Под знаком водолея

Анатолий Николаевич Тепляков

Произведение моё сугубо автобиографическое. Главный герой в нём – это Ваш покорный слуга. И все персонажи в нём не вымышленные. Они жили на этой земле, а некоторые и по сей день в добром здравии.А чтобы не утомлять читателя долгим чтением, я, по возможности, старался быть кратким. Как мне это удалось – судить Вам. Вам же и делать выводы из прочитанного произведения.

4

Пришёл апрель. Весна окончательно оформила свою прописку в Гомеле. Проснулись, налились животворящим соком почки на деревьях. В густых зарослях по берегам Сожа затренькали свадебные песни птахи. А я будто и не замечал всего этого. Занятия в училище и запойное чтение книг — таковым было мое времяпровождение в эти пахнущие весной апрельские дни.

Иногда я разнообразил свой досуг короткими беседами с Францевной да раз в неделю походами в кино. Единственное выдающееся событие за прошедшие две недели: я стал законным обладателем «Тёмных аллей» Бунина — уговорил-таки своего однокурсника продать эту книгу за пять рублей. До стипендии еще жить и жить. Придётся потуже затянуть поясок. Зато теперь «Антигону» и другие замечательные рассказы я смогу перечитывать, когда мне заблагорассудится.

Я почти уже не вспоминал о нашем мартовском походе к Мишкиной возлюбленной. Я отнёс этот ужин к разряду случайных встреч, которых в моей жизни ещё будет превеликое множество. Недолго посещал гостеприимную квартиру и Антипенко. Пока я вёл монашеский образ жизни, он завёл еще одну даму сердца. Но та жила в студенческом общежитии, поэтому ещё один ужин на халяву мне не светил.

Как-то за трапезой я спросил у Мишки: почему он порвал отношения с Зоей? Спешащий на свидание сожитель, давясь макаронами, отмахнулся.

— Да ну их — эту Зойку и её мамашу! Захомутать вольного стрелка задумали! В моём возрасте женятся только одни дураки!

Мне было немного жаль наивную и доверчивую Зойку, но, сняв с этажерки интересную книгу «Три товарища» Ремарка, я уже через минуту забыл о ней. И не вспоминал до сегодняшнего дня.

Сегодня испортилась погода. После обеда из брюхатых туч, зависших над городом, хлынул дождь. Да такой силы, что за полчаса превратил улицы города в бурно текущие реки. В такой ливень хозяин собаку на улицу не выгонит. Не выгнал себя на свидание и Мишка. Сначала лежал на кровати, скучал и поплёвывал в потолок. Время от времени докучал мне дурацкими вопросами, вроде: «Ты любишь пельмени?», «А правда, что электрическую лампочку изобрёл Ленин?»

Я дочитывал Ремарка в абсолютно плохом настроении. Я привык к тихим вечерам, благостному единению с книгой. И совершенно не понимал, как можно так бездарно транжирить время, бездеятельно валяться на кровати?

И когда Антипенко допёк меня очередным вопросом, я предложил:

— Лучше что-нибудь почитал бы, Миша! Дать хорошую книгу?

— Ты шутишь, что ли, Анатоль?! Я буду портить зрение и тратить время на всякий вздор! Неужели ты, в самом деле, веришь в выдумки этих писак? — Он сладко потянулся на кровати. — Жизнь в её конкретном живом виде — вот что может быть интересно! В ней случаются такие сюжеты, что твоему Бунину и Ремарку не снились.

Ну что с ним, оболтусом, говорить?! Если для человека чтение хуже неволи, разве его заставишь? У меня на самом деле от чтения устали глаза, и я подошёл к окну. Удивительно, как я не заметил, что дождь кончился? Ведь шумел-то! Стучался по крыше, по окну, как молящий о помощи прохожий в панике барабанит в дверь. А теперь за окном темно и тихо.

— Дождь кончился. Совсем! — сообщил я новость Мишке.

Тот в ответ лишь равнодушно зевнул.

— Что кончился — хорошо. Что поздно кончился — плохо. На свидание уже не пойдешь. Ну и ладно! Хоть высплюсь по-человечески. Гаси свет, Анатоль.

Мне не хотелось спать. Так рано я никогда не ложился. Но я не хозяин комнаты и должен считаться с желаниями сожителя. Хотя сам Антипенко мало когда считался с моим мнением — мог явиться со свидания в два часа ночи, врубить свет, без стеснения разбудить, чтобы поделиться радостью по поводу очередной победы на фронте любви.

Я выключил свет и на ощупь добрался до кровати. Мишка говорит, что лежа на ней, я едва не достаю до пола. А мне нравится. Это гораздо лучше, чем его жёсткий матрас. Я не успел натянуть на нос одеяло, как раздался стук в дверь. Никто не мог явиться ко мне только потому, что не было у меня девушки, а близкими друзьями обзавестись не успел. И если это не Францевна, то пришли гости к Мишке. Пусть он и открывает.

Но Антипенко уже храпел. Как же мгновенно он засыпает!

Стук — тихий, осторожный — повторился.

— Миша! Проснись! — крикнул я.

— Что? — недовольно спросил Антипенко.

— Стучат…

— Ну и что? Открой!

— Но это, скорее всего, к тебе.

— «Скорее всего», «скорее всего», — раздражённо бурчал он. — На кой чёрт мне кто сегодня нужен! Даже королева Великобритании!

— Так она же старая! — подтрунил я.

— Молчи уж, умник! Кто там? — Мишка выставил ухо в сторону двери. За дверью молчали. — Хороши себе шуточки на ночь глядя!

Он открыл дверь и скрылся в коридоре. Я слышал лишь приглушенные голоса: Мишкин и женский. Женский голос был жалким, умоляющим. Мишкин же сердитым и почти лающим. Неужели явилась в десять вечера его новая любовь, а Антипенко выйти на улицу, проводить её ленится? Так и есть! Через три минуты, со злостью хлопнув дверью, Миша вернулся в комнату.

Гостья не ушла. Слышно было, как кто-то всхлипывает в коридоре. Антипенко же завалился опять в кровать.

— Кто там плачет? — не выдержал я. — Ну и толстокожий же ты слон!

— А что? Ты прикажешь мне нянькаться с этой дурой Зойкой?

— Не мог поговорить с ней по-человечески, расставить все точки над «и»?

— А я как говорил?! — разозлился Антипенко. — И так и сяк уговаривал топать домой, пока ещё детское время. А она пургу погнала: люблю, в Сож брошусь! Тьфу! Истеричка!

— Надо же что-то делать… У девушки нервный срыв.

— Девушкой она была в детском саду! Если тебе её жалко — иди, успокой, вытри слёзки!

Мишка укутался в одеяло, как в непробиваемый панцирь, отвернулся к стене. Услышав, что я поднялся и одеваюсь, буркнул:

— Свет не забудь выключить, уходя, великий гуманист!

Подошёл бы к нему, врезал по его заносчивой роже! Да разве поможет? Только устроим драку, из-за которой Францевна сгонит обоих с квартиры.

Я вышел в коридор, освещённый тускло горевшей под потолком и засиженной мухами электрической лампочкой. Панели в нём были окрашены в тёмно-зелёный ядовитый цвет. На их фоне особенно жалко смотрелась ссутулившаяся девичья фигурка в насквозь промокшем лёгком белом плаще. Словно надломленная, склонённая долу берёзка, Зоя прислонилась к стене и тихо, но безнадёжно плакала. Видно было, что горе её неподдельное. Но ещё более жалким было унижение.

— Зоя, успокойся! — сказал я, положив руку на девичье вздрагивающее плечо.

Она взглянула на меня отчаянно-печальными карими глазами. Они были полны слёз, как кувшинки утренней росой. По лицу была размазана ярко-красная помада. Я вытащил из кармана носовой платок, вытер, как обиженной младшей сестрёнке, её щеки.

— Толя! Он негодяй! — узнала она меня. И вдруг бросилась ко мне — вся озябшая и жалкая, обхватив мою шею руками. Уткнувшись мне в грудь носом, она зарыдала ещё отчаяннее. Я опасался, как бы ни услышали соседи и Францевна.

— Ну, перестань! — я успокаивал её, гладя по мокрым волосам дрожащей рукой. — Ты такая красивая, такая добрая! Он не достоин твоей любви!

— Не достоин! — всхлипывая, согласилась Зоя, не переставая плакать, размазывая слёзы вперемешку с помадой по щекам.

— Ты найдёшь себе другого парня — лучше, добрее. Он будет любить тебя и дорожить твоей любовью! — как мог, утешал я её. Я сам был готов разрыдаться вместе с этим беззащитным существом.

Наконец, Зоя немного успокоилась. Я помог ей привести себя в порядок. И по-дружески обнял за плечи. Она обиженным ребенком прижалась ко мне.

— Давай, я провожу тебя домой. Хорошо?

Она в знак согласия лишь кивнула головой.

Мы вышли на улицу. Вечерний Гомель, умытый весенним ливнем, был опрятен и наряден в свете неоновых фонарей. Мокрый асфальт сверкал, переливался перламутром. Было удивительно свежо, а воздух чист и невесом, словно в деревне. Ветер, безжалостно разорвавший в клочья дождевые тучи, успокоился.

Мы с Зоей молча шли по обезлюдевшему тротуару Советской улицы. Я обнимал её худенькие плечи, и во мне боролись два противоположных чувства. Одно — жалость. Она переполняла мое сердце, и я готов был дать отпор любому, кто посмел бы посягнуть на покой этой хрупкой девушки. Но под своей рукой я ощущал тепло молодого женского тела, которое можно ласкать, целовать и которое, наверняка, способно дарить сказочные наслаждения. И ещё я чувствовал трепетное тело Антигоны, о которой мечтал последнее время.

И я нелицеприятными словами корил себя за постыдные желания — у человека горе, а я думаю о такой мерзости.

Чувствовала ли Зоя, как взволнованно дрожит моя рука на её плече? В таких вещах женщины лучше и тоньше мужчин разбираются. И взрослеют девушки раньше парней. Зоя шла рядом — тихая и молчаливая, и от этого ещё более таинственная. Я понимал, что надо что-то говорить — что-то вежливо-нейтральное, и не мог произнести ни слова. А ей, полчаса назад пережившей сердечную трагедию, наверняка было не до разговоров.

Вот и поворот на проспект Ленина. Днём здесь очень шумно от машин и пешеходов, а теперь довольно тихо и малолюдно. Сразу же за поворотом — Зойкин дом. В её квартире на третьем этаже, несмотря на позднее время, в окнах горел свет.

— А мама твоя не спит, ждёт тебя! — наконец-то я выудил из себя одну фразу.

— Она всегда ждёт меня, — как-то равнодушно ответила Зоя.

— Давай, постоим в подъезде, — предложил я. — Тебе надо привести себя в надлежащий порядок!

Я видел её припухшие от слёз веки и оставшиеся от помады полосы на щеках. И еще я надеялся сорвать с её губ хоть один невинный поцелуй. От этой надежды у меня забилось сильно сердце и участилось дыхание. Но Зоя не заметила моего волнения, тщательно вытирала глаза и щеки платком. Затем вытащила из сумочки расчёску, причесалась. Я исподтишка наблюдал за ней. До чего же красивая, зараза!

Зоя отряхнула свою одежду и строго взглянула на меня вдруг заблестевшими карими глазами.

— Посмотри, Толя, — всё в порядке?

— Высший класс! — оценил я её внешний вид.

Она взяла мою огромную ладонь в свою маленькую, миниатюрную, чувственную, с длинными, как у пианистки, пальцами и с признательностью легонько пожала её.

— Ты настоящий друг! — сказала она. — Я пойду, пожалуй. Прощай!

Ещё несколько секунд, и она уйдет. Она скроется за дверью, обитой коричневым дерматином, и мы с ней, может быть, уже никогда не встретимся. У нас просто не будет причины для этого. Но между нами должна же появиться хоть одна маленькая тайна, которая позволит продолжить отношения.

И для этого как нельзя лучше подходит поцелуй. Иного не дано. Скромный и застенчивый юноша, я всё-таки набрался мужества. И закрыв глаза, привлёк к себе Зою, пытаясь своими губами дотянуться до её губ. Но её распрямлённая ладонь стала непреодолимой границей между нами.

— Не надо, Толя! Только не сегодня.

И убрав руку, сама быстро, мимолётно коснулась моих губ и шустро побежала вверх по лестнице. «Цок-цок-цок!» — весело стучали её каблучки. Так весело, что будто и не было сердечной трагедии в доме Францевны. А может, тому причина — моя личность? — самонадеянно подумал я, запахивая куртку на груди.

И ещё подумал, выходя из подъезда в ночную тьму, что «только не сегодня» оставляет мне надежду. «Не сегодня» — это почти звучит как «да». «Не сегодня» означает, что, может быть, завтра или послезавтра.

Подняв голову, я взглянул на горящие окна на третьем этаже. Не мелькнет ли там силуэт Зои?

Нет, с чего бы она стала выглядывать в окно? Ведь она плакала из-за Мишки и любила Мишку, а не тебя, Анатолий Тепляков! Быстро же ты забыл об этом! И Зойкино «не сегодня», скорее всего, означает «никогда». Завтра она примирится с Мишкиной неуступчивостью, ради любви пожертвует идеей супружества, и они будут встречаться как прежде.

А что я нервничаю? — успокаивал я себя. Ничего не случилось. Я проводил человека, попавшего в беду, домой. Так поступил бы любой порядочный юноша. Только и всего. Надо смотреть на порядок вещей трезво. И воспринимать регалии жизни такими, как они есть.

А жаль… Антигона была так близка!