Солдаты

Андреас Патц, 2020

Служба в армии всегда была и остается серьезным испытанием для парней. Молодые люди, привыкшие к домашнему уюту, заботе родителей, дружескому окружению, отправляясь на службу, попадают в непривычные условия, в которых жестокость, предательство и нередко подлость соседствуют с настоящей дружбой, благородством, взаимопомощью… Проверка на выносливость, попытка достойно пройти через все испытания становятся для них шагом к взрослению. Получится ли сохранить в себе веру, не уступить безбожию, насаждаемому в стране, и остаться честным перед собой, людьми и Богом – на эти вопросы каждый из воинов-христиан должен ответить сам. Повествование основано на реальных событиях. Некоторые имена и фамилии по понятным причинам изменены. Любые совпадения случайны.

V

На присягу пожаловали полковники откуда-то сверху. Черные «Волги» провезли их через зеленые железные ворота с красными, прихваченными сваркой, звездами, чинно развернулись на плацу и, распахнув натертые до блеска двери, выпустили у крыльца штаба. Замелькали папахи, забегали, засуетились местные офицеры. Прапорщикам доверено было привести призывников в нужный вид и приготовить все необходимое для принесения клятвы.

«Духов» нарядили в парадную форму, заставили начистить сапоги, проверили бляхи, подергали за пуговицы. После этого выдали белые перчатки, к ним — автоматы. С пустыми, разумеется, магазинами. Шинели не понадобились — мороз не позволил совершать действо на плацу. Завели всех в самое просторное, имеющееся в наличии, но, судя по всему, весьма редко используемое, а потому весьма пыльное помещение, построили, накрыли пыльный стол красной скатертью, в центре поставили графин с водой, рядом с ним граненый стакан и коричневую почему-то папку с вложенным в нее листком, текстом присяги. Успокоились, замерли.

Сергея определили в конец строя, во вторую шеренгу. Чтобы не бросался в глаза начальству — он без автомата. День, о котором он столько думал, в отношении которого сомневался, переживал, день, который, собственно, и отличает его от всех стоявших с ним в строю солдат, который по причине происходившего здесь действа и неучастия в нем Сергея становился особенным, ключевым, водораздельным для него, — день этот настал. Как теперь все пройдет, чем закончится, как отреагирует приехавшее руководство на двух солдат без автоматов, ничего этого Сергей не знал и знать не мог.

— Возьми автомат! — прошипел ему прямо в ухо подкравшийся неизвестно откуда замполит. Непосредственная близость обнаружила неприятный запах изо рта майора. «Или зубы больные, или с желудком проблемы», — подумал Сережа, — неважно, офицер был крайне неприятен ему. Кроме всего прочего, форма давно, по всей видимости, не чищенная источала смесь запахов пота и дешевого табака. Засаленный зеленый галстук ослабшей резинкой не мог подтянуть себя до ворота рубахи и провис, оголяя ее верхнюю пуговицу, погоны; густо посыпанные перхотью и надломленные в середине; портупея, перетягивающая талию и превращающая китель в некое подобие юбки — все свидетельствовало о неаккуратности человека.

— Возьми в руки автомат, я сказал, — снова выдохнул Сергею в затылок офицер.

— Мне кажется, мы с вами этот вопрос уже обсудили, товарищ майор, — тихо ответил солдат.

— Ну тогда автомат возьму я.

— Берите! — не понял намека воин.

— Пристрелю тебя, как собаку, — прошипел и добавил: — Паршивую.

Сергей пожал плечами. Его удивляло спокойствие, с которым он относился теперь к угрозам. Понимал, что страшилки замполита не более чем блеф, хотя тот, возможно, основываясь на каком-то своем раннем опыте, и не сомневался в их эффективности. Куда более реальными представлялись Сергею другие обещания начальства: подыскать подходящую статью и отправить к зэкам в бараки, сгноить в нарядах, поощрить старослужащих вправить мозги… Все эти меры могли бы действительно волновать парня. Но странное дело, так долго ожидая этого дня, Сергей при его наступлении обрел абсолютный почти покой. Ожидание оказалось гораздо более мучительным.

Так, вспомнил он, было когда-то с первым посещением зубного врача. Мальчику тогда должны были удалить зуб. Сколько переживаний было! Сереже снился огромных размеров дядя в белом халате, страшными, жуткими какими-то щипцами тянущий из его окровавленных десен зуб. Тот не поддавался, дядька нервничал, настаивал, а Сережа беззвучно, как это всегда бывает во сне, кричал. Он еще и в очереди трясся от страха, но как только прошел в кабинет и уселся в кресло, страх прошел. Обратного пути нет, убеждал себя мальчонка, нужно вытерпеть, что бы ни делал доктор… Молочный зуб тетя, а вовсе не дядя, удалила быстро и почти без боли…

В зал вошли, наконец, высокие чины. Равняйсь, смирно, короткое, по-военному слово-обращение к солдатам, после которого они один за другим стали выходить вперед к столу читать присягу: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь… быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином… Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей советской Родине и советскому правительству… Я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами. Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение товарищей».

Процедура закончилась неожиданно быстро. Дольше, кажется, готовились. Полковник из политотдела снова коротко, по-военному поздравил молодых с принятием присяги, офицеров — с пополнением личного состава. Тех, к кому приехали родители, отпустили в увольнение, другим разрешили попраздновать в расположении роты. Кафе в углу плаца тоже было открыто, но молодые туда пойти не решились. А после обеда распорядок и вовсе вернулся к обычному расписанию. Начались будни военных строителей…

Первое письмо из дома пришло в канун Рождества. Конечно, от мамы, Сережа сразу узнал почерк на конверте. Пальцы задрожали, перестали слушаться, ладони вспотели. Кое-как все же открыл: «Здравствуй, сынок! Мой ты солдатик…» Защипало в глазах, будто голос ее услышал, подкатил к горлу ком. «Ну вот еще! — подумал солдат. — Давай-ка без сырости».

Мама писала о том, что они готовятся к праздникам, хор и молодежь разучивают новые песни, что многие в церкви спрашивают, как там ваш солдат, какие от него известия?.. Простой мамин слог рисовал Сергею картину, свежие еще воспоминания помогали все описанное представить: общение молодежи, смех девушек и нелепые, иногда неудачные шутки парней, праздничное богослужение и рождественская елка, с любовью наряженная к празднику. Потом снежки и обязательно валенки. Сергей посмотрел на часы — в это самое время церковная молодежь должна была отправиться на колядки. Есть такая традиция — в сочельник ходить по домам верующих и петь под окнами рождественские песни. Несмотря на поздний час, нередко это было уже под утро, христиане, услышав пение, впускали молодых людей в свои дома, где на столах стояли угощения: конфеты, стряпня, яблоки, иногда и апельсины, жареные семечки. Чтобы спать не хотелось, говорили угощающие. Спать и без того не хотелось. В дороге от дома к дому — веселые шутки, смех, кого-то в снегу вываляют, кто-то догонялки устроит…

Сергей перечитал письмо несколько раз, запомнил уже, наверное, каждую фразу, каждую запятую. Письмо было на четырех страницах, но казалось таким коротким. Сереже не хотелось расставаться с атмосферой, в которую погружал его мамин рассказ. Господи, как же все это теперь далеко! Тепло и уют дома, мамино внимание, искреннее расположение друзей и, главное, — адекватность окружающих.

С последним в армии наблюдался большой дефицит. Бессмыслица, пожалуй, главное, с чем должен смириться всякий здравомыслящий человек, попадая в ряды Вооруженных Сил. Сталкиваясь с тем или иным армейским явлением впервые, призывник обычно думает: зачем? для чего? какой в этом смысл и в чем рациональное зерно?

Почему, например, нельзя спросить: «Можно?» Почему нужно обязательно говорить: «Разрешите?» Отдать честь при встрече. Если ты в шапке. Если же ничего на макушке нет — просто прижми руки по швам и пройди строевым, ибо «к пустой голове рука не прикладывается». Выходить на улицу без головного убора тоже нельзя. Не положено! Обязанность кричать: «Смирно!» — при появлении старшего по званию — туда же, в копилку нелепостей. Далее конкурсы «на лучшую тумбочку», «на лучшую строевую песню».

Но все перечисленное блекнет перед строгим указанием носить в нагрудном кармане шариковую ручку. Она всегда должна там быть. Всегда! Несмотря на то, что кому-то вовсе может быть не нужна, более того, может доставить, даже скорее обязательно доставит, проблемы. Ведь ясно же всякому советскому человеку, что купленная в военторге ручка рано или поздно потечет. Скорее рано. Едва попадет в карман. И что у военного строителя она обязательно сломается посередине. И снова потечет. Но без ручки нельзя. В армии. Не положено!

Ручки носили. Они регулярно текли. По этой причине практически у каждого воина, за редким исключением, в месте, где сердце, на гимнастерке красовалось темно-синее пятно. Оно с безнадежной последовательностью мало-помалу увеличивалось в размерах, а после стирки, что вполне естественно, расплывалось, превращаясь в незаслуженную и даже непрошеную на груди медаль. И ничто, ничто не могло его оттуда вывести.

При всем этом ручками солдаты пользовались крайне редко. И то верно: зачем строителю, работающему с отбойным молотком, киркой или лопатой, ручка? Ручки мешали, терялись, ломались, еще больше текли, но должны были быть.

Темно-синяя паста заливала страницы блокнота — еще одного обязательного атрибута, обязанного наличествовать в кармане. В нем, в блокноте, были, должны были быть обязанности солдата перед построением и в строю, ротная строевая песня, номер воинской части и, конечно же, фамилия командира взвода. Блокнот мешал при работе не меньше ручки, но обсуждению это правило не подлежало. Приказы не обсуждаются, они выполняются.

Хотя объяснение всему этому все же было. Мало ли какая прогрессивная мысль придет воину, например, во время перекура! Ее обязательно нужно записать. Или осенит вдруг идея, как победить мировой империализм. В этом случае ручка и блокнот приобретают уже стратегическое значение.

Политзанятия опять же. Военный строитель должен быть политически подкован: непременно должен знать, сколько стран входит в блок НАТО и сколько объединены Варшавским договором; помнить назубок, какое самое новое важное решение принял прошедший накануне очередной Пленум ЦК КПСС и почему необходимо делать отчисления в Фонд мира. Ни на минуту нельзя забывать о том, что организаторы так называемого крестового похода против СССР делают все возможное, чтобы поставить его на колени. Этому не бывать никогда! — вот в чем должен быть уверен советский солдат.

Все эти важные истины доводились до сведения личного состава замполитом роты. Его голос, манера держаться, осанка и хмурый лоб говорили о важности получаемых знаний. Воин же, в свою очередь, должен был все это аккуратно конспектировать. Записи в тетрадях для политзанятий неизменно проверялись перед поощрительной увольнительной. Нет конспекта — нет увольнительной. Вот еще почему всегда важно иметь в кармане ручку.

На практике тем не менее были сбои. В большинстве случаев личный состав не проникался исключительностью момента, поднимаемые на политзанятиях вопросы волновали его, кажется, не очень сильно. Еще меньше эту, по мнению воинов, пургу хотелось конспектировать. Зато очень хотелось спать. Голос пургомёта, как солдаты называли замполита, голос, а еще более суть его монолога, неизменно располагали к отдыху. Спать, понятное дело, не разрешалось. В наказание, в лучшем случае, можно было простоять до конца занятий на ногах, в худшем — отправиться драить «очко».

Анекдот о том, как американские милитаристы боятся советского стройбата, Сергей услышал еще во время призыва, в военкомате. Разведка США докладывала, дескать, своему командованию, что есть такой род войск в СССР, который называется «Зеленые бушлаты» и формируется исключительно из особо жестких парней. Так вот, этим головорезам даже оружие в руки не дают. Максимум, что им доверяют, — кирку и лопату.

Возможно, такая шутка и могла бы кого-то развеселить, но только не Сергея. Во всяком случае теперь, когда он попал служить именно в столь знаменитый у американских милитаристов род войск. В качестве первого задания им поручили копать землю на одном из участков гигантского металлургического комбината. Цель определили просто: разрушить построенный в прошлом веке кирпичный блок и вырыть на его месте котлован. И то и другое было связано с отбойными молотками, работу с которыми пришлось освоить всем тридцати без исключения военным строителям.

На территории НТМК, так назывался комбинат, все было красно-коричнево-грязным. Заборы и стены зданий, вагоны, курсирующие с раскаленным металлом между корпусами, и даже снег. Казалось, он уже с неба падал грязным. Соответствующим был и воздух — привкус металлической гари постоянно чувствовался на языке.

Когда солдат привезли на работу в первый раз, погода была не очень. При высокой влажности мороз крепчал. Нехотя выйдя из теплого автобуса, воины кое-как построились и пошли по территории завода. Затем разделились по отделениям и приступили к работе.

Здания в XIX веке строили добротно. Красный кирпич крошился в пыль под острием отбойника, но ломаться решительно не желал. Приходилось побеждать его упорством, отвоевывать буквально каждый сантиметр. Рыть котлован было ненамного проще, замерзшая земля не поддавалась, отбойный молоток постоянно забивался и глох, чистить его — не самое приятное занятие. Компрессор закачивал в агрегат сырой холодный воздух, от этого внутри собирался конденсат, который моментально превращался в лед, отбойник переставал работать — попросту выгонял холодный воздух изо всех щелей, но не долбил.

Процедура очистки не радовала никого. Нужно было разобрать инструмент, достать из него маленькие поршни, освободить их ото льда и промыть в бензине. Для этого нужно было снять рукавицы с окоченевших от холодного железа рук и обмакнуть их в леденящее топливо. Получался двойной эффект. Пальцы рук моментально белели, их нужно было растирать и как-то пытаться отогреть. При сильном морозе сделать это достаточно непросто.

Иногда были дни, когда отбойники барахлили каждые 15–20 минут. Работа становилась невыносимым мучением. Солдаты не могли дождаться перекура, который можно было провести в теплом вагончике. Курили прямо внутри, дым — хоть топор вешай. И не интересуют никого те, кто не курит, всем погреться охота. Иногда, а где же еще, как не на перекуре, солдаты заводили философский разговор.

— Скажи, баптист, вам правда драться нельзя?

— Правда. Однако это не означает, что нас можно безнаказанно бить.

— Ну а ежели по правой щеке тебя ударят, то что ты должен сделать?

— Подставить левую.

— Вот! А говоришь, нельзя безнаказанно.

— Нельзя!

— Обоснуй.

— А что тут обосновывать? В Библии написано, во-первых, «какой мерой мерите, такой и вам будет отмерено», а, во-вторых, «не оставайтесь должными никому ничем…» Надеюсь, уяснил.

— Ох, и хитрый же ты, баптист!..

Возвращались в казарму с забитыми кирпичной пылью глазами, трясущимися, нет, не от холода, а от отбойника и лома руками и отмороженными, пропахнувшими бензином пальцами. В роте их ждали отдохнувшие за время отсутствия личного состава краснощекие офицеры и прапорщики. Они были озабочены только высокой боевой подготовкой вверенного им личного состава, а потому устраивали всяческие проверки и различные занятия. Вплоть до ночи. После просмотра программы «Время» за новобранцев брались уже сержанты, тренировали отбой. За 45 секунд…

Любое общество, тем более закрытое, непременно вырабатывает собственные правила. На бумаге они, конечно же, нигде не закреплены, но именно эти нормы составляют основу взаимоотношений между людьми, волей судьбы оказавшихся в одном месте, в одно время, при этом существенно ограниченных рамками обстоятельств, возможностью передвижений, опять же, в основном только совместных, — людьми, вынужденными в течение долгих 730 дней неразлучно находиться в одной компании, которую они не выбирали и которая необязательно им нравится.

Сложно сказать, кто играет ключевую роль в выработке и закреплении этих правил. Скорее всего, складываются они спонтанно в результате многократных повторений и неукоснительного следования им все того же большинства и рано или поздно превращаются в привычку, а со временем и в естественную потребность всех невольников, заключенных в закрытом пространстве. Избежать этой участи сложно, почти невозможно, общество содержится в одинаковых для всех условиях, неразлучно 24 часа в сутки, семь дней в неделю.

Быт, как известно, формирует поведение личности. И не только поведение. Господствующие определения добра и зла, присущие казарменному обществу, нередко, чего уж скрывать, весьма своеобразны, представления о морали — что хорошо и что плохо, — мягко говоря, уникальны, вплоть до наоборот по сравнению, например, с общепринятыми на гражданке. Так или иначе, выработанным нормам вынуждены следовать без исключения все. Кем-то они принимаются добровольно, а потому легко и безболезненно, кому-то навязываются бескомпромиссным большинством, соответственно, ломая их собственные нормы.

Со временем, поняв, что спорить с установленными порядками бессмысленно, а иногда и опасно, человек вынужден смириться. Он прикипает к этим правилам настолько, что и по окончании службы долго еще продолжает практиковать то, что в начале службы казалось ему диким. Служба похожа на станок для дробления личности, конвейер, на который поступает с гражданки один — в большинстве своем, вполне нормальный человек, а на выходе появляется совершенно другой — переломанный, разобранный и заново собранный индивидуум.

И все же стремление к сохранению неповторимости в человеке сидит весьма глубоко. Казалось бы, чем могут отличаться люди, одетые в одинаковую форму, одинаково питающиеся, спящие в одинаковых постелях, сидящие на одинаковых табуретах, носящие одинаковые, в одном военторге купленные ручки с блокнотами и даже при ходьбе шагающие в ногу? И все же опытный глаз всегда увидит различия.

Шапка-ушанка, например. Ну как ее можно сделать другой? Шапка, она и есть шапка. Одинаково пошита. На одной фабрике. Но нет, шапка старослужащего и шапка «духа» — две разные шапки. «Старик» обязательно придаст своей кубическую форму. Именно кубическую. Для превращения нормальной шапки в куб запускается интересный процесс: в нее, с поднятыми и завязанными на шнурки ушами, набиваются, утрамбовываются книжки, чаще всего, уставы строевой и караульной службы, затем все это дело накрывается марлей или лоскутом простыни, обильно спрыскивается водой и, наконец, заглаживается, прижимается, прижаривается раскаленным утюгом. Таким образом, зимний головной убор превращается в кирпичик, форму которого бережно хранит ее хозяин, периодически повторяя процедуру.

Как этот куб сочетается с формой головы, не играет совершенно никакой роли — голова солдата должна иметь форму шапки. Точка. В противном случае старослужащий будет выглядеть, «как дух». А это стрёмно. И еще кокарда. У «духа» она ровная, такая, какой ее сделали на фабрике. У «старика» — согнутая. Максимально. В дугу. Чем больше согнута, тем круче «дед».

В День Советской Армии и Военно-Морского Флота, 23 февраля, в актовом зале состоялся праздничный концерт. После утреннего развода весь батальон привели в клуб и рассадили поротно.

На сцене группа солдат при помощи не столько старых, сколько разбитых гитар, пыльного, с выломанными клавишами фортепиано и нескольких барабанов, которые когда-то были цельной установкой, пыталась изобразить атмосферу праздника. Музыканты старались, как могли, и их старание оценила публика. Даже офицеры приосанились и заулыбались: смотри, какие талантливые у нас солдаты!

Лимит патриотических песен был, однако, быстро исчерпан, но время концерта еще нет. По расписанию запланировано дольше. К тому же оставалось настроение, парадная форма, желание праздновать. Что делать? Не гонять же по кругу одни и те же песни, тем более что особой популярностью в этой среде они, по всей видимости, не пользовались.

Почувствовав общее настроение, один из воинов со сцены обратился к комбату:

— Товарищ подполковник, разрешите спеть песню не по теме.

— Валяй, чего уж там, — улыбнулся офицер.

Зал мгновенно притих, а группа взяла первый аккорд.

Жизнь играет с нами в прятки, «да» и «нет» — слова-загадки,

Этот мир, этот мир, дивный мир.

Время разлучает часто с теми, кто нам дарит счастье, —

Это жизнь, это жизнь, наша жизнь.

Мы вместе с птицами в небо уносимся,

Мы вместе с звездами падаем, падаем вниз.

Любим, верим, грустим, ошибаемся,

В сердце бережно память о прошлом храним…

Припев солдаты горланили вместе с музыкантами. Песня «про жизнь» легла на добрую почву, прорвала оборону, вызвала бурю эмоций, тем более что все знали ее практически наизусть. Когда закончился последний куплет и стихли аккорды, зал засвистел и зааплодировал, требуя продолжения. Спели еще одну «из Антонова», затем еще. А после этого майор, вконец расчувствовавшись, вдруг спросил:

— А может, у нас из молодых кто-то петь умеет? Так пусть споют.

Все стали оглядываться на молодых. А те друг на друга. С этой стороны жизни молодых никто не знал. Поэтому пришлось спрашивать: «Эй, духи, рожайте быстрей! Сам комбат предлагает, такое не каждый день случается…»

Сергей выждал немного, давая возможность проявить себя другим сослуживцам, а затем, убедившись, что желающих нет, сказал:

— Я могу спеть, если уж можно.

— Баптист может, та-а-арищ подполковник! — выкрикнул ротный.

— Что ж, пусть поет, — неожиданно согласился командир.

Зал одобряюще загудел, а когда Сергей вышел на сцену и взял гитару, все стихло. В тишине полилась спокойная песня:

Мама, ты плачешь, чтоб я не видал,

Слезы ты можешь сокрыть,

Но ты не можешь сокрыть от меня

То, что ты любишь меня.

Мама, милая мама моя,

Лучше тебя в мире нет.

Мамочка, добрая мама моя,

Знаю, что любишь меня.

Может, когда и обижу тебя,

Может, когда огорчу,

Ты только взглянешь с улыбкой, и я

Молча глаза опущу…

По окончании песни долго никто не нарушал тишину, а потом зал взорвался. Молодец, салага! Классная песня! Браво!.. Любая песня о маме дорога солдату. А тут еще минор, да под гитару…

На следующее утро Сергей, что называется, проснулся знаменитым. Старослужащие находили его в казарме и просили написать слова песни. Кто-то принес в роту гитару. Весь следующий день, вплоть до позднего вечера, Сергей пел.

Петь Сергей любил с детства. Использовал любую возможность, чтобы петь. Через пару дней после праздника его поставили в оцепление. На площадке рычал огромный экскаватор, который столь же огромным ковшом загружал обломки кирпичных стен в кузова подъезжающих КрАЗов. Задача Сергея заключалась в том, чтобы никто из людей не попал в радиус движения стрелы. Красным флажком он должен был указывать направление движения прохожим и автомобилям подальше от рабочей площадки. Парень старался максимально хорошо выполнить задание, при этом сам находился неизбежно близко к технике, ковш то и дело проносился у него над головой.

Пользуясь грохотом, исходящим от машин, молодой солдат ничего другого не придумал, как просто петь. Глаза цепко отслеживали ситуацию, прохожих было не много, одно другому не мешает, в конце концов, можно указывать дорогу, в прямом смысле слова, с песней на устах. Слышать в таком шуме можно было только разве что себя, да и то не всегда. Отчего бы и не спеть.

Несколько песен прозвучали под лязганье гусениц и грохот высыпаемого в кузов грузовиков кирпича. У Сережи пел не только голос, пела душа — наверное, впервые за время службы он попал в ситуацию, в которой мог себя чувствовать свободно. Следующая песня солдата была прервана неприятным стальным звуком. При погрузке очередного тяжеловоза случилась авария — натянутая под грузом кирпича цепь, державшая ковш экскаватора, лопнула. Ковш с доброй тонной ломаного кирпича сорвался и полетел по инерции в направлении, которое задало ему движение стрелы экскаватора — в сторону Сергея. Через мгновение ковш с грохотом ударился о землю, вмял грунт, разбросал осколки кирпичей и, нервно лязгнув змейкой цепи, слегка качнувшись вбок, наконец, застыл. Никто ничего не успел сообразить, только ужас в глазах экскаваторщика и оцепенелый солдат с красным флажком, в полуметре от которого приземлился смертельный груз.

Казалось, притих даже экскаватор. Машинист, наконец, очнулся, заглушил двигатель, выпрыгнул из кабины и подбежал к Сергею:

— Живой! — тряся его за плечи и оглядываясь на гигантский трактор, выкрикивал он. — Надо же, никогда не рвалась, впервые такое вижу… Ну, ладно-ладно, солдатик, видать, в рубашке ты родился.

— Да не в рубашке… Это мама за меня молится, — ответил Сережа, машинально стряхивая с себя пыль и, кажется, все еще не понимая, в какой опасности только что был.

Казарменная жизнь новобранцев довольно быстро приходила в норму: команды солдаты стали выполнять почти автоматически, выработали привычки, завели друзей. Воины научились, не мешая друг другу, бриться по утрам, отбиваться, пока горит спичка, перестали стесняться справляться в уборной в присутствии толпы курящих тут же сослуживцев, без проблем стали наматывать портянки и избавились от мозолей. Неважно, что вместо них обзавелись грибком. Армейская жизнь налаживалась. И все же радоваться относительному спокойствию, как оказалось, было рано.

Старшина однажды утром подошел к Сергею:

— Сегодня на работу не идешь, остаешься в расположении.

Чуть позже обнаружилось, что не пошел на работу и Вовчик. Как только рота покинула казарму, обоих верующих вызвали в штаб. Комбат был хмур и подчеркнуто официален.

— Ну что, товарищи солдаты, очень жаль, что вы так и не сориентировались. Или все-таки надумали присягу принимать? — как будто на всякий случай спросил он.

— Никак нет, товарищ майор, — ответили в один голос парни.

— Зря, товарищи солдаты, очень даже зря. Ну… теперь ничего не изменишь. В политотделе размышляли, что с вами делать. Не скрою, рассматривался вопрос и об осуждении. Решили все же пожалеть. Но два баптиста в одном батальоне — это много, это уже коалиция. А коалиция — угроза государству. Поэтому вас переводят в разные части. Вопросы есть?

Вариантов для споров и возражений не было. Вопросов, разумеется, тоже.

— Ну что, дружище, вот и послужили вместе, — с грустью сказал Сергей Вовчику. — Дальше поодиночке, только на себя и на Бога надежда.

— Да, жаль, я уже здесь привык немного, — чуть не плача согласился Вовчик. — Ребята хорошие, да и вместе нам с тобой было бы гораздо легче…

Через полчаса подошел автобус, друзья обнялись, пожелали друг другу стойкости. Хотелось что-то сказать, но как-то не говорилось. Каша в голове, уныние в сердце. И тревога.