с индейцами хопи, а зря. Один из них, Медленный Варан, знахарь и приближенный вождя Зеленого Листа, открыл Фреду, как попасть под землю без всякой шахты. И это не какой-то фокус, когда сидишь в вигваме и куришь трубку, а твои глаза попадают к волшебному земляному червю.

Китти посмотрела по сторонам — не слышат ли прохожие ее мысли, и, встретившись с тусклым взглядом женщины с ведрами, вернулась к размышлениям.

Кстати, о Фреде. Хоть Эдди и говорит, что знает его как облупленного, Китти он кажется странным. И не потому, что водит знакомство с индейскими колдунами. Что-то в его повадках настораживает, особенно когда Фред смотрит на нее, думая, что она не замечает. А Китти все замечает: жизнь в приюте развивает любое зрение — и затылочное, и боковое, и сквозь штопаное одеяло. И ее берет оторопь, как моментально стекленеют глаза бородача, будто он одурманен каким-то зельем. Но самое странное, Фред однажды шепнул ей, чтобы бежала от Эдди со всех ног. Видно, правда, был не в себе.

Но о деле. На северо-восточном склоне горы Форт Мур есть заброшенный угольный барак с подвалом. В нем, за стеной «из живых камней», и находится вход в лабиринт людей-ящеров. Что старый индеец имел в виду, говоря так о камнях, Фред не объяснил.

Рев клаксона прервал мысленные странствия Китти. Продолжая сигналить, мимо пронесся «Форд» с объявлением: «Порядочный человек ищет работу». Странный, думает, что на такой скорости найдет ее быстрее. Она проводила авто сощуренными глазами (когда дело выгорит, этот торопыга от нее работу не получит) и нащупала в кармане заветное зеркальце.

В приюте Китти была самой красивой — от индийской матери Лаваньи ей достались густые шелковые волосы, бархатные брови и опаловые глаза с длинными мохнатыми ресницами. Мальчишки постарше поголовно бегали за ней, и не они одни. Хромой Джерри, приютский сторож, годившийся ей в деды, тоже пытался распускать руки. Но Китти умела постоять за себя, недаром носила в пояске складной нож. Убить таким трудно, но сделать больно можно: как нахал зарычал, когда ткнула его в культю над протезом! Потом неделю ждала, что ее выгонят, но ветеран не выдал, лишь перестал звать в сторожку на подслащенный кипяток.

Ах, как же ей все эти годы не хватало мамы! А ведь Китти помнила только ее глаза — не подбородок, не щеки и не лоб, давно ставшие туманным пятном, а именно глаза. В их лучах мигом высыхали все печали, набегавшие на маленькое сердце.

Как и Лаванья, родившаяся в далекой Индии, Китти верила в карму, в переселение душ и новую жизнь после смерти в человеческом теле. Мама постоянно об этом твердила, наверно, чтобы не было так страшно жить в нашем мире. И мамины слова — чистая правда: Китти видела Лаванью через три весны после ее смерти.

Дети гуляли во дворе приюта, когда явилась собака с опаловыми глазами и черной шелковой шерстью. Она заглядывала Китти в лицо, лизала и повизгивала, словно хотела что-то сказать. Настойчивое животное не давало ей прохода, и воспитательнице пришлось звать Хромого Джерри. Но собака не ушла, а стояла и смотрела на Китти с другой стороны улицы, пока их не увели на вечернюю молитву. Уже ночью, ворочаясь на верхнем ярусе скрипучих нар, она поняла, что это была мама.

Наутро у ворот никого не оказалось, и тогда, в первый и последний раз, Китти сбежала из приюта и весь день бродила по городу, коротко вскрикивая: «Ма!»

Словно зная, что малышка ищет собаку, прохожие не обращали на нее внимания. Но на что она рассчитывала? Что ей разрешат оставить бездомное животное или что поймет собачий лай и узнает, через какой ад прошла родная душа, разыскивая ее? А может, мама просто хотела убедиться, что с ней все в порядке… Эта мысль ее тогда и утешила.

Ага, вот и киоск. Китти бросила взгляд в конец улицы, замечая подводу, запряженную медленно плетущейся лошадью. Над лошадиными ушами маячили силуэты двоих мужчин в шляпах. Она пришла как раз вовремя.

Еще не различая лица жениха, Китти уже узнала его и, переступив с ноги на ногу, несколько раз коротко и сильно мотнула головой. Густые локоны разлетелись, рассыпались по щекам, делая ее лицо еще обворожительнее.

— Ты не сказал, что она поедет с нами, — заметив девушку, издали машущую рукой, Фред натянул поводья.

Эдварду в его голосе послышалась озабоченность.

— Не переживай, — он хлопнул товарища по кулаку, сжимавшему вожжи, — Китти своя в доску.

— Нет, зря ты… — Фред закашлялся. — И, если совсем начистоту, то слишком уж она… — не договорив, он надвинул шляпу на брови.

— Молодая и красивая? — Эдди по движению скул заметил внутреннее напряжение напарника.

Вместо ответа тот хлестнул лошадь вожжами.

С Фредом такое бывало — он вдруг внутренне подбирался, застывая в какой-то своей мысли, и его взгляд тоже застывал, становясь оловянным, словно неживым. Но на Фреда можно было положиться в любом деле.

— Да посуди сам, кто посторожит подводу, пока мы будем внизу? — сказал Эдди примирительным тоном.

— А-а, позвал и позвал, — Фред махнул рукой. — Я бы тоже взял Мег, но она сидит с малышом, — он бросил на товарища укоризненный взгляд.

Эдди почувствовал, что напряжение прошло.

— Ну ладно, хватит о кралях, давай о деле! Та-ак, лампа и фонари здесь, батареи здесь, — принялся загибать пальцы, — веревка есть, лопаты есть, кирка тоже, фляги в наличии, лом… ты лом взял?

— Угу.

— Спички в кармане, бутыль с керосином в корзине…

— Мел забыли, — голос Фреда звучал подчеркнуто безразлично.

— Ерунда, план с собой, — Эдди коснулся шляпы, словно отдавал честь. — А будет надо, веревку размотаем или моя Китти чулок распустит! — Он рассмеялся своей шутке.

Фред поморщился и выплюнул табачную жвачку на мостовую.

— Еще надо лаз пробить, — заметил он тем же равнодушным тоном.

Эдди почесал голову прижатой шляпой:

— Слушай, а что, если из подвала никакого прохода нет?

— Должен быть, — видя, что Китти торопится навстречу, Фред поцокал, подбадривая лошадь. — Со стороны горы.

— С какой же еще! — внезапно раздражился Эдди. — Только не пойму, как ты узнаешь, врет краснокожий или нет, — сменил он тон, — у них же не физиономия, а покерная колода.

— Хопи не врут, — Фред опять поцокал.

— Ну конечно! — начал заводиться Эдди. — Все врут — как желток в белке.

— Хопи не врут, — повторил Фред с сосредоточенным выражением лица. — Это мешает силе.

— Эдди, эй, Эдди! — Китти была уже совсем близко. — Эдди-Эдди-Эдди! — пропела на разные лады.

Не дожидаясь, пока повозка остановится, Эдвард соскочил на мостовую, и до Фреда донеслось их приглушенное воркование.

— Да брось, Эдди, брось! — Китти шутливо вырывалась из его объятий.

— Нет, ну давайте, миссис Флинн! — Эдди сжал запястье девушки, отставил руку, другой привлекая к себе за талию.

— Ах, так и быть, мистер Флинн! — она снова засмеялась, хлопнула его по плечу.

Фред с повозки смотрел, как они, дурачась, закружились посередине дороги. Длинные, черные как смоль волосы девчонки взвились, полетели по ветру фатой траурного шелка. Он отвернулся, сжал губы.

— Эдди, Эдди! — млела Китти, запрокинув голову и заливаясь смехом.

— Эй, голубки! — Фред свистнул в два пальца. — Айда за дело!

Проезжая по Норт Хилл-стрит мимо рабочих, копавших шахту инженера Шуфельта, Эдвард приподнял шляпу.

— Бог в помощь, джентльмены! — ухмыльнулся он.

Сидя рядом с женихом, Китти снова ощутила на щеке взгляд Фреда.

Она знала, что нравится этому молчаливому, хмурому бородачу, хотя давно принимала мужское внимание как должное и не подавала вида, когда перед ней хорохорились. Но Фред не хорохорился, лишь молча поедал ее взглядом холодных бледно-голубых глаз. Эх, имей Китти образование и положение в обществе, легко бы составила партию даже кому-то из парней со страниц «Лос-Анджелес Таймс»! А что, джентльмены в цилиндрах, с золотыми цепочками на шелковых жилетах таращились на нее точно так же, как и парни в промасленных робах.

Но от мысли о лощеных парнях и о том, что смогла бы променять на них Эдди, ей стало неуютно — словно взяла фальшивый аккорд на струнах сердца. Да и вдруг эти франты правда замаскированные ящеры? Вот будет история, когда под фрачным хвостом окажется еще один! Эта мысль так Китти развеселила, что она громко рассмеялась, вызвав недоуменные взгляды спутников.

Когда повозка остановилась у заброшенного склада, уже совсем стемнело. По небу плыли легкие прозрачные облака, едва заслонявшие луну. А та полными боками ярко освещала барак, прилепившийся к склону горы.

Вокруг на кучах мусора и щебня сидели нахохленные вороны и мрачно смотрели на людей, нарушивших их тихое ночное бдение.

— Кыш! — топнул на них Эдди.

— Пусть сидят, что тебе? — заступился за ворон Фред. — Птицы помогают деревьям, деревья помогают людям.

— Эти ни черта не помогают, — Эдди зажег спичку о каблук ковбойского сапога, как делали герои вестернов на его киностудии. — Те же крысы, только с крыльями!

Оставив Китти у повозки, мужчины направились к бараку. Левая створка ворот висела на одной петле, правой не было вовсе. Окна длинного одноэтажного строения были неровно заколочены досками, и она видела, как в щелях замелькали лучи фонарей.

— Только представь, — Эдди водил пятном света по стенам, — в каких-то футах под нами шастали эти хвостатые «шахтеры» и дыханием плавили камни! — Он выпустил дым из ноздрей, сделавшись похожим на одного из людей-ящеров.

Наверху, в темноте стропил, потревоженные светом и голосами, зашевелились, зашуршали крыльями летучие мыши.

— Слушай, дружище, оставил бы ты Китти в покое, — Фред неожиданно направил фонарь в лицо Эдди.

Тот заслонился ладонью:

— Ты что, спятил?

— Бросишь и ее, как жену с малышом?

— Слушай, отстань! — Эдди шагнул в сторону.

— Нет, скажи! — снова подступил Фред.

— Да что неясно? Мэл житья не давала: надо то, надо се — все чертовы мозги сожрала! — он бросил недокуренную сигарету, со злостью вдавил каблуком в пол.

— Так ничего не изменится, — Фред заглянул ему в лицо. — Когда появляются дети, заботы всегда одни и те же.

— Вот что ты сейчас завел? Нашел время! — Эдди отмахнулся, направился в дальний угол, перешагивая через кучи мусора. — Чертовщина, до подвала еще ого-го! — он накинул фонарь на крюк.

— Просто Китти еще ребенок и верит тебе, — Фред шел за ним по пятам.

— Ш-ш! — Эдди поднял ладонь. — Чуйка шепчет, где-то здесь! Ну-ка, давай, разгребем этот хлам! — он с грохотом принялся раскидывать рухлядь, нагроможденную у стены.

Китти тем временем ходила взад-вперед вдоль повозки, с ожиданием и трепетом поглядывая на лучики света, проникавшие наружу.

«Эдди и Фредди — надежные друзья, — завела шепотом на мотив выдуманной песенки. — Эдди и Фредди, им отступать нельзя!»

Стишок, нашедшийся на ходу, помог успокоить разбежавшееся воображение. А Китти уже мерещились сложенные аккуратными пирамидками — да, отчего-то именно пирамидками, как конфеты в золотых обертках в кондитерской на Колледж-стрит, — драгоценные пластины. Не то чтобы она так сильно мечтала о богатстве, просто бояться нищеты вредно для будущей семьи. И еще, Эдди об этом пока не знает, но в приюте у нее остался брат. О нет, у Лаваньи она была одна, но родители Шаши тоже прибыли в Америку с берегов Индийского океана. Про себя Китти считала его родным, ведь всегда лучше, когда ты не один на свете. В приюте она не давала малыша в обиду и вела себя, как старшая сестра, да и сейчас навещала, угощая половинкой своего апельсина. Эх, скорей бы уже стать миссис Флинн по-настоящему — тогда Шаши будет с ней!

Китти залезла на повозку, растянулась на брезенте, глядя в звездное небо.

«Вот мы сейчас используем план инженера Шуфельта, — подумала она. — А если найдем сокровища, надо ли будет с ним делиться?»

Когда в голове возникали подобные вопросы, Китти чувствовала, что не сама их себе задает, а кто-то проверяет ее на непреходящие ценности. То, что такие ценности есть, она знала не только из воскресных проповедей — об этом пели таинственные струны у нее в глубине. Китти прислушивалась к ним не только из-за надежды, которую они вселяли своим нездешним звучанием, но и потому что они точно знали, правильно она поступает или нет. Если ненароком в сердце закрадывалась зависть или другие пришлые голоса, подбивавшие к сомнительному делу, это сразу становилось слышно — струны всегда были настроены так, что любая фальшь вылезала наружу и резала сердечный слух.

Каким-то неведомым чутьем Китти понимала, что надежные помощники принадлежат не только ей и ее сердцем не ограничиваются, а уходят на неимоверное расстояние. В такие моменты ей вспоминалась мамина сказка о Волшебной Ситаре, чьи струны намотаны на колки далеких путеводных звезд. Лаванья говорила, что именно эти звезды, спрятанные в самой глубине мира, ведут душу домой. И если та сохранила свое звучание среди людей, то дорогу обратно найти легко, ведь чистая душа и звезды — один звук. Да, все добрые и справедливые сердца всегда пели под ту самую Волшебную Ситару. «А с мистером Шуфельтом все же надо будет поделиться», — заключила Китти.

Она не сомневалась, что Эдди ее поддержит. А Фред, с его холодными бледно-голубыми глазами, пусть поступает так, как ему велит собственная совесть.

Глава четвертая

Краткая история палеотропа

Сицилия погрузилась на дно лазоревого океана атмосферы — частный бизнес-джет взял курс на Каринтию, к австрийской резиденции Атласов.

Из аэропорта Катании в Клагенфурт-ам-Вёртерзе младшего Атласа и его спасителя сопровождали Михаил, молчаливый великан из службы безопасности (от его признательного рукопожатия у Забавы еще ныла ладонь), и секретарь Полина. Русская по матери, девушка носила фамилию прованского отца — д’Оо. «С двумя “о”», — протянул, поясняя, мальчишка, и у него вышло: «О-го!» Именно такое впечатление изящная платиновая блондинка с агатовыми миндалевидными глазами на профессора и произвела. Отвыкший от женского общества, он даже смутился, но волны искреннего тепла, шедшие, как выразилась сама красавица, к le sauveur de notre garçon, прогнали неуютные вибрации.

За бортом потянулась мутная кисея облаков, и Архимед Иванович отвернулся от иллюминатора, ушел затылком в мягкий подголовник кресла.

События последних дней разворачивались стремительно, и сейчас, прослеживая свой путь, намотанный, подобно «магнитной ленте» палеотропа, на земную ось, он невольно возвращался в самое его начало. А именно к тому чуду, о котором обмолвился в машине и с которого начался его долгий путь к тайнам невидимого мира.

Каждое лето Забавы приезжали в поселок Комарово на берегу Финского залива, где у них была дача. Дом довоенной постройки стоял крыльцом к югу, а глухим тылом к северу. Восток и запад смотрели каждый в свое окно, и в ясную погоду луч солнца проходил насквозь.

В то незабываемое утро Архимед проснулся первым. В саду только запели птицы, в сумерках угла, у кроватки-вольера, тихо спали родители. Из-под приоткрытой двери в комнату струился теплый солнечный ручей — трепетные волны касались лба, и он различал их речь. Янтарные доски пола соединяли с ручьем свой блеск, и малыш зачарованно смотрел в живое текучее золото, как вдруг замер, будто громом пораженный: в дрожащем бело-оранжевом мареве, то исчезая, то проявляясь в смутных, клубящихся формах, маршировали крошечные человечки. Они шли один за другим, один меньше другого, и, двигая руками и ногами, казалось, шагали на месте. А может, ему с испуга показалось, что фигурки обозначают шаг и никуда не уходят. Но тотчас Архимеда осенило: видеть незнакомцев у него права нет, и это закон, который людям нарушать нельзя.

О, тогда еще слыхом не слыхали о синдроме внезапной детской смерти, когда здоровых младенцев находили в кроватках бездыханными, да такую ситуацию никто бы всерьез рассматривать и не стал. Но в тот миг все звезды, планеты и луны выстроились над теменем маленького человека в стройную иерархию, определяя ему место в самом низу, и даже оно еще не было заслужено. И кроха стоял, зажмурившись, до онемения сплетя пальчики с прутьями вольера, и молился. Кому и как это делал, он бы сейчас не вспомнил — то были пронзительные наития, посылаемые добрым миром. Когда же отважился разжать веки, солнечный ручей был пуст.

Потрясенный до глубины души, Архимед молчал неделю, но домашние не забили тревогу — он еще не умел говорить. То утро погребла под собой сель рутины, но полученный опыт открыл двери дальше — пониманием, что мир людей не единственный, и пустота, хоть и прозрачна для глаз, многослойна для ума. Восприятие ее как чудесного шкафа с бессчетными полочками и стало семенем, проросшим в известное изобретение.

Эксперименты со «шкафом» начались в родном Ленинграде, когда Забаве исполнилось пять. Он уже знал, что черный день — не белая ночь, и припрятывал излишки радости про запас. Взяв стульчик, ставил в укромном уголке и, взобравшись на сиденье, складывал их в воображаемую шкатулку. Та располагалась на «полочке» повыше, и когда настроение портилось (в саду, в отличие от дома, такое бывало) Архимед вставал на цыпочки и питался припасенным счастьем, не забывая говорить спасибо. Трюк работал безотказно: настроение улучшалось, и вера в невидимое крепла.

Со временем такое общение переросло в нечто большее. Было это уже в школе, когда Забаве начали нравиться девочки. И вышло так, что один объект интереса встал между ним и хулиганами из соседнего квартала. А поскольку плохие парни объединяются в кружок живее юных натуралистов, то «бить грека из ванны» отрядилась целая армия. И хотя сын моряка-балтийца трусом не был, численный перевес играл свою роль.

Как-то раз, загнанный негодяями в заброшенный дом, Архимед едва не поскользнулся на стеклянных шариках бус, раскатанных по полу, и встал в углу, готовясь к неминуемой расправе. На стенах висели пожелтевшие вырезки боксерской хроники, и он впервые пожалел, что пошел в музыкальную школу, а не на секцию бокса. Голоса преследователей звучали все ближе, и, как тогда, в Комарово, он страстно взмолился, зажмурился и совершенно ушел в себя.

Вернувшись со дна своего «я», подросток с удивлением обнаружил, что уже стемнело, а врагов и след простыл. Очевидно, пространство перестаралось, призвав на помощь еще и время. Но и это было не все, потому что с того дня хулиганы стали обходить его стороной, а по району поползли слухи о полтергейсте в заброшенном доме — якобы тот, подобно греческому Гераклу, одним выдохом сбивает с ног любого силача. Экзотическое слово «полтергейст» придавало истории особый колорит.

Предвкушая откровение, Архимед вернулся к недавнему убежищу и выяснил, что в свое время в комнате жил боксер, коммунист и чемпион Ленинградской области. Тренировался он постоянно, отрабатывая хуки, кроссы и апперкоты на груше в углу. А поскольку Забава уже знал, что у пространства есть память, и она накрепко привязана к месту, то все части ребуса встали на места. Удары боксера-коммуниста запечатлелись в ней навечно, а пламенная мольба пионера их вызвала и направила против врага.

Что это за память, объясняли все те же древние греки — еще Платон с Аристотелем говорили о вездесущем пятом элементе, эфирной стихии. Именно она, питая фантазию, позволяла видеть «шкаф» и «полочки». Но победитель школьных олимпиад решил пойти дальше и открыть физическое поле, древним грекам неизвестное.

Учась параллельно в двух школах — физико-математической и музыкальной, последнюю Архимед окончил первой. Выпускному вечеру предшествовал пожар в концертном зале, сгубивший сразу два рояля — новую советскую «Эстонию» и дореволюционный имперский «Мюльбах». Их обгоревшие остовы стали символом сожженного моста — по стопам земляка Сергея Рахманинова Забава не пошел, выбрав науку.

Но музыка, верно шествуя рядом, участвовала во всех опытах несостоявшегося пианиста, все громче заявляя, что сознание — не просто инструмент, а инструмент музыкальный, и звучание присуще не только фортепиано, но вообще всему, включая мысли и поступки. Наглядно, хоть и крайне обобщенно, об этом пел эфиротон, он же терменвокс, производивший мелодию от движений рук в воздухе. И если брать совсем широко, то любой процесс имел лейтмотив и аккомпанемент, и все вокруг было гармониями — уже воплотившимися в материальных формах или клубящимися до поры в эфирных нотах Вселенной.

Родная физика подтверждала: с разной частотой вибрировало и колебалось все в мире, и сильнее всех — сам Забава, отпугивавший подружек постоянными сомнениями и рефлексиями. Порой он терзался из-за какого-нибудь пустяка вроде сказанного не к месту слова, ни сном ни духом не ведая, что такие терзания — обычное состояние души, ответственной за талант, и чем многограннее личность, тем больше терзаний зацепит каждая из граней. Так после нескольких неудачных свиданий, добавивших девичий локон к собранию амулетов, его любимая физика стала просто — его любимой, и студент физмата с головой погрузился в исследования и опыты.

На третьем курсе Архимед вывел теорию, которую назвал Частотной Этикой или просто ЧЭ. Исходя из нее, каждый поступок имел свой четкий диапазон. Были частоты расхлябанности и распущенности, а были — порядочности и полезного дела. Именно они, объединяясь в единую законодательную гармонию, удерживали хороших людей от дурных поступков.

В своем дневнике молодой теоретик писал: «Суть ЧЭ проста: пальцы на клавишах — мы с вами, клавиатура — жизнь, лады — совесть, и мы не можем отступить от аккордов-правил, не нарушив гармонии. Любая ложь слышна, любой уход с лада — потеря музыки. Поступить так, не предав свое истинное звучание, не начав фальшивить, — невозможно!»

Попутно он вычислил частотные характеристики холериков, сангвиников, пессимистов и оптимистов, и даже попытался определить диапазон счастливой женщины, но амплитуда зашкаливала за границы видимой вселенной, да и опытный образец отсутствовал. Но, беря пример с Николы Теслы, ставившего целомудрие условием научных озарений, наш герой не отчаивался и упорно искал формулу таинственного поля, скребя по которому макушкой, как троллейбус рогами по проводам, человек насыщался музыкой сознания.

Поднимаясь по «клавиатуре» и избавляясь от дребезжащей низкой расхлябанности, Забава не заметил, как диалог с миром тоже перешел на более высокий уровень. Допуск к открытиям имел явный нравственно-этический ценз, и самоотверженный, безгрешный Архимед Иванович в какой-то момент сам стал частотным ключом к двери, которую открывал и его сербский кумир. За ней колыхались бескрайние нивы поля, чьи волны несли в бренный мир музыку гармонии.

Формула поля включила в себя нотные знаки, а само оно получило в обозначение греческую букву «пси» — «ψ», символ божественной лиры, творящей плоть мира.

В своем дневнике Забава писал: «Ψ-поле — это мечты, которые еще снизойдут к людям, ψ-поле — это и царства, давным-давно канувшие в Лету. Афина, выходящая из головы Зевса, как и мир, родящийся из головы Творца, — не аллегория, не миф, а реальность. Великий Тесла, говоря о возникновении из эфира первородной материи, подтвердил, что 96 % темной материи и энергии, еще не перешедшие в атомы, — несыгранные ноты вселенской симфонии сотворения!»

Но, самое главное, способность пси-поля вечно хранить информацию говорила, что можно ее оттуда и извлечь, ведь изображение и звук — лишь клочок электромагнитного спектра. Да, задача непростая, но раз мир ее перед тобой ставит, значит, хочет, чтобы ты ее решил, и все для этого сделает.

Окончательно схема палеотропа созрела, когда Забава наткнулся на коробку со школьными записями рок-группыManfred Mann’s Earth Band. Бобина с магнитной пленкой и название ансамбля сложились, в сумме дав ответ, который и так все время был перед глазами: земной ансамбль (уже натуральный) исполнял свои «арии», а кольца магнитосферы все за ним записывали. Запечатлелся и сам гений — с выпученными от изумления глазами и бобиной в руках (потом он неоднократно пересматривал этот момент, умирая со смеху).

А поскольку память человека и планеты устроена идентично, по вращательно-спутниковому принципу, то идея универсального «магнитофона» пришла сама собой — требовалось лишь синхронизироваться с системой разрядом выше. Дело доделали инфосниматели, резонаторы-конверторы и другие несложные изобретения. Теперь хроники всего вибрирующего, а это любая субстанция, считывались и воспроизводились без потери качества.

Арендовав старый хлебный фургон (как и первый компьютер, прототип палеотропа был громоздким), Забава отбыл к заброшенным дворянским усадьбам. Там, восхищаясь пышностью балов и прелестью юных провинциальных княгинь, он стал свидетелем и таких безобразных сцен с крепостными, что чуть не уничтожил свое творение. В результате оно влезло в «москвич», и одной Ленобластью можно было не ограничиваться.

Выездные испытания несли и непредвиденные опасности, так профессор столкнулся с черными копателями, искавшими клады в развалинах. Усмотрев в нем конкурента, они погнули штативы и едва снова не разбили аппаратуру. В другой раз Забаву застали деревенские забулдыги, и пришлось играть осветителя, отставшего от съемочной группы. Его силой заставили «крутить кино», но проявившийся в периметре дружок компании, давно почивший от пьянства, пустил всех врассыпную.

Время шло, палеотроп открывал новые возможности, но в жизни его родителя ничего нового не происходило. Храня верность науке, о создании настоящей семьи Архимед Иванович не заботился и, будучи единственным и поздним ребенком, в конце концов, остался один. Но когда одиночество становилось невыносимым, он не спешил к людям, а расставлял штативы, садился в сторонке и тихо наблюдал за моментами счастья, не замутненными человеческой памятью. Там нарядная мама накрывала на стол, встречая гостей, а папа полол клубнику, сидя на раскладном стульчике, в белом чехле от флотской фуражки на голове. Забава смотрел на них, еще молодых, моложе его сегодняшнего, смотрел и на себя, вьющегося вокруг беззаботным мотыльком, и слезы текли по щекам, застревая в усах и бороде…

— Дамы и господа, наш самолет начинает снижение, — прозвучал в динамиках голос первого пилота. — Просьба сесть в кресла и пристегнуться!

Профессор отвернулся от иллюминатора и, встретившись взглядом с красавицей Полиной, учтиво улыбнулся и защелкнул пряжку ремня.

Глава пятая

Атланты

Клагенфурт остался далеко позади. Вдоль шоссе тянулось озеро с разноцветными пятнами яхт и катамаранов — их множество в будний день говорило о популярном курорте.

Архимед Иванович задумчиво созерцал далекий белый парус.

Предстоящая встреча с Атласом-старшим, предполагая праздничную атмосферу, вызывала у него и чувство неловкости. Он всегда считал крупный капитал чем-то недозволительным, как единоличное обладание оазисом, к которому заказан проход измученным зноем путникам. К тому же вмешивалась пресловутая мифология, напоминая, как титан Атлас подговорил Гесперид украсть золотые яблоки в саду Геры, чтобы самому отнести их царю Эврисфею, бросив Геракла держать небо вместо себя. Впрочем, любая расчетливость была чужда Забаве с его вечно очарованным взглядом и убежденностью, что капитализм априори поражает нравственность.

Отец Адамаса был олигархом новой волны, сделавшим состояние не на распродаже суверенных ресурсов, а исключительно за счет собственного инвестиционного таланта и редкой разносторонней эрудиции. Популярный глянец, лежавший в салоне, ставил его тридцать третьим в списке успешных российских предпринимателей. Троллейбус с таким номером возил Архимеда в музыкальную школу.

— Вас ждут такие вкусности! — Полина, сидевшая рядом, вдохнула воображаемый аромат, жмурясь от удовольствия.

Профессор озабоченно задвигался:

— Право, не стоило утруждаться — меня легко удивить и простой яичницей.

Чистая правда, на еду он не тратил много времени, а будь его больше, изобрел бы и пилюлю — эдакий нанозаводик, производящий завтрак, обед и ужин прямо в животе, из излишков твоего же организма. И чтобы принимать ее раз в месяц.

Дорога свернула в сторону гор, и гладь озера скрылась за плотной стеной елей. Впереди, на фоне заснеженного альпийского хребта, показались очертания полуразрушенного средневекового замка. Он стоял на холме, устремив к небу квадратную башню донжона. Архимед Иванович уже задумался об экскурсии, когда новый поворот направил их прямиком к старинной крепости.

Вблизи замок уже не выглядел развалинами, лишь крайняя круглая башня торчала вверх обломанными краями. Стены окружал полузасыпанный, заросший травой и кустами ров с перекинутым через него пешеходным мостиком. Входом служили ворота барбакана — прямоугольного бастиона с бойницами и зубцами.

Атлас, подтянутый, спортивного вида, вышел навстречу в сопровождении рослых садовников, обнял Забаву как старого знакомого. В легком светлом костюме и васильковой сорочке с открытым воротом он выглядел моложе, чем в светской хронике. Умные карие глаза с лукавыми лучиками морщинок смотрели на гостя внимательно и одновременно весело.

— Искандер, — он с чувством пожал руку и, не дав сказать, закивал: — Знаю, знаю вас, дорогой профессор!

Адамас приветствия отца не удостоился, очевидно, в силу воспитательного момента. Понурившись, он плелся в хвосте процессии, рядом с верной Полиной.

— Читал вашу монографию, — Искандер пропустил Забаву к лестнице. — «Энтелехия акустической этики»?

— «Феноменология частотной», — машинально поправил тот. Интерес олигарха к теме стал для него полной неожиданностью.

— Ах да, интересный взгляд на мир, очень интересный!

Слушая, профессор рисовал в уме, как на этих ступенях гремели доспехами рыцари каринтийского герцогства. Он тут же представил и отца с сыном, шествующих в латах рука об руку.

В глубине мощеного двора стоял внушительный, похожий на готический собор замок. Спартанский интерьер жилища пришелся Забаве по душе. Булыжная кладка стен была открыта, высокие арочные проходы свободны от дверей, как и века назад, когда хозяин путешествовал по дому верхом на коне.

— Повезло еще, жена в экспедиции, — Атлас взглянул с теплотой. — Дальние походы полезны не только для науки…

Профессор скромно потупился.

— И где же ваша супруга? — спросил, больше из вежливости.

— Таисия в Южной Америке, — Искандер достал сложенный листок бумаги и, чиркнув что-то, убрал в карман. — Недавно исследовали Боливию: Тиуанако, Каласасайя, Пума-Пунку…

— Врата Солнца? — вспомнил Забава.

— Да-да, — Атлас блеснул глазами. — Знаете, интересовались?

— Привлекли их крылатые человечки, — профессор снова удивился.

— Именно, крылатые человечки! — Искандер потер переносицу костяшкой большого пальца. — И что думаете?

— Испокон веков крылатый человек — символ свободной души, что еще сказать?

— А почему он на этих воротах? — сощурился Искандер. — Что, входили люди во плоти, а выходила одна душа?

Забава внимательно взглянул на нового знакомого: тонкие материи должны были менее всего интересовать человека, с утра до вечера занятого диаграммами биржевых котировок.

— Тая назвала их Вратами преображения, — Атлас сделал пространный жест. — Ее теория не связана с календарем инков, и вы могли бы обменяться соображениями… гм, «изображение», «соображение», «преображение» — всюду «образы», не находите?

— Так где же сейчас ваша супруга? — профессор решил не углубляться в проблематику пси-поля.

— В амазонской сельве, — произнес Искандер буднично, словно жена была на кухне. — Она предана альтернативной истории.

Забава оживился — в академической науке наступал полный мрак, стоило отступить на шаг от «колыбели цивилизации» шумеров глубже в древность.

— Постойте, так ваша жена в сельве? — опомнился он. — Но ведь там орудуют каннибалы, вспомните хоть Персиваля Фосетта!

— О, мы превосходно защищены, — Атлас махнул рукой. — К тому же, думаю, нашли, что искали.

— И что же вы искали? — поинтересовался профессор.

— То же, что и ваш британский полковник, — колонии атлантов.

— Атлантов? — Забава взглянул, стараясь понять, шутит его собеседник или нет.

— Да, а что, по-вашему? — тот изучал в ответ лицо гостя.

— Ну, как же, что и все британцы — золото, серебро, алмазы.

Искандер снисходительно улыбнулся:

— Золото, серебро и алмазы ищем даже мы. Конечно, когда прикажет начальник — так-то оно нашему человеку даром не сдалось!

— Но позвольте, откуда атланты в боливийской сельве? — недоумевал Архимед Иванович.

— В бразильской, дорогой профессор, в бразильской, — Искандер остановился, и все, кто шли за ними, тоже остановились. — Слышали о «Манускрипте пятьсот двенадцать», докладная записка восемнадцатого века из Королевской библиотеки Рио-де-Жанейро?

Забава развел руками.

— Во-от! — весело заключил Атлас. — Хотел выкупить для Таи, но бразильцы уперлись и за семь нолей. Это, видите ли, одно из «ярчайших событий в португальской литературе», — он тронулся с места, и все тоже пошли. — И что же делали их писатели, если простой бандейрант переплюнул всех единственным сочинением, которое к тому же еще и рапорт?

— Зато они колонизировали Латинскую Америку, Азию и Африку, — профессор попытался вспомнить хоть одного португальского писателя и не смог. Впрочем, списал это на свое невежество.

— Вот именно, — вздохнул Искандер. — Но у автора и впрямь колоритный язык, а что странного? Излазить бразильский сертан, где от Западной Европы ходили одни мечты о рабах, видеть, как друзей едят пираньи с кугуарами, а потом и все означенные чудеса — тут любой язык станет пестрым, как кожа, изъеденная тропическими насекомыми! — он снова замедлил шаг. — Но, главное, к предмету реляции этих жюльверновцев вывел «негр», который «пошел за дровами» и «стал преследовать белого оленя». Представьте картину: черный человек с топором гонится за белоснежным оленем, так похожим на сказочного единорога, — идеальный мем для «зеленых»…

Профессор шел, то поднимая, то опуская брови.

— Так о чем, собственно, манускрипт? — напомнил он.

— Ах да, — Атлас заметил, что увлекся. — Отряд португальских искателей сокровищ наткнулся в джунглях на руины мертвого города. Строения были эллинистическими, с триумфальной аркой такой высоты, что не разобрать знаки на архитраве, с колоннами, статуями, барельефами и другими античными… — он умолк, подбирая слово.

— Прибамбасами, — выглянул из-за спины отца Адамас.

Тот не обратил на него внимания.

— В общем, стиль, который греки и римляне худо-бедно переняли у мастеров, оставивших нам трилитон Баальбека. А поскольку даже небольшие европейские страны имели колонии по миру, то у атлантов они тоже были. Кстати, Фосетт хранил допотопную статуэтку из черного камня, коловшуюся током. Ее подарил ему Хаггард, вы же помните Генри Хаггарда, он еще сочинил «Копи царя Соломона» и «Дочь Монтесумы»?

В вопросе явственно прозвучала интонация Адамаса из его речи о короле вандалов Гейзерихе.

— Читал, — Забава посмотрел в сторону, — в детстве.

— Один медиум обрисовал родину статуэтки, где жили люди невероятных возможностей…

— Еще бы, раз и камни там электрические! — вновь вынырнул Адамас.

–…Титаны мысли, — Атлас был невозмутим, — по-настоящему дружившие с природой (Забава вскинул на него глаза), но потом изменившие этой дружбе. А верит кто в это или нет — неважно, главное, что верит Тая, а Фосетт взял в джунгли родного сына.

— И я бы пошел с тобой, папа! — не сдавался Адамас.

Профессор бросил на него ободряющий взгляд.

— Ничто не возникает на пустом месте, — Искандер поднял глаза к потолку. — Вот тот же Атлант — ну кто бы стал выдумывать титана, подпирающего небо, если оно ни разу не падало?

— А почему вы решили, что его выдумали? — спросил Забава.

Повисшую паузу прервал телефонный звонок, и Атлас отошел в сторону.

«Что? Какой венчурный фонд?» — донеслось до профессора. Около минуты новый знакомый говорил с кем-то на повышенных тонах, потом отдал трубку помощнику.

— Так о чем мы? — вернулся, потирая ладони, словно озяб.

— Об экспедиции, — Забава не стал возвращаться к Атланту.

— Так вот, Тая ищет следы тех таинственных мастеров.

Профессор обрадовался:

— Неужели государство начало поддерживать альтернативных историков?

— Я вас умоляю! — Искандер широко улыбнулся. — Тут должен народиться человек новой культуры, а это целый этап эволюции. А так с нами даже из РАН просились.

— Так вы сами снарядили экспедицию? — дошло до Забавы.

Атлас заглянул ему в глаза и, увидев в кружках зрачков, как в вольере кроватки, Архимеда-ребенка, удовлетворенно кивнул.

На пороге рыцарского зала он все же обнял сына, сказав тому на ухо что-то нравоучительное, и мальчишка зарделся, как в минуту, когда, сразив изобретателя наповал, отгадал принцип действия палеотропа.

Они вошли в зал. Колонны с факельными кольцами делили помещение на две неравные галереи. Высокие витражные окна, устроенные в более позднее, безопасное время, освещали закопченный зев огромного камина, легко бы послужившего стойлом коню феодала. Из картинных рам с потускневшей позолотой покровительственно смотрели прежние владельцы замка, среди которых были и архиепископы Священной Римской империи.

Посреди большой галереи под стрельчатым потолком стоял длинный стол, сервированный с края на четверых. Перед ним выстроилась шеренга официантов в национальной австрийской одежде — реверанс от хозяина дома.

Расселись на массивных стульях — задние ножки, пронзая резную спинку, поднимались фигурными навершиями высоко над головами. Профессора усадили рядом с Полиной, отец с сыном сели напротив. У стены тускло блестели сочлененные доспехи средневековых рыцарей. Сплошные, с опущенными забралами, они стояли, как верные вассалы, ожидающие приказа своего сюзерена.

— Пока Тая в отъезде, я решил не собирать гостей… кроме этих, — Искандер поймал взгляд Забавы. — К слову, очень символично: отметим ваш рыцарский поступок в должном кругу, — он сделал знак австрийцу.

Тот склонился над серебряным ведерком, ухватил потное горлышко в разноцветной фольге.

— Это скорее лимонад, — Атлас кивнул на хлопок пробки. — В нашей семье этанол не в чести.

Профессор обвел взглядом улыбающиеся лица за столом и невольно зажмурился — на него повеяло чем-то родным и давно забытым.

Искандер словно читал его мысли.

— За вас, дорогой друг, за ваше благородное сердце! — провозгласил он, вставая. — Что бы ни случилось, вы всегда можете на нас положиться!

Все дружно, со звоном сдвинули бокалы — старинные, с гравировкой башен на чашах. Напиток весело заиграл, запузырился, устраивая свой крошечный салют в хрустальных «замках».

Архимед Иванович сделал глоток и застыл с бокалом в руке. Ощущение было таким, что безалкогольное шампанское ударило в голову.

— Вы сказали, я могу на вас положиться? — смущаясь, переспросил он.

Атлас улыбался, но его глаза смотрели серьезно.

— Да, друга мы всегда выручим, — сказал он твердо.

Вокруг как-то сразу посветлело — сиял прощенный Адамас, цвела лучезарной улыбкой красавица Полина, весело подмигивал Искандер, и румяные лица австрийцев светились радушием. Пузырьки углекислого газа защекотали ноздри, вытягивая картинку на радужных, дрожащих иглах лучей — Забава будто оказался в старой питерской квартире на семейном празднике, когда все свои еще были рядом. А вокруг и царила атмосфера светлого семейного торжества, и контур ликующе звенел, что секрет палеотропа открыт не зря и уже давно пришло время найти единомышленников, чтобы идти, чувствуя локоть друга, — вперед, на благо всего человечества!

Глава шестая

Ситара Лаваньи — 2

Лос-Анджелес, Америка, 1934 г.

— Дьявольщина! Неужели подвал засыпали? — Эдди осветил фонарем расчищенное пространство — люка видно не было.

Они принялись тыкать ломами в утрамбованную угольную крошку, но безрезультатно.

— Давай теперь здесь! — Эдди принялся разгребать противоположную сторону.

— А как же чуйка? — поддел напарника Фред.

Тот только выругался.

Закончив, снова взялись за ломы. Эдди тыкал с таким остервенением, словно хотел проткнуть гору до основания, но его старания вознаградились — у самой стены глухо звякнуло.

— Ну, что я говорил! — он схватил лопату, стал скрести концом перевернутого совка. — Свети сюда!

Фред поднес лампу — в ямке виднелся ржавый край железного щита. Сменив лопату на лом, Эдди поддел его и надавил сверху. Послышался скрежет, скрип, и слежавшийся антрацит стал пластами отваливаться с приподнятой крышки люка. Фред подоткнул рядом свой лом. Подняв густое облако угольной пыли, они опрокинули железный лист и уставились в отверзшуюся черную дыру.

Луч фонаря высветил ржавые ступени и громоздящиеся в ползущих контурах теней обломки тачек и битые кирпичи.

— Вроде сухо, — заметил Эдди.

— Мы на середине горы, а вода на самом нижнем уровне, — сказал Фред. — Вообще, там океанский прилив тоннели проветривает.

— Что? — не понял Эдди.

— Нижние водой заполняет, гонит воздух вверх, — Фред лег на живот, подсвечивая себе фонариком. — Где-то в скалах у них вентиляционные шахты, — прозвучал его голос, измененный акустикой подвала.

Удостоверившись, что лестница крепкая, мужчины спустились внутрь и застыли перед стеной из огромных глыб. Три другие, из красного кирпича, выглядели на ее фоне поделкой пигмеев. Глыбы были сложены удивительным образом — неизвестные мастера словно забавлялись, впихивая выступающий край одного блока в плавный вырез другого.

— Без раствора, — Фред провел пальцем по стыку камней, каждый из которых был с него ростом.

Эдди поднес лампу, стараясь обнаружить следы инструментов. Поверхность выглядела идеально гладкой, словно глыбы отливали в формах.

— Эти рептилоиды плавили камень дыханием, — покачал он головой.

— Чудеса, — Фред восторженно погладил стену.

— По крайней мере, здесь точно не входили, — Эдди достал спички, закурил. — А значит, все целехонько!

— И как мы эту стену сломаем? — посмотрел на него Фред. — Тут ни один лом не справится…

— Лом не справится, — Эдди присел над мешком, распуская веревку, — а вот это, ах да… — он отложил горящую сигарету и достал брикет, туго обернутый плотной парафиновой бумагой. — Сувенир с родной студии, — подкинул динамитную шашку на ладони.

— Такую красоту? — Фред развел руками.

— Угу, запалим бикфордов шнур и обождем наверху, — Эдди врезал ломом, высекая искры. — Ого, да это базальт! — он потер едва заметную царапину. — Ну-ка, давай, ковырни снизу!

Фред с досадой оглянулся на растрескавшиеся кирпичи в потеках высохших грунтовых вод.

— Закон подлости, — сказал он, вонзая кирку под нижнюю глыбу.

Китти на своем посту давно потеряла счет времени. Лошадь уже выслушала все истории о приютской жизни и теперь дремала, опустив голову.

— Ну, все! — она спрыгнула с повозки, полная решимости проведать друзей, как вдруг из мрака, где край барака сливался с горой, донесся звук, похожий на детский всхлип.

Вороны поспешно снялись с мест и стали разлетаться в разные стороны. Как только их всполошенный грай затих, девушка прислушалась. Фонаря ей не оставили, чтобы не привлекать внимание, но луна была яркой, и она пошла на звук, пристально всматриваясь в темноту. Когда стена зарослей придвинулась вплотную, Китти остановилась.

— Детка, — позвала она полушепотом, не до конца уверенная, что говорит с ребенком. — Эй, детка, где ты?

В сумраке подлеска, сгустившемся под кронами деревьев до чернильной мглы, зашуршало и послышался новый отчетливый всхлип.

— Деточка, с тобой все в порядке? — Китти наклонилась вперед, вглядываясь в смутные очертания ветвей, и ей показалось, что в чаще мелькнули и погасли два бледно-лиловых огонька. Тут же из темной глубины донеслось утробное ворчание, на человеческий голос совсем не похожее. По спине побежали мурашки, и в тот же миг земля под ногами вздрогнула, послышался приглушенный гул, а следом — лошадиное ржание и удаляющийся стук копыт. Обернувшись, она с ужасом увидела, что повозка уезжает — ей не пришло в голову привязать лошадь!

Китти бросилась вдогонку, но испуганное животное неслось так быстро, что угнаться за ним не было никакой возможности. Пробежав больше полумили и совсем выбившись из сил, она остановилась, подавленно наблюдая, как их единственный транспорт, подскакивая на ухабах, удаляется в сторону города.

Несколько минут бедняжка стояла, отдуваясь и проклиная себя за глупость — ну, откуда в такой глуши взяться малышу! И что теперь делать? Как сказать Эдди, что не справилась с таким пустяковым делом — просто сторожить лошадь…

Слезы сами выступили на глазах, и Китти часто-часто заморгала: вот и все, первое наиважнейшее семейное дело провалено по ее вине. А она еще ни разу не видела, как Эдди сердится, — он всегда был весел и приветлив, от чего на душе стало еще хуже. Ах, хоть бы они там ничего не нашли, тогда бы и телега не понадобилась!

Но признаваться все равно было нужно, а Китти с приюта знала, что это лучше делать сразу. Вытерев слезы рукавом плаща, она нащупала в кармане зеркальце и, мысленно пожелав себе удачи, зашагала обратно.

«Китти и Эдди — хорошие друзья, Китти и Эдди, им ссориться нельзя!» — сам по себе переиначился стишок.

В пылу погони она не заметила, как далеко убежала, это стало ясно лишь сейчас, когда пришлось идти в гору. Деревья в свете луны отбрасывали кривые шевелящиеся тени, и сиюминутная робость перед ними выгодно заслоняла стыд предстоящего объяснения.

У барака Китти прислушалась — вокруг стояла тишина, только струны внутри дрожали, напоминая о ее вине. Да, все так, но, прежде чем поднимать шум, мужчинам следовало их с лошадью предупредить.

В бараке было темнее, чем под лунным небом, и пришлось дать глазам привыкнуть. В дальнем углу полоскалось тусклое пятно мутно-желтого света, и она медленно пошла к нему. В ноздри проник запах гари с химической примесью, тут же вызвавший чих. В стропилах заметались летучие мыши, а одна стукнула ее крылом по макушке.

«Так тебе, дурехе, и надо!» — подумала Китти, с каждым шагом все явственнее ощущая теплые дуновения из люка.

Эти дуновения напомнили ей о ласковых лучах, словно солнце, переместившись на ночь под землю, посылало ей оттуда свой привет. Эта мысль ее ободрила.

«Китти и Эдди — отличные друзья, Китти плюс Эдди — получится семья!» — выскочил откуда-то новый утешительный куплетик.

Присев на корточки, Китти заглянула в люк. Внизу на полу стояла керосиновая лампа: язычок огня плясал в стеклянной колбе, освещая опаленную брешь в стене. Мужчины явно ушли вглубь горы, что было ей на руку — не надо признаваться сразу и появляется возможность загладить вину новым делом.

Крепко держась за металлические перекладины, она спустилась в подвал.

«Китти и Эдди — отличная семья!»

Да, и надо будет сразу сказать, что лошадь убежала не по ее вине, просто животное оказалось слишком нервное. И еще Китти было приятно думать, что Эдди оставил лампу специально для нее.

Из пролома веяло сильнее, и волосы сдуло со лба, едва сунула туда голову. Воздух здесь был теплее и суше, и, выставив перед собой лампу, она решительно полезла внутрь.

Тоннель оказался просторным даже для подводы. Свод и стены были гладкими, а под толстым слоем пыли блеснул черный лак обсидиана. Отряхнув пальцы, Китти двинулась вперед, считая шаги и прислушиваясь к тишине лабиринта.

Через сто шагов коридор раздвоился. Она мысленно выговорила мужчинам, не оставившим указателя, и, постояв в нерешительности, выбрала правую галерею, откуда веяло сильнее. Вскоре последовало новое разветвление, и проходов стало три. Все они расходились в разные стороны, и Китти пошла по центральному, продолжая считать шаги. Коридор сделал один поворот, другой, и вдали появились отблески тусклого света. Свет шел из-за угла, и, насколько она помнила план инженера Шуфельта, за таким прямым углом могла находиться одна из комнат с пластинами. Голосов друзей слышно не было, сама же их звать поостереглась — вдруг в подземелье есть кто-то еще. Когда до поворота осталось несколько шагов, она поставила лампу на пол и, освободив руки, осторожно заглянула за угол.

Не то чтобы Китти ни разу не рисовала в уме подобную картину, но реальность тем и отличается от фантазии, что дружит с гравитацией, больно приземляющей зарвавшиеся грезы. Она сжала и разжала веки, но все осталось по-прежнему. Моргнула еще раз, и снова ничего не изменилось.

В свете нескольких электрических фонарей, направленных в центр просторного зала, маслянистым охровым блеском торжественно сверкала уступчатая пирамида из гладких литых цилиндров. Цилиндры были размером с банку консервированного сгущенного молока «Игл Бренд», которым их в приюте угощали по праздникам — полбанки на душу. Часть цилиндров раскатились по полу, а один блестел в двух шагах от ее ботинка.

Под ребрами появилась необыкновенная легкость, словно мечты и реальность наконец-то обнялись и земное тяготение пошло на уступки, говоря: «Только подпрыгни — и повиснешь в воздухе!» Но вместо этого она перестала прятаться и вышла из-за угла.

Никогда в жизни ее глаза не смотрели на такое количество золота, да вообще его не видели. Живи Китти в Индии, где в храмах под золотыми крышами стоят золотые статуи богов, она бы не удивилась. Но в Америке золото само было богом, на него молились и ему поклонялись, и волей-неволей это укрепилось и в ее сознании. Блеск цилиндров гипнотизировал алым пламенем пожара, и Китти, как сомнамбула, покорно поплелась к пирамиде. Та притягивала живым мерцающим магнитом, а волны дрожащего золотого света, плывшие навстречу, вызывали шум в ушах и путали мысли. Эти волны на время заглушили струны, звучавшие в ней самой.

Подойдя к пирамиде, Китти оказалась в центре зала, но то, что увидела в следующий момент, заставило ее забыть о золоте и замереть как вкопанной. У стены, спиной к ней, сидел на корточках Эдди и деловито складывал блестящие болванки в мешок. Несколько других, туго набитых и перетянутых шпагатом, стояли рядом. Но ее внимание привлек не Эдди, а Фред, мирно растянувшийся поодаль. Он словно прилег отдохнуть, устав таскать тяжелые слитки. Лицо неестественно спокойного Фреда находилось в тени, и ей пришлось напрячь зрение, чтобы различить выпуклый черный нимб, собравшийся вокруг его головы. Рядом, прислоненное рукоятью к стене, стояло…

Изображение задрожало и стало расплываться перед глазами, а ноги Китти сделались ватными. Она застыла на месте, не в силах ни шагнуть вперед, ни повернуть назад. Сердце замирало и устремлялось в бег, чтобы снова замереть в трепещущей груди. И ей послышалось, как в хаосе звуков тренькнула, обрываясь, струна Волшебной Ситары.

Девушка быстро-быстро заморгала, возвращая глазам резкость. Пальцы и ладони заледенели, во рту пересохло, а между лопаток к пояснице побежала струйка пота, словно вся ее жизненная энергия разом переместилась от краев к центру туловища. Она медленно вдохнула и так же медленно выдохнула — в приюте это помогало сконцентрироваться.

А если Фред напал первым? Нет, ударили сзади — при всей неразберихе в мыслях это было ясно. Но, может, ему еще можно помочь? О том, что будет дальше и как поведет себя Эдвард, она не думала. Сделав над собой неимоверное усилие, под незнакомый перебор струн Китти шагнула к распростертому на земле человеку. И тут, словно почувствовав ее присутствие, Эдди перестал копошиться и медленно повернул голову.

Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга, и Китти не могла узнать своего жениха. Полуоскал улыбки смешался с новым взглядом — циркового хищника, готового к прыжку через горящий обруч. Даже глаза изменили цвет — или так страшно расширились его зрачки. Встав с корточек, Эдди взял кайло и медленно, даже с какой-то наигранностью, повернулся к ней. Он словно исполнял роль, подражая актерам на своей киностудии, но его лицо было неподвижным. Вот так же прессы на фабрике у приюта плющили заготовки — флегматично, без эмоций.

— Китти… — процедил Эдди сквозь зубы. — Ну какого черта, Китти…

С кайлом в руке он медленно пошел на нее.

«Китти и Эдди — отличная семья, миленький Эдди, не убивай меня!»

Жаркие объятия в сумраке спальни дрогнули и опали, уносясь к выцветшим грезам, развешанным в полусвете унылого приютского чердака. Рука Китти скользнула к пояску, где по старой привычке еще носила нож, но она не успела его достать. Коридор за спиной, а следом и зал разом наполнились жужжанием, словно под землю проник рой диких пчел.

Надсадный звук заставил Эдди остановиться, и он в недоумении крутил головой. Жужжание сочилось отовсюду — из стен, пола и потолка, смешиваясь с блеском золота и отчаяньем Китти. Но не это приковало ее внимание, а то, что происходило в ту минуту за спиной у бывшего жениха.

Поначалу она приняла это за обман зрения, игру света, преломленного в слезе. Но, часть стены действительно дрогнула, заколебалась здоровенным куском карамельного желе. По ее поверхности пробежала волна, еще одна, она выпятилась, расхлестнулась неуловимыми створками, и прямо на глазах остолбеневшей Китти в свет фонарей шагнул сгорбленный человек с головой игуаны. Концом вибрирующего хвоста не давая камню сомкнуться, он обхватил Эдди, словно танцевал с ним падеспань, и в мгновение ока оба исчезли в стене.

Китти оцепенело наблюдала, как камень смыкается и, дрогнув напоследок, застывает с прежней невозмутимостью монолита. Исчез и звук, и в мертвой тишине, отдаваясь барабанным боем в ушах, стучало ее сердце. Еще с минуту она стояла неподвижно, будто происшедшее, упершись жесткими краями кошмара, застряло на полпути к осознанию. А потом одним махом пересекла комнату и забарабанила в стену, крича: «Э-э-д-д-и! Э-э-э-д-д-и-и!» И замерла так же внезапно, как рванулась, прижав ледяные ладони к горячему камню и ловя затухающее в лабиринтах эхо.

Медленно-медленно Китти оглянулась назад, где в лаковом нимбе белело лицо Фреда. Он так и не шелохнулся, не вздохнул, и его бледно-голубые глаза все так же безучастно смотрели в потолок. Свесив в изнеможении руки, словно истратив все силы на крик, она подошла к лежащему на полу человеку. Тень от ее туловища падала на вытянувшееся неподвижное тело, образуя крест, и этот крест был не только на полу сокровищницы людей-ящеров, но и на ее семейном счастье.

«Эдди и Фредди — хорошие друзья, Эдди и Фредди — им ссориться нельзя…»

Наклонившись, Китти заглянула в лицо мертвецу и в ужасе отпрянула: выражение его глаз было как у Эдварда, когда он шел на нее.

Странное жужжание появилось снова, но оно уже не было таким назойливым. Пошевелив волосы, пахнуло теплым воздухом, и из вздувшихся стен вышли с десяток обитателей подземного города, моментально окруживших непрошеную гостью. Один, самый морщинистый и сгорбленный, встал напротив нее, а другие зашагали по кругу, задрав хвосты и издавая негромкое верещание.

Ящер смотрел на человека не отрываясь и не моргая, и Китти показалось, что у него зигзагообразные, как у морской каракатицы, зрачки. Глядя в упор, он заговорил, но девушка поняла это не сразу. Невероятное существо челюстей почти не размыкало, и набор издаваемых звуков едва ли можно было назвать речью. Но в цокоте, щелчках, посвистываниях и шипении невольно угадывались осмысленные интонации, и она изо всех сил стала их ловить, словно от того, насколько усердно это делала, зависело ее спасение.

Хоровод остановился, а приглушенные рулады смолкли так же внезапно, как и начались. Теперь жители подземного города сузили круг и, медленно шевеля хвостами, вытянули к ней свои рифленые шеи с повернутыми вбок шишкастыми головами. Они словно к чему-то прислушивались.

Старый ящер стоял неподвижно, уставившись в глаза Китти своими нечеловеческими зрачками. Казалось, эти завитые зрачки видят ее всю, со всеми разочарованиями и надеждами, видят ее сегодняшнюю и еще глубже — в непроглядной толще дней, проникая в полуподвал, где ютились семьи переселенцев и она, еще младенец, спала на руках Лаваньи, а потом ее скитанья по приютам, и поиски собаки с опаловыми глазами, и просьбы Шаши, и клятвы Эдди — все до последнего часа, когда искала ребенка на пустыре, и того, что было потом.

Глаза ящера мерцали, высвечивая все тайники и закоулки ее сердца, но Китти не испытывала страха, потому что не хранила страшных тайн. К тому же в поведении жителей лабиринта, в их внимании к ней появилось что-то, невольно вселявшее надежду. Да, они прислушивались с учтивостью и, как ей даже стало казаться, с признанием, пусть это в такую минуту и странно прозвучало бы. Но так же прохожие останавливаются и встают в круг, привлеченные игрой уличного музыканта.

Китти не отводила взгляд, давая волю разошедшимся струнам, когда в уголке глаза старого ящера появился дрожащий блеск. Сперва она не поверила в то, что видит, но, покрыв глазурью змеиный зрачок, слеза набухла и, не удержавшись на веке, лишенном ресниц, покатилась по чешуйчатой щеке. И, совершенно человеческим жестом, старый ящер смахнул ее запястьем. Глаза Китти тоже наполнились слезами, и она собрала все силы, чтобы не разрыдаться.

Ящер-старейшина издал короткий свист, и жители подземного города как по команде отступили к стенам, оставив их одних.

— Де-т-ка, э-э-й, де-т-т-ка, — отчетливо прозвучало среди шелеста и щелчков. — С то-бо-й вс-се в по-ряд-ке, де-т-т-ка…

Китти показалось, что она слышит собственный голос, просочившийся сквозь толщу горы с пустыря, где искала малыша, лишь потерявший по пути хвостик вопросительного знака.

Опомнилась она уже наверху, за воротами барака, откуда вышла, прижимая к груди гирю золотого цилиндра. Свежий ветер налетел, растрепал по лицу волосы и, вспомнив о чем-то, Китти упала на колени и дала волю рыданиям. Увесистая драгоценность выпала из дрогнувших рук и покатилась к мусорной куче, но она не обратила внимания. Приступы плача с новой силой сжимали горло, и один спазм сменял другой, словно ее душили чьи-то хваткие невидимые пальцы. Вороны снялись с мусорных куч и всей стаей кружили над ней с торжествующими криками.

Но образ Эдди, стоявший перед глазами, неожиданно сменился другим — старого ящера, беспомощным жестом смахивающего слезу. И Китти стала успокаиваться и задышала ровнее. Ящер-старейшина смотрел на нее блестящими глазами и одобрительно кивал драконьей головой. Когда пальцы-душители окончательно исчезли, она набрала полную грудь воздуха и, задержав, медленно выпустила.

Встреча с жителями подземного города больше не казалась ей чем-то невероятным. Из ряда вон было, что выжила благодаря людям-змеям, которых все считали холоднокровными. Но ледяная кровь оказалась у человека, с которым собралась прожить до старости.

«Китти и Эдди…» — опять выскочило в голове, но Китти подавила новую волну отчаяния и жалости к себе. Нет уж, пусть эта медуза, распластавшаяся над городом, сегодня останется голодной!

Встав на четвереньки, она дотянулась до цилиндра и, смахнув рукавом прилипшую грязь, впервые рассмотрела его вблизи. Сверкающие бока слитка были сплошь испещрены непонятной вязью, но утреннее небо синело ясно и спокойно, и это значило для нее больше, чем все мудрые и священные знания вместе взятые. В тот миг Китти не думала, что услышали в ней жители города-лабиринта, не ведала, глотком какого чудесного воздуха стал для них ее случайный визит.

За время, пока она была под землей, солнце взошло высоко, и лучи снова ласкали ее щеки. На окраине пустыря стояла повозка с лошадью, вернувшейся за своим хозяином, и Китти решила, что сейчас же сделает все неотложные дела и сразу поедет в приют. Она заберет Шаши, и у них будет дуэт Ситар, волшебный дуэт на всю жизнь.

Глава седьмая

Гомо люкс и поющее поле

Уже были поданы крем-суп из спаржи с изумительными хрустящими пирожками, филе индейки с трюфелями, лососина с тартаром и цветной капустой в пряностях, туземный венский шницель, а своей очереди еще ждали жаркое из фазана, рябчиков и куропаток, артишоки с грибами и десерт — парфе из земляники, фруктовое ассорти и мороженое. Архимед Иванович, насытившийся уже супом, не упускал случая отвлечься на беседу.

— У Земли на человека огромные планы, ведь ни одно сердце не звучит так, как человеческое, — проповедовал он. — Но уже мало быть просто гомо сапиенсом, человеком разумным — пришло время стать гомо люксом, человеком светлым!

— И что же это за такой человек? — улыбнулась Полина. — Просветите нас, Архимед!

Профессор с готовностью отложил вилку и нож.

— Когда ваши мысли легки и нацелены на полезное созидание, вы — гомо люкс. Если вам чужд холодный, взвешенный инструментарий успеха, вы — гомо люкс. Неустанно познаете себя и мир, вы — гомо люкс! — он перевел дух и извиняющееся взглянул на Атласа. — Но капитализм генетически питает стяжательство и рознь, а те не дают людям стать единым прогрессивным организмом. Представьте, чего бы мы достигли, действуя сообща, а не перетягивая одеяло каждый на себя, — на его лице заиграла оптимистичная улыбка. — Звучанием дел, стремлений мы бы двигали вперед все звездное сообщество, а оно, уверяю вас, существует! На нас смотрят, нашими добродетелями любуются и наше зло оплакивают. Если представить человека как музыкальный инструмент — нам под силу мелодия любой красоты и сложности, понимаете, любой! Но в мире царит такая какофония, что порой страшно становится…

Искандер промокнул губы салфеткой:

— Понимаю вас, но как экономика будет существовать без капитала, да попросту без денег?

— О, это был бы совсем иной тип отношений, — Забава взглянул с воодушевлением, — с системой ценностей, основанной не на состоянии человека, а его состоятельности — нравственной в первую очередь!

— Хорошо, — дружелюбно кивнул Атлас, — но как бы работала эта ваша новая система?

— Извольте, — профессор заговорил деловым тоном. — Каждый получал бы за свой квалифицированный добросовестный труд баллы или токены, обменивая их в личном кабинете на требуемые услуги и товары. На такую же систему перешли бы во взаиморасчетах и государства. У граждан баллы копились бы до определенного количества, — он выдержал взгляд олигарха, но уточнять не стал, — а все сверх того переводилось бы в общее пользование по принципу близости.

— По принципу близости? — заулыбался Искандер. — Это что за зверь?

— Скажем, вы в этом новом обществе добились бы таких же высот, и вам начислялись бы миллиарды токенов. Тогда ваши излишки поступали бы сначала на счета родных, потом друзей, потом коллег по работе, по клубу, соседей по двору, по кварталу, и так далее. И все бы жили в кругу благодарных, довольных людей! — он откинулся на спинку стула, который даже не шелохнулся.

— Это что же, токенный коммунизм? — пожал плечами Атлас.

— Токенное общество, — поправил Забава. — К слову, девиз коммунистов «От всех — по способностям, каждому — по потребностям» уместен. А новая система, лишенная ростовщичества, была бы столь прозрачна и проста, что и преступность бы исчезла. Ну, кто станет грабить, когда с вами и так готовы делиться и вам помогать? — он поглядел на рыцарские латы. — Мы способны создать не просто Civitas Solis — Город Солнца, а Terra Solis — Планету Солнца!

Искандер дослушал до конца, не перебивая.

— Вы, мой друг, изложите все в письменном виде и передайте Полине, — произнес с серьезным видом. — Надо будет внести ваш проект на рассмотрение в Совет Федераций.

— Так я, в общем, все сказал, — Забава взглянул на собеседника, но по его невозмутимому лицу так и не понял, говорит тот всерьез или заигрывает с ребенком, которого еще раньше разглядел в ученом.

Адамас в благодарственной речи упомянул о значении имени Архимед — ни отец, ни Полина эту его находку не слышали. То, что для гостя ценность экспромта утрачена, мальчишка, уверенный в его качествах, не тревожился. Впрочем, упоминание о «невероятных достижениях» заинтриговало непосвященных. Искандер вопросительно взглянул на профессора, но тот отмолчался.

Полина в своей здравице пообещала «положительному герою торжества» сюрприз. Но Забаве хватило одного порхания ее ресниц — так на тропке майского леса молодая зелень то прячет, то вновь открывает глазам лучи солнца.

Подали очередную смену блюд, и профессор вспомнил об экспедиции в Латинскую Америку.

— Так что же нашла ваша супруга? — отодвинулся он от стола.

Атлас собрал лоб гармошкой.

— Вот порой думаешь, а нужны ли новые открытия, — произнес он с озабоченным видом, — ведь мы не замечаем даже то, что давно перед глазами!

— И что же это? — полюбопытствовал Забава.

— Да хоть та же Великая пирамида, — Искандер потер переносицу привычным жестом. — Концептуальный кругозор, вектор мысли мастеров подразумевают индустрию и энергетику, а не поклонение царю и богам, — он поморщился, как от кислого. — Но академики стоят на своем, и правды тут не больше, чем в легенде о дочери Хеопса и средней пирамиде, повторять которую не позволяет приличие.

— И кто же тогда это строил?

Атлас сделал знак официанту с кувшином морса.

— Все циклопические сооружения, включая «древнегреческие храмы», — он жестом обозначил кавычки, — созданы во времена, когда, по нашим хронистам, люди охотились на мамонтов и жили в пещерах. Странный зигзаг эволюции, не находите?

— По-вашему, древние египтяне и греки приписали себе чужие заслуги?

— А кто-то отменял тщеславие и гордыню? Фараоны не считали зазорным ставить свой картуш на чужих постройках, достойных их величия, взять хоть Осирион в Абидосе. А что мешало греческому царю, разукрасившему грандиозные руины в новые цвета, отметить их в своей летописи?

— Ничего, — согласился Забава, — если он царь.

— Вот! Еще Вольтер говорил: «Вся древняя история не более чем вымысел, с которым все согласны», — Искандер взял рдеющий бокал на просвет. — У любой цивилизации в крови — преумножать знания и опыт, а налицо мельчание и вырождение. Где мегалитическая кладка, где титанические колонны, как в древнем Гелиополисе? Эпоха высокой классики повисла в воздухе, как недостроенный пролет моста. Или кто-то боится, что, узнав о гигантах, населявших землю, люди начнут верить сказкам и перестанут заниматься делом? Но сказками нас потчуют уже давно…

«А если сейчас все открыть? — подумал профессор. — Чемоданы здесь, показать, начать работать на общество, контур — за…»

— Так, об экспедиции, — сбил его с мысли Атлас, — мы арендовали у «Роскосмоса» спутник и обнаружили в джунглях севернее Мату-Гросу правильный прямоугольный объект. Так вот, Таисия уверена, что это они!

— Кто «они»? — подался вперед Забава.

Вместо ответа собеседник достал знакомый листок и направился к камину, который мог стать еще и отменным акустическим резонатором.

— Жена невольно посвятила свои изыскания нашей фамилии, — Искандер принял позу оратора на агоре. — Я же посвящаю ей эти стихи. «Атланты»! — объявил он и глуховатым голосом начал:

Они несут неведомое знамя!

Их гордый, торжествующий оскал,

Сливаясь с блеском панцирей и знаний,

Мерцает на экранах мокрых скал.

Проходят исполинские фигуры —

За рядом ряд, без званий, без имен,

Маяча невесомостью текстуры

Сквозь толщу незапамятных времен.

И, занимаясь желтовато-алым,

Сияние разгромленных вершин

Вновь оживает, как всегда бывало,

На лопастях и в соплах их машин.

Стальное, переливчатое семя

По миру разнесет пунктиры карт,

И, пламя перековывая в племя,

К тольтекам прилетит Кетцалькоатль!

Пусть головы гигантов Рапа-Нуи

И профили под снегом Кордильер

Расскажут, как во мгле горели струи

Воздухолетных огненных галер!

Поведают о дерзости порыва,

Поднявшего пучину их грехов

До высоты сиятельного взрыва,

Увитой мириадами стихов,

Что и теперь, блестя на иглах меха

Космической, холодной тишины,

Питают удивительное эхо

Магической, загадочной страны;

И то, как из немого антрацита

Вдруг выплывет крутой слепящий бок

Челна, что направляет Аэлита —

Сквозь океаны, к солнцу, на восток!

Автор застыл с протянутой к далекой спутнице рукой, и все зааплодировали — и австрийцы, ни слова не понимавшие по-русски, и повара, высыпавшие в зал. Профессор тоже хлопал, радуясь, что новый друг дарит жене стихи. Хотя не мог избавиться от мысли, что они прозвучали и в его честь.

Адамас, не желая отставать от отца, выступил с собственным опусом — о смысле жизни после изгнания из рая. Полина, в свою очередь, продекламировала отрывок из L'Orgie parisienne ou Paris se repeuple Артюра Рембо в оригинале, чем вынудила Забаву прочесть то же в переводе Павла Антокольского — «Парижская оргия, или Париж заселяется вновь». И эта непринужденная стихотворная интерлюдия укрепила союз людей в рыцарском зале новой гармонией. Ведь ничто не одухотворяет так, как это делает искренний лирический обмен.

В антракте застолья все направились к смотровой площадке на крепостной стене. Забава стоял у бруствера, наслаждаясь альпийским пейзажем, когда за его спиной неожиданно запела скрипка. Мелодия началась pianissimo, едва слышно, не заставляя тотчас обернуться, а исподволь обволакивая, как волшебные сумерки или прозрачная невесомая шаль, заботливо накинутая на зябнущие плечи. И по первым же фразам он понял, что это экспромт, а еще через мгновение — что играет Полина.

«Вот этот сюрприз!» — подумал он с удовольствием, подчиняясь объятиям незнакомой мелодии, отпуская себя с нею над горами и лесами — в безоблачную синеву альпийского неба. И с этой высоты его сердцу открылся выгодный вид не только на живописные окрестности, но и на новых друзей.

Когда скрипка умолкла, профессор еще некоторое время стоял с закрытыми глазами. И никто не хлопал, словно ожидая, когда он спустится на землю.

— Не думал, что вы так чудно играете, — Забава подошел, поцеловал руку, сжимавшую смычок.

— О, Полина полна сюрпризов! — во всеуслышание заметил Адамас. — Совсем, как ваши чемоданы, — добавил, понижая голос.

За столом беседа продолжилась, и он снова обратился к профессору:

— И поэзия, и музыка сегодня полноправные члены нашей компании, — заметил с глубокомысленностью взрослого. — А помните, вы сказали, что видимый мир — «проявленная музыка», а невидимый — «музыка, еще клубящаяся в нотах Вселенной»?

— Помню, — улыбнулся Забава. — И хорошо, что запомнили вы.

Адамас учтиво кивнул:

— А где проходит граница между проявленной и непроявленной музыкой?

Профессор тронул сухие губы салфеткой, задумался, как проще ответить на этот непростой вопрос.

— Все видели музыкальный фильм «Приключения Буратино»? — он решил призвать на помощь все те же образы. — В финале герои идут по сказочному полю в реальный мир, становясь зрителями в зале.

— Помним, — ответил за всех Искандер.

— А как они на это поле попали, помните?

— Сквозь холст с нарисованным очагом, — развел руками Адамас. — Буратино проткнул его носом.

— Вот! — обрадовался Забава. — Тот холст и есть граница. Все, что до него, — музыка, клубящаяся в нотах; за ним — проявленная в образах.

— И где же проявление происходит? — прищурился Атлас.

— На поле, — просто ответил Забава.

— Чудес в Стране Дураков?

— О нет, — профессор покачал пальцем. — Поле, о котором говорю я, чудесное без дураков!

— То есть, если закопать золотой, вырастет дерево золотых? — спросил Искандер шутливым тоном. — Интересуюсь как инвестор.

— Вырастет и роща! — уверил его Забава. — Хоть это поле невидимое, на нем произрастает все, что душе угодно, — он повернулся к Полине. — И оно поистине музыкальное, ведь не только несет миру гармонию, но и дирижера назначает!

Из-за колонн появился Михаил, подошел ближе, прислушиваясь к их беседе.

— И кто же этот дирижер? — спросила девушка.

— Для нас — солнце, — профессор поднял сжатый кулак. — Оно задает тон всему вокруг, с ним мелодия сотворения звучит жизнеутверждающе. Но наиграть жизнь мало, надо научить новые побеги расти и дружить, и это делает тот самый созидательный мажорный строй! — он обвел всех сияющими глазами. — Помните, у Тютчева: «Невозмутимый строй во всем, созвучье полное в природе»? Мир сам следует этому строю, продолжая путь — или петь, ведь это одно и то же!

— Забавная гипотеза, — заметил Атлас. — Пардон за каламбур, мой друг! — спохватился он.

— Это не гипотеза, а жизнь, — Забава устало потер веки.

— И как далеко вы продвинулись? — Полина не сводила с него глаз.

— Очень далеко, уж поверь, — вздохнул Адамас, мучаясь, что вынужден молчать, хотя сама атмосфера взывала к откровенности.

Профессор повернул голову, но, встретившись взглядом с Полиной, только пробормотал:

— Полноте, расстояние в науке — понятие относительное…

— Отчего же? — в ее глазах вспыхнул огонек. — Расскажите нам, Архимед! Научное открытие, сделанное одним, касается всех, и утаивать его несправедливо.

— Лучше запомните следующее, — тот с трудом оторвался от ее глаз. — Мир и есть музыка, и каждый выводит мелодию, которую уже нельзя переписать, — встал с бокалом в руке. — Так пусть же она всегда будет светлой!

— Гип-гип, ура! — присоединились к нему остальные.

Огласив своды галереи хрустальным перезвоном, друзья расселись по местам.

Только Адамас остался стоять, с мольбой глядя на своего спасителя.

— Позвольте, Архимед Иванович! — произнес он ломающимся от волнения голосом. — Позвольте рассказать все, как было!

Полина привстала, заглянула в бледное лицо, которое уже начали покрывать пятна румянца:

— Ты что-то утаил от нас, petit rusé?

— Учитывая «непревзойденные достижения» нашего друга, это очевидно, — сдержанным тоном заключил Искандер. — Как и то, что сын дал слово, — он повернулся к профессору. — Я прав?

Тот ничего не ответил, прислушиваясь к себе. Но только мгновение.

— А-а, рассказывайте! — махнул салфеткой, словно выбрасывал белый флаг.

Глава восьмая

Тысяча двести семьдесят шестой

Все слушали, не перебивая и не задавая вопросов — с момента, когда остготы вторглись на виллу вандалов, до того, как желтый фургон был утянут в виноградники неизвестной силой. Полина весь рассказ поглядывала то на мальчишку, то на Забаву, и ее ресницы вспархивали крыльями потревоженных бабочек.

В зале были только новые друзья и Михаил. Весь приглашенный персонал, как и своих помощников, Атлас отпустил.

— Ты ничего не приукрасил, сын? — спросил он, когда рассказ подошел к концу. — О, мой друг, — повернулся он к Забаве, — не хочу сомневаться в ваших способностях, но…

— Но все это звучит как-то уж чересчур фантастично, — закончила за него Полина, и ее французский акцент сделался нарочитым, словно западная половина крови оспаривала достижения русского ученого.

Профессор выдержал паузу, собираясь с мыслями.

— Да, я не был готов к такому повороту и не подготовил вас. Поющее поле существует, оно реально, и… я его открыл. — Он тяжело вздохнул, и в его вздохе все услышали неимоверное расстояние, пройденное до цели.

— Вы его открыли? — переспросил Атлас, и тень перманентного превосходства дрогнула, сплывая с его лица.

— Да, я Буратино, проткнувший холст своим любопытным носом, — бесстрастно продолжал Забава. — Система, действие которой видел ваш сын, построена на принципах этого поля и использует его неисчерпаемую энергию.

В зале воцарилась такая тишина, что стала слышна дробь крыльев попавшей в витражную паутину бабочки.

— И что же делает эта ваша система, Архимед? — нарушила молчание Полина. Ее акцент сгладился, но в голосе зазвучали беспокойные нотки, словно она опасалась, что новый друг мог создать нечто, способное навредить людям.

— Среди прочего визуализирует прошлое в любом месте на любую глубину времени, — сказал профессор сухо.

— Среди прочего? — глаза Атласа вспыхнули, как лампочки, вкрученные в собственное силовое поле (или это завертелось магнето его предприимчивости?).

Адамас снова вскочил, его кулачки были сжаты, лицо пылало:

— Покажите всем палеотроп, дорогой Архи-Мед Иванович! — расставил он акценты, и искры, такие же яркие, как у отца, запрыгали в его глазах. — Палеос! Тропос!

Это был миг, которого Забава боялся и ждал уже давно, миг, вмещавший больше, чем аккорд генов — людских талантов и черт. Еще несколько секунд он прислушивался к чему-то, слышному ему одному, и разом поднялся:

— Идемте!

— Да! — Адамас выбил по столу победную триоль. — Да, да, пусть все видят! — бросился к выходу, не дожидаясь остальных. — Палеос! Тропос! — донеслось из глубины галереи. — Ос… ос… ос… — запрыгало под сводами замка.

Искандер посмотрел ему вслед.

— Не знаю, что и сказать… — пожав плечами, он направился за сыном.

Конец ознакомительного фрагмента.