Сталинград. Том четвёртый. Земля трещит, как сухой орех

Андрей Воронов-Оренбургский, 2019

"Сталинград. За Волгой земли нет!" – роман-сага о чудовищной, грандиозной по масштабу и человеческим жертвам Сталинградской битве, равной которой не было за всю историю человечества. Автор сумел прочувствовать и описать весь ужас этой беспримерной кровавой бойни и непостижимый героизм советских солдат… Как это возможно? Не укладывается в голове. Но ощущение полное – он сам был в этом аду!.. Он сам был участником Сталинградской битвы… Книга получилась честной и страшной. Этот суровый, как сама война, роман, возможно, лучший со времен "Они сражались за Родину" М. Шолохова. Содержит нецензурную брань.

Глава 3

…Колёса эшелона, идущего в Сталинград, продолжали железисто чакать и лязгать на стыках рельс, баюкали уснувшие в тяжёлом забытьи батальоны, а чутко дремлющее сознание комбата Танкаева, продолжало воспроизводить забытые сюжеты из босоного детства.. Лёгкая улыбка тронула твёрдую складку, и тут!..

Сквозь млечное забытьё ему показалось: через кольчужный стук колёс — он слышит рёв мощных моторов. В следующий миг он полностью пропал. Как вдруг — вагон шарахнуло с невероятной силищей вперёд, потом назад. Вновь шибануло…Тр-реск, крик-мат, визг-скрежет стали по рельсам — всё полетело к чёртовой матери вверх дном!! Из предрассветной сукрови взвился чей-то дикий крик:

— Не-е-е-е-ет!!! — и тут же канул в новом, надсадно ухнувшем раскате взрыва. Бойцы в вагонах, будто в братских могилах, сорванные с полок, с разбитыми — раздавленными лицами, на карачках, на животах, на четвереньках, на задницах и локтях, в безумном ужасе и давке, бились, изворачивались, ползли к выходу. Рвали исподнее, галифе, гимнастёрки о торчащее всюду щепьё, вырванные из переборок шурупы, и скобы.

…Двое от тамбура волокли за собою третьего, который был уже мёртв. Осколок фугаса величиной с арбузную корку, срубил сержанту пол головы наискосок, по левую бровь. Потом остался в живых один ефрейтор, и он судорожно отпихивал от себя сапогами двух мертвецов, а те, зацепившись за него перекрученными лямками вещмешков, волочились, мёртво бились головами о вагонные доски, переваливались друг через друга, — и вдруг, после очередного взрыва, враз все стали покойны и недвижимы.

…Разбитый фонарь пропитал маслом ляжку убитого политрука Хромова и она, от паха до обреза сапога пылала, как факел, наполняя душный вагон тошнотворным запахом горелого мяса…

…Снова режущий, сверлящий сводящий с ума, рёв пикирующих «юнкерсов» над эшелоном и снова ошеломляющие, вгоняющие в ступор, раскаты грома. Казалось, весь мир трещал и рушился, как взорванная динамитом горная гряда.

Вновь со скрежетом каменной плиты о каменную плиту затряслись, загрохотали вагоны.

Майор Танкаев, как и другие, сорванный с лежака, оглушённый бомбёжкой, прижался спиной к дощатой переборке, чувствовал крупную вибрацию вагона, больно отдававшуюся в ушибленном колене. Внезапно, перед ним, над телами убитых и раненых, показалась голова бойца Тищенко с красными безумными глазами и широко оскаленным ртом, только намекающим на какой-то страшный раздирающий душу крик, как эшелон сотрясся, словно смертельно раненный зверь и замер.

Оставшиеся в живых, хватая оружие, боеприпасы, вещмешки, сапоги, орущим-хрипящим валом ринулись наружу.

…Отовсюду снизу тянулись руки, и пальцы на них судорожно сокращались, хватая всё, и кто попадал в эту западню, тот уже не мог выбраться назад.

Многие, как пьяные, бежали из этого ада прямо по разбросанным телам своих товарищей и обрывались ворохом гимнастёрок, касок и шинельных скаток за распахнутым настежь дверным проёмом. В клокочущей волне, вместе с другими, комбат Танкаев спрыгнул на гремящий, осыпающийся ручьями щебень.

… Мгновенным распахнувшимся от ужаса сознанием понял и оценил случившуюся катастрофу. Такое уже с ним было не раз. Последний, — когда они положили едва ли ни весь полк, насмерть удерживая Шиловский плацдарм — господствующую высоту 178,0.

Теперь история повторялась. Только если там, был неравный кровавый бой, то тут была кровавая бойня!

Она стремительно расширялась, взрывчато охватывая весь эшелон, расшвыривала его роты и батальоны по земляному откосу, ржавым от крови холмам — оврагам, где лопались красные язвы авиабомб.

…Отчаянье командира Танкаева было от бессилия, от невозможности удержать на месте свой батальон, размещённый в шести вагонах, вонзить в него острые, как кинжал, команды, пригвоздить к спасительной кромке железнодорожного полотна, остановить обезумевших людей. С командирским ТТ на «шлейке», он стрелял над головами бегущих, дико озирался, разбрасывал руки, яро хватал за грудки солдат, грозил расстрелом на месте; прижимал к себе одного, другого, пятого…словно хотел сгрести своих гибнущих солдат, заслонить от пожиравшей их мясорубки…

И вдруг…Чавкающий кровью ужас замер, будто взял передышку. Две тройки «юнкерсов», как коршуны, наевшиеся до отвала, исчезли. Вдалеке над мерцающей Волгой жутко вспыхнули зарницы молний. Распустила стылые щупальца гнетущая тишина. Полная тишина, не прерываемая даже стонами умирающих. Словно весь мир замер в неподвижности, в ожидании какого-то жуткого действа.

Предрассветный мглистый занавес внезапно озарился по-первости робким восходом. Далёкие всполохи молний пронзали горизонт на юго-востоке, и в свете их ясно читался откровенный страх, написанный на лицах замерших бойцов.

…Охваченный странным, непостижимым волнением, впрочем, как все остальные, высыпавшие из разбитых вагонов, Магомед смотрел во вспыхнувшее алыми перьями небо. Впереди на холмистой равнине траурно, словно вырезанная из дымчатого велюра, темнела уходящая под косогор роща, и сквозь полуоголённые ветви деревьев красным углём пылало округлое взлобье восходящего солнца. Оно зажигало на востоке воздух и весь его превращало в огненную золотистую пыль. И так близко, и так ярко, казалось, был лик древнего светила, что всё кругом, словно исчезло, а оно одно оставалось, окрашивало волжские холмистые дали и ровняло их. Где-то за версту или две алый восход выхватил сожжённую мельницу и обгорелый остов её горел чёрным рубином среди порыжелых осенних трав, как свеча в тёмной келье; багровым налётом покрылся впереди извилистый измолотый гусеницами немецких танков и самоходок, истолчённый сотнями тысяч фашистских сапог шлях, на котором теперь хорошо читался каждый камень, выбоина или подбитая, искорёженная машина, отбрасывающая длинную тень…Да золотисто-красными ореолами светились окаёмы касок застывших бойцов — командиров, их грани штыков, волосы и усы, пронизанные лучами нарождавшегося солнца.

Но война не родная тётка! Дело хлопотливое — роковое. Обуяв свои чувства, выхватив взглядом из застывших толп взводных и ротных, комбат Танкаев, со свойственной ему решимостью перехватил инициативу. Окружённый, подбежавшими командирами, понукая их короткими, похожими на рыканье окриками, он сурово и зло на корню пресёк панику, призвал солдат к дисциплине, а затем, через командиров отдал приказ о немедленной выгрузке орудий и боеприпасов.

— Всем окопаться!! По ноздри! По самое не хочу-у!!

И вот уже нет больше животного ужаса, ни лихорадочной тряски в руках, ни усталости. Мысли бойцов — командиров вновь стали ясны, представления отчётливы и резки.

Сам он ни секунды не стоял на месте — весь движение — сгусток мышц и энергии! Живо ходил от роты к роте, от взвода к взводу, поправлял младших командиров, отдавал быстрые-чёткие распоряжения; глядел в лица воинов и тайно радовался в душе, что снова зрит средь них знакомые, смелые лица. А, ведь, ещё минуту назад, он тщетно искал в этой толпе ошарашенных, обезумевших людей знакомые лица… и чёрта-с-два мог найти.

…Казалось: его бойцы, не были его бойцами! Их голоса звучали совсем по-иному, отрывисто, толчками, переходя в блажной ор или пугающий своим безумством, неудержимый смех. И всё, решительно всё, ещё три-пять минут назад, было другим и чужим. Проломленные вагоны — чужие, багровый восход — чужой…И вода во фляжках — чужая, с особым запахом и вкусом, ровно вместе со всеми погибшими, живые оставили землю и перешли в какой-то другой мир — мир таинственных явлений и зловещих пасмурных теней…

«Уф Алла… Слава Всевышнему, весь этот кошмар позади»…Переходя от вагона к вагону, он тут и там видел запыхавшиеся, живые, просветлевшие и, как будто даже радостные лица; слышал хриплые, но бодрые-громкие голоса, твёрдые приказы офицеров, старшин…и шутки — обычные солдатские, матерные, солёные, весёлые, но шутки!

«А это значит, — жив батальон! Значит хер вам рыжие псы, а не Сталинград! Мы ещё повоюем! Козёл девять раз проскочил в Мекку, ан на десятый к волку в пасть угодил».

…Далеко впереди Магомед приметил: на телеге погоняли лошадь мужик и две бабы. Они видели густые толпы солдат, — дымившийся эшелон, краснозвёздный паровоз которого был оторван — отброшен от состава ударной волной и лежал на боку в степи, выставив напоказ миру свои перекошенные железные диски колёс, смятую в гармошку трубу и кабину машиниста. Видя всё это, беженцы на миг натянули вожжи, но, не признав «своих», принялись бить лошадь и понеслись прочь. Телега со скарбом и бабами подпрыгивала на колеях; двумя колёсами поднималась на воздух, теряя узлы, но трое молчаливых, пригнувшихся к возку людей, охваченных ужасом, продолжали настёгивать мосластую кобылу — и неслись прочь на восток, к широкому изгибу Волги.

* * *

Великое солнце меж тем полностью показало из-за горизонта свой затянутый чёрно-сизыми дымами лик.

…глазам стало больно, люди обернулись назад, и сразу перед поредевшим полком всё потухло…Стало мертвенно-недвижимым, гнетущим, отчётливым и суровым. Свет погас, тени умерли и всё кругом стало бледным, немым, безжизненным, будто подёрнутым не то белёсой серой золой, не то тусклым серебром пепла.

— Танкаев! Мишка-а! Да стой же, чёрт! Как у тебя?!

— Не слаще, чем у тебя. На одной «свадьбе» гуляем, брат. До роты убитыми…Столько же раненых…

Замполит Хромов погиб…На моих глазах.

— Да, ты что-о?.. А-айй! — Арсений Иванович крутнулся на месте, сорвал в сердцах фуражку с головы, крупное лицо исказила судорога. Чёрт, чёрт, чёрт! Какого человека потеряли, майор. Отличный мужик был…политрук! Двое ребятишек у него в Ростове осталось…Вечная память..Э-э-эхх! Да-а, Миша хреново дело…И связи с комдивом Березиным — шиш! Радисты сухотятся…да толку пока — рубь двадцать…Скажи на милость, ну, что за непруха! Из огня да в полымя! Орудия…как у тебя, — целы?

— Аллах милостив, — комбат Танкаев нервно дёрнул впалой щекой, — целы, Арсэний Иваныч.

— Ну, это уже полдела, — Воронов сплюнул под ноги спёкшуюся слюну. — А у меня два орудия вдрызг…вместе с расчётами.

Танкаев посмотрел на старшего друга. Тот стоял распаренный, красный от бега, с тяжёлым взором, с жёсткой щёткой усов. Было видно: он испытывал сильное страдание, которое пытался скрыть. Всасывал воздух сквозь прокуренные зубы; весь вид его выражал страдание. Танкаев прекрасно понимал природу страдания. Оно охватывало его самого, превращало ещё недавнюю радость в невыносимую боль.

— Курвы крестовые! Поди ж ты! Как камни с неба…житья от вас нет…Убивать их, блядей! — сипло и сорвано, почти шёпотом, проклокотал Арсений. — Стрелять, душить буду гадов…своими руками! Поклялся и клятву сдержу! — На подрагивающих очугунелых скулах отчётливо проступили следы былых рубцов и царапин.

Магомед слушал его, вспоминая отгремевшие бои…Заснеженные поля под Москвой…Зверский холод…Бесконечные застывшие в лёд, скорченные трупы женщин, детей, стариков и чёрные остовы деревенских изб — сожжённых фашистами; бесчисленные, как клубки перекати поля, гонимые ветром и стужей толпы затравленных беженцев…Сквозь сухие колючие травы, летящий снег и песок…Далёкое-близкое ртутное пламя разрывов, огненные мётлы огня; вбивающий в мёрзлую землю рокот и гром, отлетающий затем в стылую даль от кровавых сырых траншей и мёртвых, стонущих тел…

— Там Сталинград! — Арсений Иванович широко выбросил руку вперёд. — Дай Бог повезёт, к вечеру доберёмся, а джигит?

— Так точно, товарищ майор. С раненными раньше нэ получится. Хорошо бы вперёд разведку выслать… — Танкаев сверкнул из-под чёрной арки бровей яркими коньячными глазами.

— Хмм! А начальник полковой разведки на кой?..

— Капитан Ледвиг?

— А то! Он — молодца, уже отправил своих орлов на три стороны, будь покоен, — едко хохотнул Иваныч, но тут же примолк, куснул ус и, цепко щупая глазами окрест, добавил:

— Да вот только ни в ворожбу, ни в вороний грай, ни в случай — я не верю…Как и в то, что немец нам даст у костерка с кипятком сухарь погрызть.

Арсений Иванович умолк, нахохлился вороном, наблюдая, как живо, с надсадной проворностью стрелки и артиллеристы управляются с поставленной задачей.

Комбат Танкаев снедаемый лихорадкой нетерпения припал к биноклю; увидел в окружье чуть запылённых линз далеко лежащий вдоль реки город. В нём не было ни электрических огней, ни проблесков световых маяков, ни стёкол, в которых бы отражалось небо и облака…Вай-ме! Это был мёртвый город. Жуткий, безглазый, объятый чёрными — седыми дымами пожарищ. Город, глядя на который на ум приходили страшные мысли о конце мира…Город над коим распростёрлись перепончатые крылья Зла, оное избивало, уничтожало безвинное, мирное человечество. Зло, поднявшееся из устрашающих глубин чёрной оккультной бездны…Казалось, огромная свирепая крылатая гарпия упала на обречённый город, впившись стальными когтями в опалённую землю, щёлкала хищным клювом, ощетинившись острыми, как пики, шипами, свила тугими кольцами чешуйчатый хвост. И вот теперь это чудище расклёвывало его на куски, дробило в нём кости, вытаскивало из него кишки, вырывало глаза, склёвывало кожу — мякоть с лица, драло волокна и жилы, срубало железным клювом хрящи и жадно сглатывало кровавые шматы парного мяса…Прыгая когтистыми лапами на груди города, от головы к ногам и обратно, Зло шаг за шагом, умерщвляло каждую живую частицу.

Но город имени Сталина не был мёртв!

С безумством храбрых, он яростно, бешено сопротивлялся ударам этой стальной безжалостной стервы.

Битва шла не то что за каждый жилой район Сталинграда, за каждую улицу, дом…Смертельная схватка — шла за каждый этаж, каждый лестничный марш, за каждую квартиру, подвал и чердак, за каждый метр в этом подвале иль чердаке…За каждую пядь сталинградской земли!

…Штабы полков и дивизий, тыловые службы, управления военной разведки и связи, продуктовые склады, амбары, солдатские землянки, командные блиндажи, окопы — траншеи, доты и дзоты, укрывища и заставы, посты и снайперские гнёзда — всё было невообразимо перемешено, жестоко сбито, сплющено, — перекручено в стальной нераспутный узел и тонуло в липком пламени, крови, грязи, через которые под яростным огнём продиралась дымная бронетехника и пехота, лошади и ревущие грузовики, продавливая ребристую колею…клетчатый — бубновый оттиск гусениц — шин которых в синей грязи медленно, но верно заплывал красным гранатом солдатской крови…

Майор Танкаев, не отдирая от глаз бинокля, продолжал скользить по корявой полосе городских руин, по косматым дымам, что непроглядной тьмою поднимались к небу, и вдруг взволнованно зыркнул:

— Иваныч-ч! Но, ведь, стоят наши! Иай, как львы…насмэрть стоят!

— А ну-к дай, глянуть! Я гадство свой у ординарца забыл.

Магомед перекинул ремешок через голову, протянул массивный полевой бинокль Арсению:

— От Волги, левее бери, там обзор лучше…

— Разберусь…О-ох ты-ы, холера ясная! — набрякшее кровью лицо Воронова, будто одеревенело.

Теперь и он видел объятый огнём и дымом героический город. Небо от Волги до горизонта на юго-западе было охвачено огнём. В нём клубились и дико метались разорванные тучи и всею гигантскою массою своею рушились на потрясённую обугленную землю.

— Твою мать! Твою мать…И верно…в самых основах своих рушится мир… — вырывалось из груди видавшего виды комбата. — Это ж, какие силищи…стянуты туда?! Ёо-моё…Миша, брат ты мой дорогой…

Он продолжал смотреть, затаив дыхание, лишь судорожно, будто пил воду, дёргая кадыком и время от времени облизывал кончиком языка пересохшие губы.

…Там и впрямь рушился мир. И оттуда, из огненного клубящегося хаоса, казалось, нёсся жуткий дьявольский хохот, треск лопающегося дерева, камня, скрежет металла, громоподобные залпы тысяч орудий и яростный рёв диких атак.

Внезапно, оба комбата, удивлённые горячим обсуждением сложившегося, будто напоролись на стену из тишины. С невольным беспокойством обернулись.

…Солнце точно взобралось выше, что бы не мешать, потускнело, сделалось жёлтым, как латунь и холодным. Над ним тяжело висели чёрные, ничем не освещённые, неподвижные тучи, и земля под ним была темна, и лица, застывших у эшелона бойцов в этом зловещем свете были желты, как лица мертвецов.

…Все взгляды, как один, были устремлены на небо. Оно тоже будто потухло, отражая на своём дуговатом своде желтизну и угрозу притихшего солнца и тоже стало чужим, мёртвым и непонятным.

И в следующий миг далёкая, бухающая, словно океанский прибой канонада на время утихла. Безбрежные волжские дали погрузились в полнейшее безмолвие. Безмолвие могилы.

— Час от часу не легче! Это, что ещё…за еть твою мать? Не нравиться мне всё это… — судорожно хрустнул мослаками пальцев Арсений Иванович и зло выругался, продолжая, вместе с другими, шарить накалённым взглядом по угрюмому небу. И видит Бог, все ощутили гнетущее странное чувство: будто собрались они на печальное, скорбное торжество, на котором среди гостей присутствовали тени умерших.

…Могомед бросил молниеносный взор на окопавшихся у «железки» солдат и только теперь сообразил, отчего по коже у него вдруг забегали мурашки.

Хоть убей, — он снова почти не находил знакомых, уверенных лиц. Те же зелёные новобранцы…Те же зелёные новобранцы…Те же желторотые лейтенанты после ускоренных военных курсов…Но теперь беспокойные, с дёрганными, рваными движениями, вздрагивавшие при каждом стуке, постоянно ищущие чего-то позади себя, старавшиеся избытком жестов-гримас заполнить ту пугающую, гипнотическую пустоту, куда им жутко заглянуть, — были большинством новые, чужие люди, которых он не знал. Будто и не было у него прежде с ними ни изнурительной боевой подготовки на огневых полигонах, ни бесед по душам, что способствовали укреплению морально духа воинов, их высокому наступательному и патриотическому подъёму…

«Вот, что значит не обстрелянные…не обожжённые в бою. Не батальон, а отара овец, будь я пр-роклят…Ай-е! У Хромца и тень хромая. А ты то, сам, на что?! — точно ножом полосанул внутренний голос. — Не отведав, не узнать хлеба, не проверив не узнать человека. Будь примером для них! Будь для этих юнцов старшим братом, отцом! Покажи свои командирские качества, мужество и отвагу! Чему тебя научила война…»

…Он и сам-то был молод, всего двумя-тремя годами старше, но по себе знал…На войне год за три, а то и за пять идёт…Знал, что боевые командиры, для вновь прибывавших на фронт, — если были смелы, имели железную волю, душевное тепло к солдату, а ещё ордена-медали за доблесть и мужество, — то автоматически они становились для бойцов — примером для подражания.

Хо! Он сам был счастлив, что ему с первых дней войны довелось служить под началом таких отцов — командиров. Которых, прежде всего, отличала большая человечность, высокие командирские качества, способность успешно решать боевые задачи. Словом, с которых едва ли ни во всём хотелось брать пример!

Вооружённый таким внутренним посылом, он хотел уже от слов перейти к делу, как вдруг…словно чья-то сильная, невидимая рука властно остановила его на месте.

Он был готов поклясться: за два года войны-повидал многое, даже слишком…но такое…Он и впрямь видел впервые.