Солдаты

Андреас Патц, 2020

Служба в армии всегда была и остается серьезным испытанием для парней. Молодые люди, привыкшие к домашнему уюту, заботе родителей, дружескому окружению, отправляясь на службу, попадают в непривычные условия, в которых жестокость, предательство и нередко подлость соседствуют с настоящей дружбой, благородством, взаимопомощью… Проверка на выносливость, попытка достойно пройти через все испытания становятся для них шагом к взрослению. Получится ли сохранить в себе веру, не уступить безбожию, насаждаемому в стране, и остаться честным перед собой, людьми и Богом – на эти вопросы каждый из воинов-христиан должен ответить сам. Повествование основано на реальных событиях. Некоторые имена и фамилии по понятным причинам изменены. Любые совпадения случайны.

II

«Годен к строевой» — значилось в документах. «Баптист», — красным жирным карандашом было написано по диагонали на обложке «Дела №…». Скоросшиватель призывники носили с собой по всем кабинетам, в последнем из них за столами, составленными буквой «П», восседали человек пятнадцать, — собственно, это и была областная комиссия.

Врачи, психологи, партработники, особисты, ну и, конечно же, военные. Вошедший в кабинет призывник должен был встать в середину образованной столами арки, точно в нарисованные на полу «следы».

— Ну, что, воин, не выветрился еще Бог из твоей глупой башки? — начал беседу сидящий в центре мужчина, прочитав написанное на папке слово. — На вид вполне здоров, вот и врачи пишут: «Годен». Служить хочешь?

— Хочу, конечно!

— А с присягой как?

— С присягой — сложнее. Принимать не буду…

— Родина, значит, вас взрастила, выучила, а вы ей служить не желаете? — подал голос сидящий чуть в сторонке подполковник.

— Служить не отказываюсь, сказал ведь уже.

— Не отказывается он… А не боишься, молодой человек, что мы тебя к черту на кулички отправим? Там тебя даже твой Бог не найдет, — офицер слегка побагровел.

— Бог меня найдет везде. А что до куличек, то, когда принимал решение, подумал и о возможных последствиях.

— Подумал, значит, — протянул военный.

Подполковник стал медленно перебирать бумаги, какую-то из них отбросил в сторону, а потом резюмировал, обращаясь к комиссии:

— Товарищи, предлагаю отправить его в стройбат, пусть киркой помашет, может, поумнеет. Как вы считаете?

Товарищи закивали головами. Получив их согласие, офицер брезгливо бросил призывнику:

— Свободны, гражданин сектант! Вспомните наш разговор еще не раз, будете жалеть о своем решении!..

По пути домой Сергей старался успокоиться, сделал лишний круг по кварталу, чтобы мама не заметила его волнения.

Но материнское сердце не обманешь, женщина встретила сына внимательным взглядом:

— Ну как? Что сказали в военкомате?

— Сказали, что отправят в стройбат. Чего я и ожидал, в общем-то.

Мама постаралась не выдать волнения, но в глазах предательски блеснули слезы. Отвернулась…

— Так, братишка, слухай сюда внимательно, — увещевал призывника старший брат, — ничего сверх того, что переживают остальные, с тобой не случится. Понял? Все через это прошли, и…

–…и в основном выжили, — закончил вместо брата Сергей.

— И-и-именно! Так что настрой себя соответственно, и все будет нормалёк. Главное, в такую погоду тепло одеться и иметь с собой хавчик. Понял?

Зима выдалась не на шутку. Морозы сковали город, дым из печных труб — ровненько, к небу. Оголенные ветви деревьев прикрылись пушистым красивым инеем. Холодная погода не стала препятствием для друзей, пожелавших прийти к военкомату в час отправки. Те, кто пришел, старались поднять настроение, много шутили, делали вид, что все отлично, пытались всячески поддержать призывника.

Мама в этой компании оказалась оттесненной в сторонку. Она, конечно, тоже пробовала улыбаться, не подавать вида, старалась выглядеть бодрой. Лишь время от времени ловил на себе Сережа ее грустный взгляд и понимал, как ей сейчас нелегко — подряд четвертый солдат в семье. Только чуть-чуть побыли в полном составе, и вот снова расставание.

Спустя короткое время Сергей с горечью думал о том, что непростительно мало побыл с ней рядом. Не хотелось выглядеть маменькиным сынком. Она ждала, он видел, она такая одна, с самым верным на свете сердцем. А сейчас…

А сейчас пора прощаться. Зовут. Минуты прощания всегда коротки, их постоянно не хватает. Дружеские похлопывания по плечу с парнями. Непонятное к чему и зачем: «Ну, давай!» Чего давать, кому давать? С девушками — скромнее, лишь пожатие руки. А потом — мамины глаза. В которых крайнее волнение и столько теплоты. Маленького роста, щупленькая женщина, покрытая шалью, взяла в свои руки его ладони:

— Будь умницей, сынок! Храни тебя Господь!

— Мам, да все будет нормально. Не переживай.

Отдернул руку. А она хотела еще немного ее подержать. Неловко так, несмело задержала было. Отмахнулся. Пора! Так и осталась в памяти эта несмелая попытка, материнское желание прижать его к себе хоть ненадолго. Еще помнящая мамино тепло рука схватила сумку и «вперед!». У ворот обернулся, улыбнулся провожающим. Шаг за ворота. Все — другой мир…

Подвал в здании военкомата, куда их загнали, являл собою унылое зрелище: небольшая комнатка, деревянные двухъярусные нары из неструганых досок, серые стены, одинокая, покрытая пылью лампочка, теснота. Благо, хоть тепло. Вошедшие с мороза молодые люди с рюкзаками, сумками и чемоданами бросились занимать места на лежбище. Запах перегара, лука и весь остальной набор, принесенный с бурных проводов, наполнял тесное помещение.

Сергей нашел свободное место, прилег на нижней полке, огляделся. «Дембель неизбежен!» — прочитал криво нацарапанное чем-то острым на стене. Спасибо, добрый неведомый глашатай, утешил. Интересно наблюдать за тем, что происходит вокруг. Публика колоритная, развязная, потому что молодая, да еще большинство навеселе.

Кто-то говорил нарочито громко, вел себя вызывающе, кто-то пытался на глазах у «покупателей» пить водку, кто-то был скромнее, старался познакомиться с соседом по нарам и завести тихую беседу; а кто-то пытался уснуть, присоединиться к уже похрапывающим. Основная же масса вела себя, как Сергей, — молча лежала и пассивно наблюдала за происходящим.

«Покупателями» зовут тех, кто приехал из части принять, или, на солдатском жаргоне, «купить» новобранцев и сопроводить их к месту службы. Обычно это были младшие офицеры или прапорщики, иногда в сопровождении сержанта.

— Та-а-ак, воины! — голос прапорщика, резкий, с гнусцой, прервал разговоры призывников и разбудил спящих. — Выходи строиться в коридор. Я не понял, вы че, оглохли! Строиться, я сказал!

Парни медленно, нехотя начали вставать с мест и неуклюже, неровно строиться в коридоре.

— Живей-живей, пошевеливайся. Сумки с собой берем, ставим под ноги, открываем.

— Какого хрена я вам свои личные вещи показывать должен? — прозвучал дерзкий, явно пьяный голос какого-то парня.

— Так, фамилия, воин? — взвыл прапор.

— Петров.

— Так вот, Петров, все твои права остались за воротами, а здесь у тебя одни обязанности. Понял?

— Да, паш-шел ты!.. — буркнул себе под нос тот.

— Не слышу, понял?

— Да, по-о-онял, понял, — уже громче выдавил из себя Петров.

Несколько бутылок водки перекочевали в сумку сержанта-«покупателя». Гораздо большее количество поллитровок незаметно скрылось в недрах широкополых шуб призывников. «Все равно ужремся!»

— Разойтись! И смотрите мне, напьетесь, пеняйте на себя!

— А куда служить-то едем, командир? — это снова Петров.

— Тебя, урод, я лично отвезу туда, куда Макар телят не гонял.

— Кто бы сомневался. И где же эта дыра? Как она хоть называется?

— Нижний Тагил, Петров, центр Вселенной!

— Ха-ха… Ну, теперь хоть буду знать, в каком месте у Вселенной эт-та… центр.

Гомерический хохот взорвал коридор.

— Ты мне еще поумничай, клоун сраный, я тебя быстренько снег чистить отправлю. Заодно протрезвеешь.

— Молчу, начальник, молчу…

Парни вернулись на свои места, загудели, разгоряченные услышанной новостью о конечном пункте назначения. Сергей занял прежнее место, попытался задремать. Сон не шел, вспоминались минуты прощания с друзьями, мамины глаза. Господи, это ж все только начинается!..

Мелькнуло вдруг знакомое лицо. Неужели показалось? Да нет же, так и есть: Вовчик!

Паренек, несмело подсевший к Сергею, принадлежал к так называемой нелегальной, потому что незарегистрированной церкви. Он имел нрав человека, о котором можно сказать: мухи не обидит, и был настолько застенчив, что, казалось, любой желающий мог безнаказанно над ним издеваться. Впрочем, почему казалось? Так оно и было. Очень тихий, скромный парень в этой компании не мог найтись, робко произнес:

— Ну вот, стало быть, будем служить вместе.

— Будем, если в разные части не отправят…

— Слушай, Серега, а ты присягу принимать будешь?

— Нет, не буду.

— Давай, может, вместе об этом заявим.

— Конечно. Главное, чтобы нас не раскидали. Говорят, всякое бывает, могут еще в разные места разослать.

— Не хотелось бы.

— Посмотрим…

— Та-а-ак! — одетый в шинель прапор влетел в комнату, будто ошпаренный. — Выходим во двор строиться!

Будущие солдаты медленно потянулись к выходу. Каждый норовил выйти из теплого помещения последним.

На улице заметно похолодало, начинало смеркаться. Построились, как смогли. Первое: «Равняйсь, смирно! Шаго-о-ом арш!» Размеренно захрустел под ногами снег — мороз усилился. «Раз… р-р-раз… раз, два, три! Ногу подбери! Ногу, я сказал!»

С полчаса шли к железнодорожному вокзалу. Еще столько же ждали поезда. Как только он остановился, успевшие замерзнуть призывники, не дожидаясь команды, рванули в открывшиеся двери, каждый хотел занять место поприличней. Внутри насторожились гражданские пассажиры: призывники, да еще подвыпившие. Шумно расселись, нарушили спокойную вагонную атмосферу. Первым делом извлекли оставшуюся водку, пошел по кругу стакан; разговор стал эмоциональнее, громче, компания — дружнее. Потянулась вереница в тамбур. Покурить.

Товарищ по фамилии Петров выделялся в этом косяке не только габаритами, но и возрастом, выглядел гораздо старше остальных. К нему, будто к негласному авторитету, примкнули еще несколько парней. Компания. Тут же в вагоне оказались дембеля — все разукрашенные, в парадке со значками, с аксельбантами. Водка, сигареты, неосторожное слово: «Че, такие крутые, что ли? Видали мы таких…» Подрались. Общими усилиями конфликт замяли. Дебоширы вернулись на свои места, качающийся поезд быстро сморил их в дреме, в вагоне, наконец, все стихло, за окном мелькали столбы и снегозадержатели, трещала морозом надвигающаяся ночь.

Сильный толчок пробудил Сергея ото сна. Прапорщик шел по проходу и грубо, чтобы почувствовалось, толкал своих подопечных в бок, вернее, куда попадет. Проснувшись, они подскакивали, смотрели вслед удаляющейся шинели «покупателя» и пытались осознать команду:

— Так, солдаты, подъем! Встаем, сказал. Приехали! Хватит дрыхнуть, готовимся к выходу, прибываем…

Вставать не хотелось, казалось, только уснул, расслабился в сладкой неге и, конечно, успел забыть, что спишь не дома в постели, а на полке в вагоне.

Колесные пары заскрипели сильнее, поезд закачался на развилках. Стрелки одна за другой, плетеные косы путей, тянулись к станции. Оказалось, ехали не так уж и долго. Пересадка.

Заспанные, разморенные призывники вышли на промерзший ночной перрон, попытались построиться. Вечерние герои, немного поспав, вид обрели плачевный. Петров подсвечивал конкретным синяком, его дружки поправляли оторванные воротники, кутались в плешивые шарфы. Судя по виду, им было порядком муторно. Бодрость тела предательски покинула будущих воинов, бодрость духа не спасала.

Пересчитав всех, прапор наконец разрешил пройти в здание вокзала. Новобранцы в надежде, что там будет тепло, ринулись вовнутрь. Ошиблись. Высокие потолки отозвались типичным вокзальным эхом. Зал ожидания, как оказалось, едва отапливался, согреться не удалось, не помогли даже валенки и шубы. Прапор зорким соколом следил за тем, чтобы никто не отлучился «за бутылочкой». Да и где ее купить ночью!

Ближе к утру наконец-то прозвучала команда строиться. Подмятые парни с энтузиазмом встали в шеренгу, вышли на мороз. Чтобы не замерзнуть, нужно двигаться, бегать, прыгать нога об ногу. Так должно быть теплее. Надо же, морозяка!

Долгожданный поезд, словно призрак, покачиваясь, выплыл из темноты. Обросший инеем передок локомотива прогремел мимо, гудя мощными моторами и таща за собой истрепанные временем вагоны. Затянутые морозом окна порождали неприятные догадки. Призрак, скрипя тормозами, наконец, встал. Примерзшие, засыпанные снегом двери не открывались. Изнутри никто не помогал — слово «проводник» здесь не значилось, состав предназначался только для перевозки новобранцев.

После нескольких попыток удалось кое-как открыть вагон. Добро пожаловать! Со скрипом поддалась и откинулась металлическая ступенька, разинул свой беззубый рот тамбур, из него пахнуло смесью старых окурков и смешанного мусора, брошенного в примерзшее к грязному полу ведро.

Слабая надежда на то, что в вагоне удастся согреться, исчезала по мере того, как новобранцы пробирались в совершенно темный, не освещенный ни одной, даже самой слабой лампочкой вагон. Кромешная тьма. Худшие догадки подтвердились — отопление в вагоне не работало. Замерзшая вода изнутри разорвала батареи, растеклась по полу и превратилась в лед, образовав в проходе настоящий каток. В валенках идти по нему было опасно.

— Да-а-а, не Рио-де-Жанейро! — попытался кто-то изобразить Остапа Бендера.

— Комсомольск-на-Амуре, — откликнулся чей-то голос из темноты. — Заграница нам поможет!..

Чиркнули в темноте спички, кто-то попытался сориентироваться в пространстве. Еще одна новость: свободных мест нет. Вообще нет! Вагон переполнен. Новобранцы из Узбекистана плотно утрамбовали все 54 полки, умудрившись на нижних лежать даже по трое.

Обстоятельство это, судя по всему, никого из организаторов не волновало. Где-то в купе для проводников спал пьяный «покупатель», за своих узбеков он не переживал: куда они сбегут с подводной лодки! Скользя по льду и придерживаясь за настывшие металлические поручни, новые пассажиры начали пробираться в глубь вагона. Глаза потихоньку привыкали к темноте, появились очертания сидящих и лежащих силуэтов.

Сергей наугад поднялся на первую попавшуюся третью полку, и, о счастье, она оказалась пустой. Невероятно, но на ней лежал даже матрац. Немудрено в такой темноте. Не снимая валенок и шубы, молодой человек как можно плотнее укутался во все, что оказалось под рукой, и попытался согреться. Последнее оказалось делом непростым. Ночь в промерзшем вокзале и добрые полчаса на морозном перроне давали о себе знать. Матрац тоже настыл, температура в вагоне разве что на пару градусов отличалась от наружной. В этом ледяном комфорте предстояло провести добрые сутки, а то и больше — никто этого точно не знал.

Постепенно удалось своим телом нагреть матрац. Медленно стали отходить окоченевшие руки. Сергей лежал с закрытыми глазами, пытался уснуть. В вагоне тут и там слышался шум: кто-то ругался из-за места, кто-то кого-то пытался согнать с полки, а кого-то уже разнимал прапорщик: в темноте ему было непросто угомонить пьяную публику и навести порядок. Постепенно все успокоилось, незаметно одолел сон и Сережу. Во сне было лето…

* * *

Степь. Бескрайняя, дышащая жаром играющего над пожелтевшей травой марева, казахстанская степь. Жизни здесь нет. Впрочем, наверное, все же есть, не может быть, чтобы совсем не было, но признаков ее бесконечно мало. Сутулые верблюды, такие же желтые и выгоревшие, как и все вокруг, редкими путниками всплывают изредка над ровной поверхностью бесконечно унылых просторов. Идут, покачивая тощими, свисшими набок горбами, или лежат прямо на пыльной траве, прогнув дугой плешивые шеи. Внимательный взгляд, при наличии некоторой степени удачи, обязательно выхватит на фоне выгоревшей травы щупленькие тельца сусликов, солдатиками вытянувшихся, поджавших лапки, с интересом куда-то смотрящих. Хоть какая-то жизнь… А еще может вдруг, непонятно откуда появиться когда-то давно, в прошлой жизни, окрашенный в голубую краску, а теперь уже с полинялой кабиной и облезлыми бортами грузовик, поднимающий шлейф пыли на дороге, подпрыгивающий на кочках. Какой-нибудь ГАЗ-53, куда-то к своей, одному ему известной цели направляющийся и через минуту так же непонятно куда-то исчезающий.

Попадаются редкие, через 100–150, а может, и все 200 километров железнодорожные станции, если их можно назвать столь громким словом, часто полуживые, нередко совсем заброшенные. Вечно горячий, обжигающий ветер, если опять же согласиться с тем, что он является признаком жизни, дает о себе знать мягким, колышущим редкие кустики дуновением. Не гнушается степной бродяга и солончаковой пылью — подхватывает ее легко и гонит по пустыне, метет по улицам несуществующих городов. Иногда хватает за колючие щупальца сухой куст полыни — перекати-поле — и забавляется им, как огромным мячом, катит, приостанавливая на каком-нибудь случайном бугорке, и затем с полной силой разгоняет вновь, чтобы чуть позже, потеряв всякий к нему интерес, равнодушно оставить где-то посреди поля. И еще солнце, оно здесь тоже есть, его много, настолько много, что не укрыться от него нигде. Даже в тени. Которой, впрочем, здесь тоже почти нет…

Поезд Иркутск — Адлер, преодолевая самый неприятный участок своего маршрута, неспешно, будто нарочно подставляя и без того раскаленный металл полинявших вагонов под нещадно палящее солнце, волочится по степи.

Покинув вечером прохладный Орск, где стоит долго, потому что меняется локомотив, железнодорожник ходит, бьет молоточком по колесам, где обязательно нужно закачать воду в туалеты, к утру обнаруживает себя пассажирский состав на подъезде к пустыне. На рассвете зеленая из семнадцати вагонов змейка, упруго натянутая тепловозом в ровную линию, минует Кандагач и, наметив себе следующую цель, скользит к ней по выгоревшей степи.

Оставив позади Шубар-Кудук, иногда его пишут одним словом — Шубаркудук, поезд обреченно движется в направлении беспощадного, с раннего утра уже агрессивного пекла в достигающую к полудню своего апогея огнедышащую преисподнюю.

Пассажиры должны набраться терпения — минералку и лимонад, если повезло и они были в наличии, нужно было закупить в Орске — им теперь очень, очень пригодятся напитки. Ибо вплоть до Маката, а то и самого Гурьева, поезд будет находиться в плену пустыни, в ее абсолютной, безраздельной власти.

Степная пыль, перемешанная с тепловозным выхлопом, проникает через открытые немногие окна; немногие, потому что проводники по неизвестным никому причинам, под страхом самой жестокой кары не разрешают их открывать. Почти все окна надежно замурованы и для верности закрыты ключом-трехгранником. И все же пыль на дланях горячего ветра проникает в вагон и забивает собою все доступные щели и, конечно, глаза пассажиров. В то же время никакой, даже самый настойчивый и дерзкий ветер не способен выветрить или хотя бы чуть-чуть развеять спертый дух, до предела уплотненный квинтэссенцией запахов пота, сала и обязательно лука, долго нестиранных носков и разлитого на грязном полу пива, мусорного, всегда полного ящика у туалета и свежего, купленного в ресторане за два рубля комплексного обеда, а также многих других, не обязательно приятных ароматов. Обнаружив свое преимущество, злой дух разнообразным красноречием свидетельствует о том, что люди — много людей — уже долгое время едут в замкнутом, тесном и душном пространстве.

Степь да степь, выражаясь словами песенника, кругом, и только, словно редкие зубы, одиноко торчат из земли покосившиеся столбы с провисшими, а кое-где и оборванными проводами. Отчаявшийся глаз, оторвавшись от надоевшей книжки или незаполненного в трудных местах кроссворда, ищет, не устает, хоть какое-то разнообразие, тщится обнаружить любое движение, какие-то самые незначительные признаки жизни. Но ничто не привлекает его в голой степи. Единственная радость — если вдруг случается, хоть и чрезвычайно редко, — поворот железнодорожного полотна. Увидеть в окошко хвост состава или, наоборот, впереди пыхтящий черным дымом тепловоз — отрада. Ибо смена картинки. Ничто не может быть однообразнее, монотоннее и тоскливее растянувшейся до горизонта казахстанской степи…

Неожиданно появляющиеся в окне полустанки в два-три дома сами по себе — событие. Покосившиеся, с облупленной штукатуркой жалкие мазанки с потрескавшимися, а где-то и вообще выбитыми окнами, засыпанными песком подоконниками и окрашенными гудроном завалинками, приземистые сарайчики, слепленные из коровьего навоза, унылые и безропотные, всплывают из-за горизонта, обнаруживают себя посреди голого поля и, кажется, вопиют о бессмысленности жизни. Впрочем, разве это можно назвать жизнью: нелепость обитания на забытом всеми, выжженном солнцем, огромном, почти в 500 километров, пространстве земли?! «Для чего и зачем эти люди здесь, как и на что они живут, вот так, посреди пустыни, за сотни миль до ближайшей цивилизации?» — думает пленник пустыни, глядя в мутное от грязи вагонное окно, залитое, как полагается, раскатами туалетной, в том смысле, что из туалета, воды.

И дети. Взрослых здесь почти никогда не видно, разве что мелькнет на редком переезде женщина, обязательно маленькая и круглая, в неизменной ярко-желтой жилетке и флажком в руке, равнодушно стоящая возле своего служебного домика. Дети. Чумазые и почти голые, в одних трусиках, босиком, да, босиком в такой зной! И без того смуглые, вдобавок еще и загорелые казачата катят перед собой самодельные игрушки — старые, погнутые, наполовину без спиц и, конечно, без покрышки, заржавевшие велосипедные колеса с прикрепленными к ним «рулями» из толстой проволоки. Бегут они вдоль полотна, сопровождая поезд, если он, не останавливаясь, медленно проходит по разъезду, и всегда обязательно что-то кричат. Если же состав минует полустанок на большой скорости, ребятня, притормозив колеса, но не выпуская проволоки из рук, тоскливо смотрит на блестящие под лучами солнца вагоны. Не подозревая, впрочем, что из них на малышей с таким же интересом смотрят ошалевшие от скуки пассажиры.

Иногда вдруг (никто не ведает где и почему, ибо с расписанием это никак не связано) поезд останавливается на каком-нибудь полустанке, и тогда обитатели вагонов переживают настоящее развлечение. Все имеющиеся в наличии местные дети мчатся к вагону-ресторану и берут его штурмом, атакуя прямо с придорожного, безо всякой платформы, посыпанного разве что гравием, низкого кювета. Официанты ресторана, как бы и кому это ни показалось странным, открывают перед ними двери — встречают клиентов, скупающих все подряд: конфеты, лимонад, печенье…

Путешественники в это время прилипают носами к своим окнам и с интересом наблюдают за бесплатным цирком. Цирк, однако, длится недолго. Машинист, высунув голову в маленькое окошко, тянет рычажок сигнала на себя или, на свое усмотрение, двигает его от себя. В зависимости от выбора, раздается длинный гудок или тонкий свисток, и тепловоз мягко трогается с места, увлекая за собой темно-зеленый состав.

Клацают сцепки вагонов. Местный десант спешно высаживается из ресторана — ловко и аккуратно спрыгивает босыми ногами прямо на пропитанную мазутом гальку, стараясь не выронить, не рассыпать драгоценные покупки, наспех завернутые в плотную серую бумагу, а то и вовсе в газету. Зрители в окнах оживляются, для них становится чрезвычайно важным, и об этом они шумно рассуждают, успеют ли ребятишки покинуть ресторан.

Со ступенек спрыгивает подросток. Он такой же, как все, ничем не отличается, но оживление в рядах зрителей легко объясняется: «Глянь, — кричат они, — мальчик держит в руках кусочек сливочного масла!» И все бы ничего, никого бы это, наверное, не удивило, но масло, сливочное масло, без обертки! Даже клочка бумаги на нем нет, даже газетки. Мальчишка со всех ног бежит, потому что масло в руках, потому что жара — он летит в сторону поселка, до которого не близко. Масло быстро тает, скользит, норовит выскочить из горячих рук, а он все бежит, не глядя под ноги, спотыкаясь, больно ударяясь босыми ногами о торчащую из земли железяку, чудом удерживая равновесие, бежит, прихрамывая, бежит, торопится, бежит…

Вагоны набирают скорость, колеса скользят по стальным рельсам, из трубы локомотива рвется густой дым. Но пассажирам хочется, как ни странно, чтобы не так быстро разгонялся состав — очень уж интересно, успеет ли чумазый покупатель добежать домой раньше, чем масло в его руках растает.

Поток дыма из трубы резко усиливается, машинист дает двигателям полную нагрузку, выхлоп чернее, гуще, динамичнее, шлепанье колес на стыках рельсов сменяется ускоряющейся чечеткой. Сильная машина, разрезая метельником пространство и втягивая в систему горячий воздух, увлекает за собой металлическую гармошку, направляя ее в сторону моря, — до него всего-то, даст Бог, километров 200 — туда, в освобождающую прохладу тянут дизеля свой семнадцативагонный хвост.

Мальчик с маслом исчезает за горизонтом…

* * *

Оживленный разговор разбудил Сережу. Несколько мгновений понадобилось парню, чтобы прийти в себя, вернуться в реальность. За окном та же самая степь, которую он только что видел во сне, только покрытая снегом. Товарищи-призывники где-то раздобыли водку, просмотрел-таки старшина, и воодушевленно ею грелись. Ярко светящему в окна вагона солнцу, кажется, удалось все же придать немного позитива в атмосфере внутри металлической коробки, ползущей по одинокой колее. Тем не менее об умывании и туалете речи быть не может. Стойкий запах, царящий в вагоне, настойчиво предостерегает от легкомысленного похода в заведение.

— Земеля, давай к нам, хлобыстни водочки, — пригласил Сергея веселый паренек, увидев, что тот проснулся.

— Нет, спасибо, я не пью, — ответил Сережа.

— Да лан! Такого не бывает. Пацаны, вы слышали, он не пьет!..

То ли увидев серьезное лицо Сергея, то ли почувствовав его решимость, парень перестал настаивать и вновь вернулся к общению со своими новыми товарищами:

— Так вот, чё я говорю-то, мужики, дембель не баба, он всех подождет. Чем не повод? Выпьем!..

Короткий зимний день быстро угас. Красный солнечный шар плавно закатился за край покрытой снегом степи. В вагоне вновь стало темно. Желудок подавал сигналы, напоминал Сергею о том, что за весь день он так ничего и не съел. Юноша лежал на своей полке и не мог отделаться от назойливой мысли, что впереди его ожидают два года бессмыслицы — время, навсегда потерянное, которое никогда, никем и ничем не восполнится…

Ранний вечер, отсутствие освещения и горячительные напитки при недостатке пищи сделали свое дело. Вагон, едва ожив, снова погрузился в безмолвие. Последняя ночь на гражданке. Вряд ли она надолго запомнится кому-то из пассажиров необычного железнодорожного состава-призрака. Разве что утром откликнется в памяти тяжелым и отнюдь не веселым похмельем.

Около пяти утра в окнах замелькали фонари, стало понятно, что приближается большая станция, вокзал. Свердловск — бывший и будущий Екатеринбург — последнее место пересадки. Высадились на перрон. Узбеки в национальных халатах и тюбетейках в толпе призывников выглядели инородным телом. Их, прижимающихся друг к другу, солдаты жалели — не привыкли к такой погоде южане, возможно, не ожидали, что отправят их сюда, на неизвестный, бесконечно далекий, холодный Урал.

Померзнуть, однако, пришлось всем. Одним — вольно, другим — невольно. Пока курящие пыхтели сигаретами, некурящие, постукивая каблуками один о другой, терпеливо ждали. Закон «один за всех и все за одного» вступал в действие. Наконец перекур закончился и парням разрешили войти в здание вокзала. «Воксал», — улыбнулся сам себе Сергей, вспомнив достоевского «Идиота». К чему вспомнил, отчего? Так, без всякой связи с происходящим, просто вспомнилось вдруг редкое, неупотребляемое нынче «воксал». Тепло, дом, книжка — нащупал-таки связующую ниточку.

Любовь к чтению Сергею привил отец. Сам окончивший семилетку, родившийся в сложные времена отец всю жизнь крутил баранку, а вот детей своих в учебе всегда поддерживал, поощрял. Как-то летом, во время Сережиных каникул, отец, собираясь в очередную поездку, в рейс, спросил сына, чем он любит заниматься в свободное от учебы время, чем заняты его дни. Играешь с пацанами? Хорошо! На велике кататься — тоже неплохо, купаться — отлично, а еще? А еще… все. «Давай так, дружок, ты идешь в библиотеку, выбираешь самую интересную книгу и, пока я в разъездах, читаешь. Когда вернусь, расскажешь мне, о чем прочитал. Идет?» «М-м-м… — замялся. — Не очень охота, книжки в школе надоели». «А я тебе что-нибудь интересное из рейса привезу». О, это другое дело. По рукам. Не заметил, как втянулся. Одна книжка, другая, потом сразу четыре из библиотеки. Это ж какой огромный, разнообразный мир! И вот теперь Достоевский вспомнился. Мелочь, а на душе тепло.

— Никуда не расходиться, — скомандовал прапор, — через двадцать минут электричка на Тагил.

— А чо такое Тагил? — не до конца протрезвел еще кто-то из парней.

— Что опять за дурные вопросы? Объяснял же уже, или вы не слушаете меня, олухи?! — осадил вопрошавшего прапор, а затем внушительно и торжественно продолжил: — Повторяю для самых тупых: Нижний Тагил — это славный город, и если кто-то из вас не знает, «чо такое Тагил», то он полнейший кретин. Потому что Тагил — это жемчужина нашей страны, замечательный на весь мир город, словом, вы должны гордиться, что вам выпала честь служить именно в нем.

Замечательных на весь мир не бывает, усмехнулся Сережа, но спорить с «покупателем» не стал. Ему виднее, а то еще в кретины попадешь, не отделаешься.

В пригородном поезде, слава Богу, тепло. Заняв места, благо в столь ранний час вагоны пустые, новоиспеченный взвод моментально погрузился в сон. Прапор не нашел причины тревожить парней, пусть поспят, посмотрят домашние сны, наберутся сил, небось, последний отрезок пути, дальше — только армия…