Сталинград. Том четвёртый. Земля трещит, как сухой орех

Андрей Воронов-Оренбургский, 2019

"Сталинград. За Волгой земли нет!" – роман-сага о чудовищной, грандиозной по масштабу и человеческим жертвам Сталинградской битве, равной которой не было за всю историю человечества. Автор сумел прочувствовать и описать весь ужас этой беспримерной кровавой бойни и непостижимый героизм советских солдат… Как это возможно? Не укладывается в голове. Но ощущение полное – он сам был в этом аду!.. Он сам был участником Сталинградской битвы… Книга получилась честной и страшной. Этот суровый, как сама война, роман, возможно, лучший со времен "Они сражались за Родину" М. Шолохова. Содержит нецензурную брань.

Глава 2

Разговор с Арсением Ивановичем отчасти ослабил узел перекрученных нервов, причесал лохматые мысли, но желанного покоя не дал, вконец прогнав его, — в глазах ни капли сна. Мысли теперь скитались в далёких горах, мчались по каменистым тропам, минуя мрачные ущелья и пропасти, к родным дымам Урады, к деревянному крыльцу родительской сакли. Мысли, как и кони в табуне, были разных мастей. Чёрные, тёмные — о болезни, о смерти близких — он гнал от себя жгучей плёткой, но чем сильнее замахивался, тем большим огнём хлестало его по душе худое предчувствие, тем больнее сжималось и ныло сыновье сердце. В такие ночные минуты раздумий, он с радостным облегчением принимал беспамятство окопного сна, лишь бы отдалить тот момент, когда вернётся сознание и властно напомнит о дурном…

Такими предчувствиями-думами о родных, почитай жил любой фронт, любой солдат, до прибытия полевой почты, которая либо развеяла душевную хворь, либо подтверждала худшие опасения. А потому солдаты с радостью и суеверным страхом вскрывали письма из дому, — кто знает, какие вести, поведают ему на сей раз немые, бегущие строчки…Были и такие, кои заполучив из рук «почтаря» заветный треугольник со штемпелем, уходили, сторонясь чужих глаз, подолгу не решались вскрывать письмо; принюхивались к нему, шептали сокровенные слова защиты, будто незримый покойник уже ютился в оставленном ими далёком доме…И письмо, отправленное живыми, несло с собой его васильковый трупный запах.

Рука Магомеда сама потянулась к наградному карману, извлекла последнее из дома письмо. Сквозь мятые, подмоченные дождём строки его — ощутимо дышала бесконечная родительская любовь, плохо скрытые тревога и беспокойство за него, и горькая грусть долгой разлуки.

Написаны они были, как правило, одной и той же уверенной рукой — урадинского кадия, под диктовку отца и матери, и начинались всегда со священных для правоверных слов: «Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного…» Магомед усвоил этот незыблемый постулат с молоком матери. Мусульмане вообще не начинают какое-либо серьёзное дело, не произнеся: «Бисмиллагьи ррахIмани ррахIим».

…Читая эти первые строки, память уносила Магомеда в далёкое детство. Он хорошо помнил, что обязанность следить за своевременным и точным исполнением религиозных обрядов, была возложена на аульских дибиров (мулл).

…Когда в ущелье начинали густеть изумрудные, фиолетовые прозрачные сумерки, а небо на востоке принимало аметистовый оттенок, народ в большинстве своём шёл в мечеть на вечернюю молитву. Они, мальчишки, — три брата — Гитинамагомед, Магомед и Сайфулла, вместе с другими мужчинами аула обыкновенно отправлялись в мечеть. По окончании намаза поджидали отца, чтобы он видел их и избавил от ревностного расследования, которое всегда устраивал, если не встречал кого-то из них в мечети, сурово спрашивая: молился ли тот и где? — угрожая, что если, кто-то из них пропустит хоть один намаз, то Всевышний ниспошлёт большое несчастье на весь их дом.

…Набожные родители (не смотря на активную атеистическую пропаганду, что велась в те годы на Кавказе), строго исполняли повеления Шариата, который предписывал обучать детей с 7-летнего возраста всем молитвам, а за нерадение подвергать их строгим нареканиям. А за такое же небрежение к молитве детей с 10-летнего возраста должно подвергать телесному наказанию…Вероятно, ему ещё не было десяти, потому что его не били за неисполнение молитвы, а только крепко бранили и не давали есть, что всем им казалось хуже всякого телесного наказания. Впрочем, палка и плётка старого Танка, нет, нет, да и гуляла по спинам братьев и, отнюдь, не только за пропущенные молитвы…Большое хозяйство в горах, требует и большого труда. Тяжёлого, монотонного, ежедневного труда. В России на равнине, колодец есть почти у каждого дома, на каждой улице — точно! А выкопать колодец в горах Кавказа — подвиг! Это по плечу только очень сильной и дружной семье, а то и целому роду. Воистину каторжный труд, требующий железной воли и колоссального напряжения, — буквально от каждого.

…Когда муэдзин воспевал на крыше мечети призыв к молитве, весь аул умолкал, и водворялась почтительная тишина, прерываемая лишь голосами стариков, повторявших священные слова вслух. Каждый мусульманин обязан слушать муллу, когда он воспевает призыв к молитве, и повторять каждое слово вслед за ним. По окончании пронзительного призыва каждый порядочный мусульманин читает про себя сакральную молитву следующего содержания:

«Аллах, Всевышний наш и Вседержитель сего полного призыва, ниспошли Магомеду милость и высокую степень, Воскреси его на похвальном месте, кое Ты обещал ему в раю. Аминь. О, Всемилостивейший!»

…Он помнил: как по окончании призыва аксакалы двигались в мечеть на совершение молитвы вместе с кадием, а за ними шли и другие, которые молились отдельно. Пришедший в мечеть сначала совершал ритуальное омовение…По тому как по мусульманскому закону человек должен молиться на чистом месте и в чистом платье

По совершению намаза братья садились всегда в углу мечети, ожидая Танка, который в это время хотя и окончил уже обязательную молитву, но продолжал свои обычные земные поклоны. Кругом факела сидели мечетские послушники — муталимы, имея перед собою раскрытые книги и уча свои уроки…По окончании должных молитв отца вместе с ним все трое отправлялись домой ужинать…

На всю жизнь, юный Магомед, запомнил, передаваемые из века в век, истины стариков. Особым благочестием у горцев считалось и теперь ещё считается:

— помочь нуждающимся,

— накормить путника,

— устроить родник,

— починить дорогу или мост…

А для тех, кому это по средствам:

— построить мечеть,

— заложить строительство школы, больницу, или ссудить деньги на другие благородные дела, скажем:

— восстановить пришедшее в упадок кладбище,

— воздвигнуть памятник достойным людям тухума,

— или заказать печатный труд, в котором были бы воспеты героические страницы истории своего народа, или воинские подвиги и славные трудовые дела знаменитых на весь Дагестан земляков.

А надо заметить, что дороги в горах необычайно трудны и сто лет назад, и сегодня, — извилисты, обрывисты, необычайно узки, порой представляют из себя вбитые на огромной высоте в отвесные скалы брёвна с дощатыми настилами, и надлежащее содержание их было делом весьма нелёгким, а более опасным и рискованным.

* * *

..Магомед придвинул ближе к свету мятый листок бумаги и в сотый раз перечитал письмо из дома, которое получил ещё в июне, почти три месяца назад.

«Ассалам алейкум! Дорогой наш сынок Магомед! День твой да будет светлым, а голова да будет цела и здрава…» Он читал урывками, лишь некоторые места и без того, зная письмо наизусть.

…сообщаем тебе, что мы живы и слава Всевышнему, пока здоровы, чего и тебе и всем твоим джигитам желаем от Милостивого Аллаха нашего…Да продлится ваша жизнь! Да будете вы все невидимы!

…в Ураду вернулся Ахмат, младший сын Тиручило, помнишь, конечно…их сакля, рядом с дедушкой Али, ближе к источнику…Да-дай-ии! Бедный, бедный Ахмат! Вернулся на костылях. Говорит, что правую ногу оставил под Ленинградом…Их полк защищал…ах, голова старая, забыла…какие-то высоты…Уф Алла, мы, как ни пытали у него про тебя, про Гитинамагомеда, вай, вай…ничего не могли узнать от него. Говорит, что вы на других фронтах. Так ли, это? Где ты теперь, сынок? Где летаешь, наш беркут?

…Хужа Алла! У нас этим годом полным-полно развелось волков. Со склонов горы Котол-гох говорят, другие-с Кахибского перевала…ай-вай, какая разница? Беда. Только у нас двух овец загрызли! Бисмилах…Отец брал лошадь у Хижаловых, трижды ездил с ними на перевал…В последний раз привёз шкуру — баци. Люди хвалили его…говорят вожак…Как дальше будет, не знаем. Иншалла.

…Собирали тебе новую посылку: две пары вязанных из бараньей шерсти носков, бешмет из белого сукна; сушёной сливы и груши из нашего сада, изюм, табак, медный напёрсток, набор иголок, цирюльную бритву и три печатки даргинского мыла. Там же письмо тебе от сестёр. Не знаем, дошла ли до тебя та посылка? Просим не забывать тебя писать нам чаще.

…Сайфулла — мои вторые глаза и ноги. Слава Аллаху, всё делает, помогает. Вай, вай… и всё мечтает, вслед за вами на фронт попасть. Хадижат, Патимат тоже помогают нам, чем могут. Но у них свои семьи, свои и заботы…Верно у нас говорят: «У вороны один глаз — на навоз, другой — на стрелка. У замужней дочки оба глаза на мужа, и лишь третий — на мать».²

…Любим тебя бесконечно. Успевай делать добро. Будь внимателен к людям и помни: добро без возврата не остаётся. Каждый день молимся за вас, вспоминаем и ждём. Да оградит вас Всевышний от гибели! Пусть поглотит земля всех врагов! Да утонут они в собственной крови…Да засохнет их род навеки!»

Затем, как водится, следовали бесчисленные поклоны и добрые пожелания от родственников далёких и близких, от друзей и соседей.

…Он трепетно прижал к губам этот мятый тетрадный листок в клеточку, прижал как реликвию, как святыню. От него неуловимо пахло дорогим Дагестаном, любимой Урадой, родным очагом — матерью и отцом.

Магомед прекрасно знал, да что там — был уверен: родители писали часто, как, впрочем, и он сам. Но война, — перепахавшая всё и вся, бесконечные стены дислокаций войск, перемещения — переезды с места на место, массированные артобстрелы, бомбёжки… — проклятая война уносила, теряла письма солдат и родных, как ураган осенние листья. Потому, заставлял себя и бойцов писать чаще и не отчаиваться, верить и ждать…Ждать и верить. Что полевая почта найдёт своих адресатов. Писал и извинялся в конце за свой почерк. Немудрено, ведь зачастую приходилось писать либо на танковой броне, либо вообще где придётся, положив на колено свой офицерский планшет.

…Прежде чем свернуть письмо, он задержался уставшим взглядом на последних строчках. Они обычно принадлежали отцу. Были по обыкновению суровы, мудры, назидательны.

«Береги фамильную честь, сын. Не забывай, из какого ты рода! Помни, ты горец. Аварец. Гидатлинец из Урады. Будь благороден и смел, как твой прославленный дед — мюршид Гобзало! Помни сын! Мы все стоим на плечах наших предков, смотрим их глазами по-новому на окружающую жизнь, живём на их могилах… И если мы помним о них — они оживают. Знай, их родные зоркие глаза, бессчётное множество глаз, строго смотрят на нас с Неба, с горных пиков, со скал, из древесных вершин, из придорожных камней, ржаных и пшеничных колосьев. Не опозорь себя, сын, ни в их глазах, ни в глазах своих командиров, солдат.

Мудрец и храбрец сохраняют честь аула. После смерти коня, остаётся поле, после смерти героя — имя. Не бойся судьбы! Будь воином. Всегда и везде. «Могила героя не на кладбище», — говорил наш великий имам Шамиль. Да прибудет с тобой удача. Аллах да выпрямит твою тропу Победы!»

«Вот уж, правда, — подумал, Магомед — перечитал письмо, будто дома побывал».

…Вагон мерно покачивало. Под стук колёс приходили воображаемые картинки мирной повседневной жизни горцев, которые, хоть на время, да заштриховывали мрачную правду военного бытия…

Глядя на сложенный треугольник истёртого на сгибах письма, он моментальной единой мыслью увидел цветущую, благодатную Гидатлинскую долину, защищённую со всех сторон высокими, неприступными горными кряжами.

…Гидатль в Дагестане — и впрямь, как Шотландия в Великобритании. Со своей древней историей, со своими самобытными, неповторимыми традициями, обычаями и «адатным» правом. Он совершенно не похож ни на одно из шестидесяти вольных обществ — союзов сёл предгорного и горного Дагестана. Такой долины больше нет во всём горном крае.

Гидатлинская долина — одна из самых благоприятных для хозяйственной деятельности человека среди горных долин республики. Здесь тысячи лет назад пролегли пригодные для возделывания террасы и пологие склоны, превосходные пастбища с сочной буйволиной травой, достаточное количество дождей, проливающихся в летнее время и мягкий климат в течение всего года.

Здесь нашлось место и диким оленям, круторогим турам, сернам, медведям и волкам, быстрым табунам горских лошадей и тучным стадам домашнего скота. ‹…›

Здесь на относительно небольшой, по равнинным меркам, территории удивительным образом представлены все характерные для Дагестана природные зоны: горно-долинная, горная и высокогорная. В долине реки Аварское Койсу и её притока выращиваются виноград, персики, гранат, груша, хурма, слива, абрикосы и яблоки; на многочисленных горных террасах без подпорных каменных стен растут и созревают бахчевые и зерновые культуры. По всей долине с давних времён перемежаются сады, сенокосы и пастбища. Здесь каждый клочок земли используется с максимальной выгодой.

За сенокосами начинаются скотоводческие хутора, за ними — вольная лесополоса хвойных и широколиственных пород, следом альпийские пастбища и охотничьи угодья, а ещё выше страна белого безмолвия, царство снежных барсов, орлов и быстроногих туров.

Знаменитая Гидатлинская долина — единственная территория в горном Дагестане, где урожая зерна хватает и для собственного потребления, и для продажи. Слава Небу! Здесь не бывает градобитий и гибельных засух. В засушливые годы сюда, с седых времён, за зерном стекались люди разных племён предгорного Дагестана.

Хужа Алла! В народе говорят, что в Гидатле растёт всё. Вплоть до бурок и шуб. И это не просто слова. Они имеют под собой материальную почву.

Гидатль напоминает конфедерацию родственных вольных племён, а более одно большое разросшееся селение. Здесь с незапамятных времён всё общее. Радость и горе, рождение сына, и смерть старика. И хорошее, и плохое гидатлинцы разделяют всем обществом. Родственные и семейно-брачные отношения настолько плотно переплетены, что не найти человека, который не имел бы близких родственников в одном, двух и более селениях Гидатля.

Изолированность от внешнего мира всегда имеет наряду с отрицательными и положительные стороны. Здесь в нетронутом, первозданном виде сохранились древние традиции и самобытная культура, архитектура и строительные технологии, и многое другое, вплоть до мелочей».³

* * *

…Сложенный треугольник письма покоился на его широкой груди, зажатый меж пальцев, а сам Магомед сладко дремал. Но на самом деле спала и оставалась недвижимой лишь его плоть, а душа — полная сил и эмоций странствовала во времени по аварским горам и тропам…

Он внезапно явственно ощутил, словно руки его превратились в орлиные крылья…Сильный взмах и они, тугие, могучие, оторвали его от земли, стали поднимать по спирали всё выше и выше. И уже с птичьего полёта, ему стало видно, как извивалась под ним слюдяная лента реки Аварское Койсу, похожая на серебряного полоза; увидел он и во всей монументальной красоте благодатную Гидатлинскую долину.

Уо-о-ех-ех-ех!! Захватывающее дух грандиозное зрелище созданное Творцом: из камня, земли, лесов, водопадов, циклопических гор, альпийских лугов, склонов и заснеженных пиков! Увидел и все семь селений — Ураду, Тадиб, Мачаду, Генту, гоор, Хотоду и Кахиб, — из вольных обществ которых 1476 году и возник Гидатлинский союз, как независимая политическая единица, претендующая на равное с Хунзахским княжеством (нуцальством) положение.

…Гидатль и впрямь с головокружительной высоты был похож на какую-то мифическую древнюю цитадель. Это Зальцбург в горах Дагестана, куда никогда не ступала нога неприятеля. Его исключительное стратегическое преимущество, выгодность месторасположения не удалось использовать ни имаму Шамилю, ни позже царским властям, чтобы воздвигнуть там неприступную крепость.

От отца и старожилов Урады Магомед знал: гидатлинцы не принимали активного участия ни в революциях, ни в Гражданской войне.

Они всегда яростно защищали свою святую землю с оружием в руках и предпочитали смерть позору, никогда не зарились на чужое добро, верили во Всевышнего, жили по законам Шариата и своих знаменитых гидатлинских адатов.

…Он очертил ещё один круг, ещё выше, ещё более обозримый, — любуясь волей и широтой перспектив горной Аварии.

…Его распластанные крылья-руки с непривычки устали, и он стал быстро снижаться к родному орлиному гнезду — Ураде, окутанный золотистым пухом проплывающих над каньонами облаков.

Перья его озарились аметистовой тенью заката. Он уже различал ущелья и скалы, угнездившиеся у их подножий сакли горцев, примечал козьи тропы, причудливо петлявшие под ним.

…Вот протянулись в ярких маковых пятнах гранитные стены гор, что надёжно укрывали аул от суровых ветров, тяжёлая хладная тень от них лежала в этот час на улочках и фруктовых садах Урады. Близко увиделась радужная, как павлинье перо, излучина речушки, что бежала по краю аула, в ней — гремливой и пенной играло с быстрой форелью солнце…Сложив огромные крылья, он умостился на одном из уступов скалы, — всё близко, отлично видно до мелочей. Рядом родительский дом. На летней веранде стоят у стены не завязанные холстяные мешки с початками кукурузы, соты которых плотно набиты жёлто-оранжевым спелым зерном, совсем как автоматные магазины — диски патронами, подёрнутые маслянистым глянцем…

Уф Алла! Да это же отец на пыльной улочке возле ворот…Матушка Зайнаб, что-то кричит ему вслед с высокого крыльца. Но Танка не хочет слышать её…Он, ведь, мужчина — папаха на голове и усы — седыми струями вливающиеся в серебряное половодье густой бороды. Он идёт вперёд, громко постукивая по каменистой земле, пастушеским посохом.

…Забавно, жалко, трогательно было глядеть на старого Танка, ошпаренного радостью. Он, потрясая письмом с фронта, письмом, от него, Магомеда, ходил по Ураде, ловил грамотных и заставлял читать…Нет! Не для себя, а радостью поздней искрился и хвастал старик перед аулом.

— Вах! Я же говорил! Наша танкаевская кровь! Магомед-то мой! Э-э! — Он поднимал посох над лохматой папахой и неистово потрясал им, когда читающий спотыкаясь, по складам, наконец-то добирался до того места, где Магомед, по-военному скупо и сухо сообщал, что был награждён очередным орденом за выполненную задачу по уничтожению бронетехники и живой силы противника.

— Иай! Вторую Красную Звезду изо всего аула имеет! — по-горски шумно и пышно восхищался подвигом сына отец, ревниво отбирал мятое письмо, хоронил его в широкой нарукавный отворот, видавший виды черкески, и твёрдым шагом шёл дальше в поисках другого грамотея.

Люди искренне радовались за Танка, гордились своим героем — одноаульцем; махали старожилу руками и поддерживали громкими выкриками:

— Ай-е! Поздравляем, уважаемый!

— Знаем, знаем! Иншалла!

— Ва-а! Такими сыновьями гордиться должен не только отец, но и весь аул! Мать храброго не плачет!

— Да будет славен его день возвращения с войны.

— Ай-вай! Сын родится для оружия и славы!

— Пули не берут твоих сыновей, Танка! Удача идёт впереди них, как некогда слава их деда Гобзало, что летела впереди его боевого коня!

— Поздравляю, поздравляю, дорогой…Один мой хороший знакомый ветеринар из Махачкалы…говорил, что читал про подвиг твоего Магомеда в газете, Танка.

— Уф Алла! И в газетах прописано? — давился Танка сухой спазмой от распиравшей его гордости.

— Хлебом клянусь, уважаемый! Есть сообщение! Говорю же, эй…мой хороший знакомый читал…

— Э-э! Почему я не знаю, Гула?! — гневно сверкал глазами отец и грозно хмурил густые брови. Хм! Будет дорога, обязательно сам поеду в Махачкалу, да-а…Заеду к этому «хорошему знакомому». Скажешь, где живёт, Гула?

— Конечно, зачем обижаешь?

— Хо! Договорились, брат… — старики крепко пожали друг другу руки. Танка без лишних слов отсыпал из расшитого бисером кисета душистого табаку соседу и, передавая, сказал:

— Будешь в мечети, помолись за моих сыновей. А честь-то, моему среднему какая!.. Вся Урада гудит, как улей.

— Да что там, весь Гидатль, уважаемый!..

— Вот, вот…Дожил я… — продолжая путь по селению, горячо шептал растроганный Танка, высморкался и раздавил рукавом черкески щекотавшую бронзовую слезу.

«…Старею, будто. Слабый на слезу.

«…Старею, будто. Слабый на слезу стал…Заржавел, видно? Годы утекли, как вода…А, ведь, кремнем был раньше…Когда в Грузии на заработках жилы рвал, мешки с мукой по семи пудов таскал…Ва! Какие камни ворочал, а теперь? Покосила старость…Обскакали меня сыновья.

Он пылил по петлявшей улочке, прижимая к груди дорогое сыновье письмо, а мысль опять, как жаворонок над лугом, вилась вокруг Магомеда, набредали на память старые слова, сказанные в адрес его сына…

Примечания

2

Т.е. тот, которого нет.

3

С. Асиятилов, «Гидатль — талисман мой и совесть моя». Махачкала 2002 г.