Солдаты

Андреас Патц, 2020

Служба в армии всегда была и остается серьезным испытанием для парней. Молодые люди, привыкшие к домашнему уюту, заботе родителей, дружескому окружению, отправляясь на службу, попадают в непривычные условия, в которых жестокость, предательство и нередко подлость соседствуют с настоящей дружбой, благородством, взаимопомощью… Проверка на выносливость, попытка достойно пройти через все испытания становятся для них шагом к взрослению. Получится ли сохранить в себе веру, не уступить безбожию, насаждаемому в стране, и остаться честным перед собой, людьми и Богом – на эти вопросы каждый из воинов-христиан должен ответить сам. Повествование основано на реальных событиях. Некоторые имена и фамилии по понятным причинам изменены. Любые совпадения случайны.

III

Небо здесь светлело необычно, по-своему, из черного превращалось сразу в серое. Снова вокзал, конечный на этот раз пункт. Пшикнули и с шумом разинули рот автоматические двери вагона: ну, здравствуй, Тагил! Незнакомый, тяжелый, со своеобразным привкусом смог заслонял собой едва просматриваемые сквозь дымку облака. Все здесь другое, непривычное, чужое. Хмурый, с морщинистым небритым лицом дворник, одетый в когда-то желтую, ныне основательно засаленную жилетку, накинутую на видавшую виды фуфайку, привычными монотонными движениями долбил притоптанный к перрону снег. Он на минуту прервал работу, пропуская плетущихся мимо призывников, проводил их равнодушным взглядом и вернулся к своему зодчеству, выводя острием лопаты рисунок, чем-то напоминающий елочку.

Пока пересчитались и вышли на привокзальную площадь, совсем рассвело. Перепрыгивая большими колесами через трамвайную линию, развернулся и подъехал к крыльцу автобус. За рулем — солдат. Признаков гражданки все меньше. Поехали…

От настроения ли, связанного с начинающейся службой, или от усталости город, представший взорам Сергея и его будущих сослуживцев, показался до отчаяния мрачным. Автобус то и дело подпрыгивал на буграх прикатанного снега, спать было невозможно, да и не хотелось. Водитель не спешил, ехал небыстро, у парней вполне хватило времени рассмотреть не только улицы, ухабистые и грязные, но и угрюмых, тоскливо стоящих на остановках или осторожно семенящих по скользким тротуарам жителей города.

Через оттаявшие ненадолго от включенной печки окна ПАЗика солдаты увидели проходную большого завода, дымящего красно-матовым выхлопом. Прапор сказал, что это огромный, крупнейший в стране металлургический комбинат. НТМК имени Ленина, а кого же еще! Вождь в привычном пальто стоял тут же у проходной — в виде, конечно, памятника с протянутой рукой. Дымил комбинат знатно. И, как узнали новобранцы впоследствии, не только он.

Сергей пытался воскресить в памяти все, что знал об этих краях. Вскоре был вынужден, впрочем, признать, что знал он немного. Почти ничего. Только разве что Урал — промышленный регион. С этим, подумал юноша, и связана такая загазованность, своеобразная визитная карточка города.

Позже он мог убедиться в том, что «замечательному на весь мир городу» и вправду было чем хвалиться. Прапорщик просветил, что в Нижнем Тагиле были сделаны некоторые важные научные открытия, родилось много чудес техники. Здесь, вдали от столиц и университетов, механики-самоучки, отец и сын Черепановы, построили первый в России паровоз. И железную дорогу к нему. Здесь слесарь Артамон Кузнецов изобрел велосипед, а мастер Иван Макаров задолго до Мартена и Бессемера нашел способ плавления стали. Здесь в годы первых пятилеток советской власти ударными, конечно же, темпами начал строиться Уралвагонзавод, на который в сентябре 1941 года столь же ударно был эвакуирован из Харькова танковый завод имени Коминтерна.

Была и еще одна изюминка в Тагиле. Исправительные колонии: № 12 строгого режима и № 13 — общего, № 5 — снова строгого и № 6 — снова общего, колония-поселение № 48, СИЗО № 3, лечебное исправительное учреждение № 51. Если бы каждое такое учреждение изобразить в виде бусины и нанизать их на ниточку, то получились бы неплохие бусы. Колоний и тюрем в Тагиле всегда было много. Освобождающиеся из них люди формировали население, контингент города. Вольные поселенцы занимали рабочие места на фабриках; кто-то возвращался к прежней жизни — грабил, насиловал; кто-то выбирал для себя жизнь альфонса. Все это не могло не отразиться на облике города, не наложить отпечаток на уклад жизни людей, их характеры, убеждения, отношение ко всему, с чем они сталкиваются.

Второй по значению визитной карточкой Тагила можно было смело назвать трубы. Десятки, если не сотни километров теплотрасс паутинными нитями тянулись через весь город: вдоль дорог, изгибаясь, как и положено, на поворотах, по пустырям и паркам, вдоль пешеходных дорожек, где необходимо, в местах, например, въездов во дворы, изображая собой своеобразную арку. Гирлянды труб настолько гармонировали с покосившимися и облезлыми зелеными, кое-где желтыми и даже красными двухэтажками, что не будь их, город, наверное, существенно потерял бы в плане архитектуры.

Где-то в середине пути на Тагилстрой, именно так назвал район прапорщик, призывники увидели огромный парк. Уже не новое, но роскошное здание, надо полагать, Дом культуры, красовалось на пустыре в его глубине. На фасаде висели красные транспаранты, которые нельзя было прочитать — далеко от дороги. За голыми деревьями виднелись какие-то сооружения, по всей видимости, детские площадки. Были они присыпаны снегом настолько, что не оставалось никаких сомнений — с самого лета здесь никого не было. Отсутствие протоптанных дорожек подтверждало догадку, а облезлые стены давно заброшенного забора — сложного, под стать Дому культуры сооружения из камня и металлической кружевной арматуры — предательски обнаруживали, чтобы не сказать, оголяли все то же уныние, которым и без того был пропитан город.

Последней достопримечательностью, мимо которой проехал солдатский автобус, был кинотеатр «Сталь». Стальная крыша с застывшим на ней снегом мелькнула в окошках и исчезла за поворотом, и после него уже ничего более не могло привлечь внимания, потянулись одна за другой одинаковые улицы с покосившимися времянками в два этажа и вездесущими трубами…

Скрип тормозов прервал спонтанную экскурсию. Здесь, на ухабистой тагильской дороге заканчивалась, даже можно сказать, неожиданно обрывалась гражданская жизнь. Редкие частные дома заканчивались, дальше было только неухоженное поле и за ним угрюмый лес. Автобус развернулся на пустыре и, присев на кочке, остановился у облупленного здания с вызывающе торчащей вверх черной трубой.

— Это шо, крематорий? — увидев на заднем дворе кучи угля, снова не удержался Петров.

— Дурень ты, Петров! — прапорщик уже успел запомнить фамилию. — Это баня.

— Ха, пацаны, ща нас всех помоют. Хрюшки будут блестеть, ё-моё, как у кота…

— Отставить разговорчики! Вышли и построились быстро в три шеренги, — Петров так и не успел закончить свою гениальную мысль про кота. — Справа по одному, пошел!

В сыром предбаннике новобранцев ожидали молодой офицер, младший лейтенант, и такого же воинского звания врач со змейкой на петлице. Через открытую дверь в маленькую комнату можно было увидеть еще двух солдат. Каптерщики, так их здесь называли, разговаривали между собой и делали вид, что салаги их не интересуют. Украдкой тем не менее поглядывали на приехавших и наверняка, как и все служивые, задавались вопросом, нет ли среди них случайно земляков.

Прапорщик забежал в помещение последним, закрыл за собой дверь. Его голос, манера говорить и даже осанка неожиданно изменились, голос стал более громким, манера — развязной.

— Та-а-ак, орлы, раздеваемся прямо здесь, бросаем свои шмотки в угол. Ближайшие два года они вам не понадобятся. Затем проходим в баню и хорошо моемся. Так, воин, я сказал все с себя снимать, трусы тоже. Или стесняешься? Ха… Здесь все свои. Гы-ы…

Поглядывая друг на друга, новобранцы начали не спеша снимать с себя одежду, устраняя, таким образом, признаки индивидуальности.

Для советского человека, тем более молодого, одежда значит очень много: на нее он не пожалеет никаких денег, терпеливо выстоит любую очередь, будет отчаянно экономить на всем остальном и легко отдаст тройную цену за любой попавшийся дефицит. Фирменные шмотки важны — они отличают их обладателя от всех других. Если шапка, то хотя бы не из кролика, на крайний случай ондатра, в идеале — норка; если перчатки, то непременно кожаные; если шарф, то, конечно же, мохеровый. Одинаковое мышление, всеобщее равенство на практике сталкивалось с ползучим сопротивлением, выражаемом, в том числе, в манере одеваться, в желании выглядеть по-другому, не как остальные.

И вот теперь здесь, в общей городской, ближайшей к воинской части бане, необходимо было с ней, частицей самого себя, расстаться. За два года отвыкнешь от привычных вещей, не наденешь их снова, все изменится; потеряются, не вернешь, ощущения, кем ты чувствовал себя в этой одежде — тот, бывший, гражданский забудется. Из армии вернется уже кто-то другой, совершенно не тот, кто нехотя стягивает с себя сейчас любимый пуловер. Вместо него в мире появится повзрослевший, прошедший испытания, матерый, может быть, с наметившейся щетиной, а может, даже и с усами, мужчина.

В армию, конечно, не надевают самое лучшее, скорее, наоборот. Каждому ясно, что вещи эти больше не пригодятся. И все же выбрасывается здесь не просто одежда, вместе с ней летит в угол нечто гораздо большее. Частичка индивидуальности…

— Пошевеливайтесь, — торопит прапор, — быстрее раздевайтесь, учитесь, теперь это вам очень пригодится.

Гора шмоток быстро растет в углу. Парни превращаются в безликую, одинаково бледную массу щуплых и костлявых, пухленьких и дряблых, длинных и коротеньких тел, безуспешно пытающихся за пошлыми шутками, тыканьем друг в друга пальцем, громким смехом и прочими необязательно удачными трюками скрыть свои неловкость и смущение.

В предбаннике ожидает парикмахер. Следующий этап чистилища.

— Да никакой он не парикмахер, ясень пень, тупо научился держать машинку в руках, и вот на тебе, уже и мастер, — это снова Петров. Он самый умный и, как всегда, все знает.

Парикмахер недобро зыркает на оратора:

— А ты, воин, специалист-разведчик, да? Иди-ка сюда, я те твой махровый язык подстригу.

Машинка громко, с перебоями жужжит и безжалостно выдирает клочки волос — все под ноль. Под тупыми ножами кривящиеся от боли орлы вмиг превращаются в общипанных воробьев, становятся еще более одинаковыми.

— Гы-ы… Ну у тя и рожа, брателло!

— Да ты на себя смотри, красавец, млин…

— Тебе подойдет кличка Черный квадрат.

— А тебе — Колобок! Я от бабушки ушел. Ха-ха…

В помойном, как называет его прапор, зале температура далеко не банная. Если б не горячая вода, почти кипяток, можно легко замерзнуть. Голыми ногами, быстро, как только можно, по холодному мокрому полу — здравствуй, грибок! — через пространство большого, вовсе не чистого помещения, мимо нелепых, как в морге, лавочек, обложенных дешевой, когда-то белой плиткой, во многих местах давно обломанной, отпавшей, а потому замененной на вовсе не белую — любую; вдоль стен, выложенных таким же невзрачным кафелем, щедро покрытых плесенью, мимо окон, до середины закрашенных белой краской, гостеприимно впускающих сквозняк, мимо всего этого и лучше всего с закрытыми глазами нужно поскорее пройти в парную. Здесь, спасибо тебе, банщик, по-настоящему жарко. Согревшись, парни выходят в зал, брезгливо морщась, мучаясь в догадках, кто перед ними пользовался этими серыми, из непонятного металла сделанными посудинами, берут в руки тазики, набирают воду и, стараясь не прикасаться к лавочкам, обливаются. Мыла нет, мочалок, может, оно и к лучшему, — тоже.

Через какое-то время дверь из предбанника распахивается, в ее просвете возникает знакомая физиономия прапорщика.

— Так, орлы, кончай хлюпаться! — не говорит, рявкает он. — Чего, как девки, намываетесь? Давай, на выход!

Салаги торопятся, нехотя выходят из скользкого зала, становятся в голопузую очередь. Кальсоны, «где желтое — там перед, где коричневое — зад», одной влажной, плохо простиранной кучей лежат тут же, на лавке. Передние, рассмотрев нижнее белье, удивляются: в ассортименте нет трусов. Как же без трусов, товарищ прапорщик? А так — без трусов, в армии носят кальсоны! Или ты не знал? Не знал, товарищ прапорщик. Здесь только одна пуговица на ширинке, все видно. А ты что, боишься, вывалится что-то? Ха-ха. Не потеряешь, не боись. Видно ему, понимаешь… Теперь до лета о трусах забудь, воин.

Кое-как напялив белье, воины по очереди подходят к каптерщику. Новенькая, ярко-зеленая и непривычно пахнущая форма уже готова, разложена по размерам.

— Голова? — старослужащие демонстрируют свою махровость, повидали службу, не вам, салаги, чета. — Чего глаза выпучил? Размер головы, спрашиваю.

— 56-й.

— 58-й тоже подойдет, — каптерщик с размаху насаживает на голову воина шапку, на два размера больше, чем тому нужно. Голова влетает в нее легко, нигде не задержавшись. Шапка виснет на ушах.

Портянки большинство из призывников видят впервые. С какой стороны к ним подходить, за какие концы брать, не имеет представления никто. Один из трех беседовавших в предбаннике солдат проявляет снисхождение: так, внимание, показываю один раз. Показал. Никто, конечно, ничего не запомнил, но это все же лучше, чем вообще ничего. Пробуют повторить, получается не очень. Ну, да ладно, нога в сапоге, а дальше будь как будет.

Следующее — шинели. Непривычно грубое сукно ложится на плечи. Пока что без погон, выглядит не очень. Не проблема, скоро будет исправлено. И ремни. Твердые, скользкие, ни разу не кожаные, из тупого какого-то несгибаемого материала с тусклой бляхой на конце. Ее предстоит вначале отчистить, а потом надраить. Все, процесс преображения разношерстной толпы в однотипную зеленую массу закончен.

— Выходи строиться! — голос прапорщика становится все уверенней.

С построением не ладится. Нужно стать в три шеренги, да еще по росту. Новобранцы долго путаются, нервно толкаются, неуклюже суетясь, меняются местами. Наконец, после долгих мучений, кажется, получается.

— Так, воины, теперь, слушай мою команду: «Р-р-разойдись!»

— Шо за идиотизм?! — Петров даже разводит руками от недоумения. — Строились, млин, строились…

Но прапор, похоже, другого мнения, говорит, что воин в первый же день хочет заработать наряд.

— Я те ща такой млин устрою, Петров! Вы должны научиться строиться. Это я вам только здесь, как в детском садике, все объясняю. В часть придем, никто там с вами сюсюкаться не буит. Ясно? Не понял: ясно?

— Да-а-а, — хором тянут призывники.

— Не да, а так точно!

— Так точно!

— Во-о-от, а теперь напра-во! Учимся правильно заправляться. Быстренько все сняли ремни и подтянули их, чтобы было видно, что вы воины, а не размазня.

Прапор идет вдоль строя, проверяет, затягивает каждому ремень — невозможно дышать, и снова командует:

— Равняйсь! Отставить. Равня-а-айсь! Смирно! Нале-во! Прямо, ша-а-агом арш! Р-р-раз, р-раз, раз, два, три…

На ходу нужно постоянно приподнимать рукой шапку, хоть как-то ее закрепить. Лысая скользкая голова предательски не держит новый убор — шапка под каждый шаг сползает на уши, на глаза, мешает смотреть, идти в ногу. Сапоги на ногах болтаются, портянки сбились уже на третьем шаге, понятно, что будут мозоли. Остается надежда на то, что идти недалеко. Шли, однако, минут двадцать.

КПП. Контрольно-пропускной пункт. Дежурный в белом полушубке с красной повязкой на рукаве и такими же красными щеками раскрывает ворота, откровенно рассматривает прибывших, слегка улыбается. Зеленые салаги.

Идти строем никак не получается, прапорщик то и дело кричит позади: в ногу идем! что вы как стадо баранов, подтянулись, в ногу, я сказал, в ногу! р-раз, раз, раз, два, три…

— Через плац к казарме, стой, раз-два! Справа по одному в расположение бегом марш!

Бегом? Зачем бегом? Призывники в недоумении снова оглядываются по сторонам. Прапорщик быстро объясняет, что отныне они будут передвигаться либо строевым шагом, либо бегом. «Итак, повторяю: бегом, марш!»

Так вот он какой, казарменный дух! Смешанные запахи кирзы, обувного крема и почему-то хлорки резко ударяют в нос. На «тумбочке» — дневальный, на стенах — какие-то плакаты, распоряжения, стенгазета, как же без нее…

— Внимание, воины! Быстро снимаем шинели, вешаем их в сушилке и выходим на плац строиться.

— Так мороз же, командир, холодно на улице. Чего без шинелей-то?! — отозвался на команду очередной смельчак.

— А те кто слово давал вообще? И не командир я тебе, а товарищ прапорщик.

— Товарищ прапорщик, а в туалет можно сходить?

— Можно Машку за ляжку. На гражданке. А в армии есть только слово «разрешите», ясно? В туалет здесь ходят по команде, а сейчас я сказал: выходи строиться. Бего-о-ом!

Пронизывающий ветер, казалось, поставил себе цель непременно загнать весь имеющийся в наличии мороз под тонкие гимнастерки. Первым выбежавшим на плац повезло меньше всего — пришлось, не двигаясь, ждать, пока выбегут остальные. Снять шинели в казарме для того, чтобы через весь плац в такой холод идти в столовую, — то еще сумасшествие. Но здесь это никакое не сумасшествие, все логично, небось, не в ресторан собрались, никто вам в столовой гардероб организовывать не будет, никто не намерен ждать, пока вы шинели снимете-наденете. Так что закаляйтесь, резвитесь, не унывайте, привыкнете.

Строились долго. Подносить руки ко рту, хоть немного согреть дыханием тоже нельзя, ушам от колючего ветра спасения искать негде. Потом так же долго отрабатывали команду войти в столовую. «Справа по одному». Кончится это когда-нибудь?!

В столовой новобранцев встретили сержанты, каждый свое отделение, у своего стола. Серьезные лица, начищенные сапоги, аккуратные, со стоячим воротничком гимнастерки. Привычным движением руки поправляли мягкие настоящие кожаные ремни и ожидали «ду́хов»^[2]. Вбежавших с мороза иссиня-лысых солдат рассадили по десять человек на лавках, по пять с каждой стороны. В середине стола возвышался большой, неуклюжий и невзрачный чан, наполненный, как оказалось, непонятной жидкостью. Первое. Рядом в такой же емкости — каша. Второе.

— Раздатчики пищи, встать! Приступить к раздаче пищи.

Раздатчики — это те, кто волею случая оказался за столом посередине, третьим от края. Они должны встать по команде и налить каждому суп, тарелки стоят стопочкой на краю стола, а когда будет покончено с первым, так же поровну разделить кашу.

Время на прием пищи для всех одинаковое, для раздатчиков пищи его остается значительно меньше, пока они раздают порции, другие вовсю лопают. Через короткое время для всех одновременно и всегда неожиданно звучит команда: «Закончить прием пищи. Крайние столов встать, убрать посуду!» Доел — не доел, никого не волнует.

Первый обед в армии — всегда шок, никто из новобранцев не подозревает, что на прием пищи отводится столь мало времени. Правильней сказать, вообще не отводится. Только-только, кажется, раздали суп, только ложки смочили, как вдруг: «Закончить прием пищи!» Многие порции остаются нетронутыми, крайние столов уносят посуду в мойку, на подоконнике образовывается гора тарелок с недоеденной кашей — и все, обед закончен, выходи строиться…

В казарму «духов» вели уже сержанты. Прапор отчитался и пошел в сторону КПП. Домой. Отсыпаться.

Сколько новых слов пришлось выучить за один день, «разрешите» — не в счет. Еще вчера не подозревали новобранцы о наличии понятия «раздатчики», а теперь это чуть ли не жизненно важно. Несколькими минутами позже — еще одно. Подшива — кусочек белой материи, которым подшивается ворот гимнастерки. Только сейчас парни заметили, что у всех сержантов воротнички белые. По сравнению с ними салаги — они же «ду́хи» — выглядят как подстреленные вороны: тонкая шея в не по размеру большом вороте зеленой гимнастерки, на котором отсутствует подшива.

Подшиться — это непросто, подшиться — целое искусство. Приложить подшиву к вороту гимнастерки и как-нибудь прихватить все это дело белыми нитками — не пойдет. Можно исколоть себе все пальцы, материя хаки — грубая, а толково пришить подшиву так и не получится.

— Ну ё-моё, чё это за фигня, какой демон это придумал? — бурчали себе под нос молодые солдаты.

— А ты, воин, меньше языком лязгай, целей будешь, и подшиваться быстрей научишься, — явно сдерживает себя сержант, давая понять, что все основные занятия еще впереди. — А ты, фиксатый, чего лыбишься, что там у тебя с погонами?..

Пришить погоны к гимнастерке оказалось еще сложнее. Они тугие и толстые, иголке проще проткнуть палец, чем прошить погоны. Хуже всего, когда ты уже их пришил и получилось неровно. Нужно заново их оторвать и попытаться пришить ровнее. Никаких наперстков, разумеется, нет и быть не может. Благо, пуговицы на кителе металлические, можно пользоваться ими вместо наперстка.

На ужин шли уже подшитыми и с погонами. Худо-бедно, пристроили их на место. Столовая на этот раз была заполнена солдатами. Все подразделения вернулись с работы, «духов» заводили последними, после того, конечно, как изрядно подержали на морозе.

— Справа по одному — марш!

Появление зеленых вызвало необычайное оживление в зале. Старослужащие приветствовали их улыбками и настоятельным советом.

— Ду-у-ухи, вешайтесь! Ха-ха-ха-ха… — слышалось отовсюду.

Последние, в свою очередь, не понимали, отчего им рекомендовалось именно повеситься. Наученные обеденным опытом, они накинулись на еду, ничего не слыша и не видя вокруг. Вскоре прозвучало, на этот раз уже ожидаемое, «закончить прием пищи». Новобранцы, конечно же, не успели этот прием закончить, хоть и глотали, не жуя, спина — буграми. Благо, на этот раз хоть что-то успели в себя втолкать. Небось, переварится как-нибудь. Грустным взглядом провожая тарелки с недоеденными порциями, шумно встали. Закончить — значит, закончить. И снова плац, и снова в одних гимнастерках.

«Поверка» стала следующим словом после раздатчиков пищи, «духов» и подшивы, которое в этот день нужно было понять, принять и запомнить. А потом, совсем уже вечером, — взлётка. Так окрестили длинный коридор в казарме, где как минимум дважды в день выстраивается рота. В расположении, так это называется на армейском языке, полагается строиться в две шеренги. Повзводно. Дежурный по роте встал посредине взлётки лицом к личному составу, взял в руки журнал и начал монотонно читать:

— Младший сержант Стремов?!

— Я! — звучит в ответ с фланга.

Когда воин слышал свою фамилию, ему следовало громко и незамедлительно крикнуть «Я». Солдаты вытянулись в струнку, подняли подбородки, напряженно слушали.

— Рядовой Карпов?!

— Я!

— Рахманбердиев?

— Я!

— Абашидзе?!

— Я!

И так все 115 человек…

После переклички воинам положен отбой. На него отводится 45 секунд. Отбиться — значит, в течение этого времени добежать до кубрика, протиснуться к своей кровати, там раздеться, аккуратно, чтобы у сержанта претензий не было, сложить форму, заправить портянки в сапоги, расправить постель, лечь в нее и укрыться.

Расположение кубриков, тесно заставленных высокими кроватями, двухъярусными, с обязательным табуретом возле каждой, узенькие проходы между ними и не менее узкая, два человека едва расходятся, взлётка совершенно не способствуют достижению поставленной цели. Никого все эти нюансы не интересуют, сержанты рассредоточиваются по кубрикам, каждый возле своего отделения и ждут команды дежурного, который на манер ведущего на боксерском ринге громко с растяжкой кричит: «Внимание, р-рота-а-а! Со-о-орок пять секу-у-унд… Отбой! Пять секунд прошло…»

После короткого, обрезанного «Отбой!» взлётка превращается в кишащий муравейник. Воины срываются с места, сбиваясь в кучу, бегут по узкому коридору. Большинству из них для того, чтобы добежать до своей кровати, нужно покрыть немалое расстояние. Лысые головы мелькают под тусклыми лампами коридора. В узкой двери затор, суетливость нарастает, она мешает, командиры отделений кричат: двадцать пять секунд прошло, тридцать, тридцать пять… Бегущие пытаются раздеться на ходу, кто-то умудряется снять и сапоги. Если это удается, то портянки начинают болтаться, путаться под ногами, препятствуют движению и мешают другим, сапоги теряются, на поиски их тратятся драгоценные секунды.

Во взорвавшейся кутерьме кто-то обязательно падает, через него перепрыгивают бегущие, кто-то, конечно, неловко на него наступает, каждый спешит в кубрик, а добежав до кровати, не может торжествовать, ибо впереди вторая половина дела — все снятое с себя аккуратно требуется сложить на табурет, заправить портянки, ровненько обмотать вокруг голенищ сапог, и только после этого улечься на скрипучую кровать. Но и после этого расслабляться не стоит — обстоятельство, что кто-то уложился вовремя, вовсе не означает, что успели все. А раз не успели, то процедура повторяется: внимание, рота, подъем! И все сначала много-много раз, до тех пор, пока за 45 секунд не отобьются все.

Наконец, кажется, получилось, успели все, все улеглись. Дежурный проходит по кубрикам, смотрит, ровненько ли стоят табуреты, правильно ли заправлено обмундирование. Нет, неправильно. Обязательно кто-то найдется. Рядовой Удод не успел снять сапоги. Его голени, паренек он довольно тучный, слишком толсты, чтобы отбой стал для него простой процедурой. И вот он скачет на одной ноге у кровати, пытаясь стряхнуть с другой сапог. Сержант подходит к нему и какое-то время тяжелым взглядом смотрит на его старания. Молодой от этого еще больше паникует. Подойдя вплотную, почти в самое ухо взводный кричит:

— Отбой, солдат! Отбо-о-ой!

— Ну, так… с-с-сапоги… это… снять не могу.

— Насрать мне на твои сапоги, — еще громче орет сержант. — Если я сказал отбой, это значит отбой! В кровать, бы-ы-ыстра-а-а!

Воин ложится поверх грубошерстного синего одеяла с тремя черными полосками. Ложится, как есть, в сапогах.

— Отбой, товарищ солдат, это значит, лечь в кровать и укрыться одеялом, — расплывшись вдруг в довольной улыбке, переходит на вежливый тон сержант. — А то еще простынете, Родине вас лечи потом, — и дальше снова на «ты»: — Че зеньки-то выпучил, Удод? Расправляй постель, говорю!

Дрожащими руками воин стягивает одеяло, ложится под белую простынь, но сапоги укрывать не спешит, двумя толстыми колбасками свешивает ноги сбоку кровати.

— Укрывайся полностью, солдат, ножки застудишь, — не ценит его благоразумия сержант.

Рядовой Удод смотрит на командира обезумевшими глазами. На фоне полнейшей тишины тот дышит ровно и громко.

— Мне повторить? Или, может, помочь тебе, кабан ты толстый?

Солдат, наконец, подчиняется — начищенные вязким кремом сапоги скрываются под белой простыней.

— Слушай мою команду: напра-во! Я тебе, тебе говорю, пузырь, поворачивайся набок — напра-во, блин, раз-два, — рядовой Удод подчиняется, грузно, качая кровать, поворачивается набок. — А теперь на месте шагом марш!..

Лежа на боку, воин начинает маршировать. В постели. Обе его простыни сбиваются в ногах, мажутся сапожным кремом, превращаются в черно-белое месиво.

— Стой, раз-два! — наконец, проявляет жалость сержант.

Милосердие сержанта касается, впрочем, только неповоротливого солдата. Вернее, его кровати. Остальным полагается новая порция занятий.

— Так, воины, плохо, — объявляет сержант. — Очень плохо! Не успеваем. Товарищ Удод сапоги не научился снимать. Нужно ему помочь, будем тренироваться, времени у нас до утра много, — и, резко повысив голос, кричит: — Внимание, рота, сорок пять секунд, подъем! Построение в расположении. Пять секунд прошло…

Вновь отчаянно скрипят кровати, качаются под грузом спрыгивающих, летящих со второго яруса тел. Чертыхание, переполох, крики командиров взводов, нагнетающие панику: «Первый взвод, пять секунд осталось!», «Второй взвод, поторапливаемся!..»

Репетиция отбой-подъема продолжается, кажется, до бесконечности. И все же, когда звучит долгожданное: «Все, тишина! Всем приказано спать…» — в казарме наступает покой, который уже через секунду переходит в стойкий храп. Спустя несколько молнией пролетевших часов уснувшие «духи» впервые в жизни услышат вопль дневального:

— Р-рота, падъе-о-ом-м-м!

Этот крик означает, что солдаты будут делать то же самое, что делали вечером на отбое, только наоборот. У них есть все те же 45 секунд на то, чтобы одеться и встать в строй на взлётке. Если рота не успела, тренировка продолжается долго, времени в карантине много, торопиться некуда.

После отработки подъема вспотевших солдат выводят на плац. Так начинается первый день службы. В армии без зарядки никак, зарядка каждый день, зарядка — святое. Ради первого дня службы зарядку решили заменить простым бегом. Выстроили роту в виде круга, сами стали в середину. «Рота, бегом марш!» — скомандовали. Получившийся как на арене цирка круг двинулся с места, людям в середине не хватает только бичей в руках.

В утренней темноте застучали по асфальту сапоги, зау́хал в морозном воздухе отдающийся в окнах топот. На часах 05:20, еще темно, в это время года светает не раньше половины девятого. Город еще спит, благо, плац окружен казармами, гражданских зарядка не тревожит.

Курильщики начали сдаваться первыми. Уже на третьем круге закашлялись, задышали, попытались сбавить ход. Строй сбился, созданный из солдатских тел обруч разорвался. «Скорость не сбавлять! Подтянулись там, эй! Не отстаем, не отстаем, а то до вечера бегать будем…» Чем не ободрение! Бегали до мокрых от пота гимнастерок, до колик в животе, до кашля и полного бессилия. Худшему из всех мучений содействовали неумело намотанные портянки.

Рядовой Удод снова отстал.

— Удод, бежать! Бежать, кому я сказал, — раздалось из середины круга.

Солдат, схватившись за бок, стоял в сторонке и ловил ртом воздух. Пар, хорошо видный под светом прожекторов, валил от нагретой бегом спины. «Не могу больше», — едва слышно мямлил Удод. Не увидев реакции на свой крик, сержант сорвался с места и, подбежав к новобранцу, с силой толкнул его рукой в спину, бежать, сказал, бежать. Затем еще толкнул, еще… в ход пошли ноги, пинком под зад, бежать! Парень сделал несколько шагов и упал, оказалось, у него врожденный порок сердца. Поэтому не в строевых, поэтому в стройбате. Но здесь это мало кого волнует…

В казарму вернулись с опозданием.

— Внимание, воины, у вас 15 минут на заправку кроватей и умывание. Время пошло!..

Ледяная вода в кране умывальника, очередь в туалет и ругань мешающих друг другу в кубриках солдат — все смешалось в одну картинку, которой не было ни разумного объяснения, ни, казалось, конца. Первая драка, разбитые носы и ссадины: «Потом поговорим!» На завтрак, само собой, опоздали. Ничего, быстрей поедят, все равно еще домашними пирожками пахнут (в армии, конечно, другое слово употребляют).

Одно дело сказать: «тяжело в учении», и совсем другое — испытать это на себе. Армия умеет обучать живо и эффективно, слабых и ленивых выявляет быстро, к жлобству, стукачеству, нытью прививает стойкую антипатию, чтобы не сказать, агрессию. Неряшливость не в почете. Поэтому с самого начала нужно постараться не потерять лицо, показать, что сможешь, доказать, что мужик, и держаться. Изо всех сил, во что бы то ни стало, держаться. Иначе зачморят.

Исполнительность нельзя путать с желанием прогнуться, дисциплинированность — с отсутствием воли. Все в этом требовательном обществе на своем месте, все взвешенно, без закидонов и перекосов. Тому, кто с самого начала этого не понял, уготована судьба чмошника. До конца службы. Обратной дороги из этой ниши нет, все нужно сделать с первой попытки, второй не будет, это тебе не отбой-подъем…

Обучение в карантине Сергею давалось легко. Воспитание, полученное в большой семье, даром не прошло. В армии любимая поговорка: «В большой семье клювом не щелкают». (Вместо клюва там, разумеется, опять другое слово.)

С малых лет братья приучали Сергея следить за чистотой в комнате, в тумбочке, содержать в порядке постель, стирать и утюжить личные вещи и один раз в неделю делать генеральную уборку во всем доме. А еще ежедневная, на протяжении всей зимы, помощь родителям в заготавливании дров и угля. Привычка — дело большое.

От практики не должна отставать и теория. Знание несения воинской службы нужно освоить быстро, обязанности солдата перед построением и в строю, обязанности дневального, текст воинской присяги следует выучить наизусть.

Сереже все это давалось без особого труда. Дисциплина для него была делом привычным. Однажды он проявил даже чрезмерную исполнительность. В Уставе сказано: если воины находятся в помещении и в это время входит кто-нибудь из старших, то первый солдат, который увидит вошедшего, должен громко подать команду: «Смирно!» По команде все должны вскочить и стоять до тех пор, пока вошедший не скажет: «Вольно!»

Выучили. Там же, в ленинской комнате, закрепили материал тренировкой. Все хорошо, все отлично! Объявили перерыв. Естественно, молодежь использовала его для того, чтобы сходить по нужде. В туалете образовалась очередь: кабинок всего четыре, а человек в роте — сто. И вот в туалет, переполненный солдатами, вошел… сержант. Сергей, стоящий в очереди ближе всех к дверям, решил, что сержант специально пришел проверить, насколько молодые усвоили урок.

— Сми-и-ирна-а-а! — что было сил заорал он.

Воины, пристроившиеся к писсуарам, справились с выполнением команды быстро — вытянули руки по швам, тем же, кто присел в кабинках, повезло меньше. Выпучив глаза, они повскакивали с мест и, сжимая в руках заветные кусочки газет, всем своим видом выражали протест против такой несуразицы в армейском Уставе.

— Во-о-ольно! — закричал, рассмеявшись, сержант, повернулся к Сергею и отвесил ему подзатыльник. — Балбес! В туалете и в бане команда «Смирно!» не подается. Запомни! Хотя за то, что хорошо усвоил урок, хвалю. Быть тебе сержантом!

Сержантом стать ему не суждено. Сергей об этом прекрасно знал. Вместе с Вовчиком он все время думал о том, как, при каком удобном случае сказать командиру роты, что принимать присягу и брать в руки оружие они не будут.

Как и к кому подойти? С чего начать? Где найти повод? В какое время это сделать лучше? Нервы как струна, мозг ищет подсказку, днем и ночью напряжение, ожидание подходящего момента, вот сейчас, сейчас командир закончит говорить, я встану и громко скажу: «Товарищ капитан, разрешите обратиться, присягу принимать не буду». Легко спланировать, а вот сделать!.. Но время идет, а ты все не можешь подобрать момент. Да и нет, в принципе, таких моментов, солдаты всегда заняты: зубрят устав, занимаются строевой подготовкой, ходят в наряд, а у тебя в голове мысли: как? когда? где?..

Вовчик все же опередил. Как-то после обеда Сергей вернулся в ленинскую комнату, в ней, как всегда, проходили занятия, и обратил внимание, что приятеля на месте нет. Отмахнулся, мало ли чего, может, задержался где. Но минут через десять в комнату влетел раскрасневшийся замполит и закричал: «Есть здесь еще верующие?!»

Тишина. Новобранцы смотрели на офицера, не понимая, о чем речь и удивляясь его нескрываемой панике. Тишину нарушил спокойный голос Сергея.

— Да, есть! — парень поднялся со своего места и назвал фамилию.

— Пошли со мной. Быстро!

Пройдя мимо парт и удивленных взглядов сослуживцев, солдат вышел из комнаты и последовал за почти бегущим перед ним офицером. Тот с силой толкнул двери казармы, они шумно брякнули, отскочили назад навстречу Сергею, он остановил их рукой, тоже ткнул, выбежал на улицу, трусцой, не отставать, быстрее давай, пересек плац. Вошли в штаб. Дежурный на телефонном коммутаторе отдал честь лейтенанту, тот, едва махнув рукой, пробежал мимо, не до этого сейчас. В коридоре идеально чисто, ковровые дорожки на полу. Тишина.

На втором этаже офицер остановился, попытался успокоиться, выровнять дыхание. Выражение лица, осанка его мгновенно поменялись, приняли едва уловимый раболепный вид. Массивная дверь, обитая дерматином с заклепками, пугает, уф… Лейтенант будто вину за собой чувствует. Может, и есть тому основания — шутка ли, в течение получаса в роте второй отказник подряд.

Замполит еще раз поправил шапку, вытянулся и осторожно постучал в дверь. «Разрешите, та-а-рищ майор?!»

Майор, по всей видимости, разрешил, поскольку лейтенант повернулся к Сергею и, подтолкнув его в спину, полушепотом выдохнул: «Давай!»

Сергей вошел в огромных размеров кабинет. Задернутые на окнах плотные шторы обеспечивали полумрак. В глубине Т-образный стол, по всему периметру вдоль стен — стулья. Почти все они заняты людьми в форме. Званий и армейских чинов Сергей еще не различал, и потому все эти люди показались ему более или менее одинаковыми. Тучный, с двумя подбородками и тяжелой одышкой майор (позже парни узнали, что это и есть комбат) сидел за столом, поджав руки под грудь. Посредине комнаты, в самом центре периметра из стульев, дрожал бледный Вовчик.

Без команды, интуитивно уловив, чего от него ожидают, Сергей прошел на середину комнаты и встал возле Вовчика. Майор за столом долго, будто изучая, смотрел на Сергея в упор и молчал. Не решались нарушать тишину и остальные присутствующие. Вытянув спины, ровно сидели они, ожидая слов начальника.

— Товарищ солдат, — медленно произнес, наконец, тучный, — вы, как я понимаю, тоже не желаете принимать присягу?

Слова он выговаривал тихо, наслаждался, будто слушал себя со стороны, и вообще всем видом давал понять: все, что он произносит, каждое его слово, имеет особую ценность.

— Да, принимать присягу я не буду! — как можно уверенней попытался ответить Сергей.

— И вы утверждаете, что верите в Бога, поэтому отказываетесь служить Родине?

— Служить я не отказываюсь, — тщетно успокаивал трясущиеся руки Сергей, — но присягу принимать мне не позволяют убеждения.

— Хм… убеждения? И какие же они у вас, эти убеждения?

— Я не могу давать клятву. В Библии так написано. Не клянись: ни небом, потому что оно престол Божий, ни землею, потому что она подножие ног Его.

— Это же чистой воды ригоризм, — лениво, по-прежнему любуясь собой, возразил майор.

— К сожалению, не знаю, что это такое, но верю Библии… — начал было Сергей.

— Ну, вырви тогда себе глаз, — прервал его, повысив голос, комбат, — или руку отруби. Так, кажется, в ней написано!

Майор резко отодвинул рукой карандаш и кивнул какому-то офицеру, сидящему справа. Получив знак, тот вежливо спросил:

— И где же, в каком месте в Библии, — на это слово он особенно надавил, как бы передразнивая Сергея, — написано, что клясться нельзя, товарищ солдат?

— В пятой главе Евангелия от Матфея.

— А еще вы что-нибудь помните из Библии или только это заучили? — не отставал офицер справа.

— Помню. Могу рассказать, если хотите, 1-й, 22-й, 90-й, 138-й Псалмы наизусть. А также 12-ю главу Послания к Римлянам, Послание Апостола Иакова полностью, ну и многие другие места. Их немало.

— Известно ли вам, товарищ солдат, раз вы уж такие познания Библии нам тут демонстрируете, что она призывает не противиться высшим властям, ведь нет власти не от Бога, не так ли? — продолжил военный.

— Да, — спокойно, обретя вдруг уверенность, ответил Сергей, — мне это известно. Но в тех случаях, когда требования властей противоречат Божьим законам, выбор должно делать в пользу Творца. В подобных ситуациях Апостолы не проявляли сомнений: справедливо ли пред Богом слушать людей более, нежели Бога, говорили они.

Офицеры помолчали, затем, будто не замечая присутствия двух рядовых, слегка приглушенными голосами начали обсуждать положение отказников. Да, вот этот, второй больше похож на верующего, а первому я лично не верю, по-моему, он просто косит под сектанта… Согласен, второй похож больше, но и с этим вопрос не закрыт.

Начальник, выслушав мнения подчиненных, снова обратился к Сергею.

— Хорошо, будем считать, что вы имеете отношение к вере в Бога. А вот вы, — он показал карандашом на Вовчика, — выглядите неубедительно. Скорее всего, нахватались верхушек и желаете уйти от ответственности или вообще, может быть, надеетесь, что вас комиссуют.

Вовчик задрожал еще больше. Он смотрел на Сергея полными ужаса глазами — как же так, они мне не верят. Казалось, что он вот-вот рухнет на пол.

— Разрешите обратиться? — блеснул свежими знаниями Устава Сергей.

— Слушаю вас, — по-прежнему, не напрягая голоса, ответил майор.

— Дело в том, что я много лет хорошо знаком с Владимиром. Можно сказать, мы выросли вместе. И, хоть посещали разные церкви, регулярно общались. Так вот, если вы верите мне, то я с полной ответственностью заявляю, что он не верхушек нахватался, как вы говорите, а верит в Бога глубоко и серьезно. Он с детства посещает церковь. То, что он не может ответить на ваши вопросы, связано только с тем, что он чрезвычайно застенчивый человек, всегда был таким, а в данной непростой ситуации тем более растерялся.

— Во, выдал! — не удержался, как выяснилось позже, представитель политотдела. — Да тебе, парень, комсомольским агитатором быть нужно, а не лоб в сектантских молитвах разбивать.

Сергей и сам не ожидал от себя столь дерзновенной речи. На похвалу лишь улыбнулся.

— Ладно, идите, мы еще подумаем, что с вами делать, — майор небрежно махнул рукой. — Все свободны…

Примечания

2

Духи (от слова «дух») — так называют молодых солдат, по всей видимости, потому, что они всё должны делать бегом, «летать, как духи».