Репрессированный ещё до зачатия

Анатолий Никифорович Санжаровский, 2023

Роман «Репрессированный еще до зачатия» рассказывает о трудной судьбе семьи автора. Его родители в тридцатые годы отказались вступать в колхоз. За это их объявили кулаками, раскулачили и, репрессировав, сослали на лесоработы на Север, под Кандалакшу. Незаконная репрессия продолжалась 62 года. Причём сам будущий писатель за компанию с родителями был репрессирован ещё за четыре года до рождения. Уже с семи лет зарабатывал на хлеб. Перенёс 62 года незаконной репрессии. Это, пожалуй, единственный в мире случай, когда человек был репрессирован за четыре года до рождения, и репрессия длилась 62 года. В советское время книги писателя А. Санжаровского не выходили.Несмотря на противозаконные преследования советской власти на протяжении долгих, почти всех её лет, герои не сломались, достойно вынесли все тяготы своей жизни по Правде.

На хуторке слеза

Начало ноября.

Шквальный ветер.

Бандитский дождь со снегом.

А в районе половину свёклы не успели убрать.

Власти закрыли все районные конторушки и выперли всех на свёклу.

Нам, редакции, тоже милостиво отстегнули участочек у хуторка Слеза.

Работалось мне легко.

Наклонился, подхватил увесистый корешок-бомбочку, быструшко ножом очистил от грязи и ботвы — шваркнул в общую кучу.

Наклонился. Очистил. Швырнул…

Наклонился. Очистил. Швырнул…

Оптимистическая музыка дорогого товарисча Моцарта!

Не работа, а сплошная гимнастика!

Но я стыдился посматривать в сторону Анны Арсентьевны.

Анна Арсентьевна, наш редактор, уже в приличных годах и даже в такую погоду на свёклу подкрасила бровки, щёчки, губки.

Она не привыкла к каторжно тяжёлой работе.

В загвазданной фуфайке, в грязных шерстяных рукавицах она трудно выдёргивала из земли свёклу за чуб, трудно счищала грязь и не бросала, а несла, пошатываясь, корень к куче.

А по лицу её лились то ли дождь, то ли слёзы со снегом.

Анна Арсентьевна замечает, что у меня голая шея.

Она снимает рукавицы, молча завязывает на мне шарф узлом.

— Ну и человеченко… Ну совсем ребёнок, — ласково выговаривает. — Нету матери рядом, некому присмотреть…

А у меня щиплет в глазах, Я пониже опускаю голову.

Но вот уже ночь. Темно.

Не видно проклятуху свёклу.

И мы, мокрые, голодные, полуобледенелые, с устали еле бредём по хуторку в колхозную конторку.

Там мы будем ждать тракторную тележку. По такой грязи только на тракторной вездебежке и можно отвезти нас в Щучье. В эту несусветную сырь ни одна машина не высунется из гаража.

— Толя, — виновато улыбается мне Анна Арсентьевна, — вы знаете, как говорят? Какая лошадка везёт, на ту и наваливают.

— И что Вы хотите навалить на этого дохлю? — потыкал я себя в грудь.

— Не в службу… Вы у нас быстрец… Самый молодой коник, силы ещё пляшут… Что значит двадцать лет… В хуторке дворов десять. Пройдите и подпишите желающих на нашу газету. Заодно и погреетесь… Чтоб потом специально не приезжать сюда.

Из ридикюля она достаёт пук подписных квитанций.

Я молча беру и, угнув голову, подбегаю к первой хате под прелой соломой.

Я знаю, Анне Арсентьевне не столько нужна подписка, сколько то, чтоб я в чужих домах хоть согрелся. Ведь колхозная контора не отапливается и там не жарче чем на улице.

Я прожёг хаток пять. Никто у меня не подписался.

Ответ один:

— Мы, касатик, уже подписавши… На «Звёздочку».

Я пролетел весь хуторок — напропал никто не разбежался получать нашу районку!

Тогда я и спроси у одного дедка:

— Это что ж за наваждение?! Весь хуторок выписал лишь какую-то «Звёздочку». Это что за газета такая?

— А по-вашему, — говорит ясно так, будто из книги берёт, — «Красная звезда» будет. Военная газета такая.

Я опешил:

— Зачем же вам здесь, в хуторке, всем нужна лишь одна «Красная звезда»?

— А затем, милок, что в «Звёздушке» не квакают про село. Про гигантские успехи деревенского коммунизьма. Начитались мы про эти успехи — горькая головушка сама в петлю лезет! Звали ж наш от роду хуторок Слеза. А власти бах новое ему имя пришей. Радостный! А какая тут в шутах радость? Смеются над нами… Вот такая она, коммунизьма…

— Хоть бы один кто подписался на нашу районную газету «За коммунизм»…

— Хотько за, хотько против — не нужна ваша коммунизьма! Тошно про деревенские победищи читать…

Он помолчал и хохотнул:

— Ты, что ль, вроде уполномоченного?.. В прошлом годе приезжал из района один уполномоченный. Плохо куры у нас неслись, приезжал подымать яйценоскость. Отпределили к нам на постой. На день ему приносили с птични по одной курице. Мая баба готовила. Вот сварила ему первую курицу, обжарила с лучком. За секунд слопал и сымает с моей бабы строгий генеральский спрос:

— Почему у куры было всего две ноги? Куда подевала остальные? Скоммуниздила и сама схомячила?

— А нешь зевнула?

Баба кивает в окно на кур во дворе:

— Спытайте у ниха, почему у ниха лише по две ноги…

Подивился он:

— Действительно, у каждой в наличности всего толь по две ноги. А я думал, что побольше…

Вот такого раздолбайку петуха прислали помогайчиком повышать яйценоскость. А он эти яйца только у себя в штанях да в магазине и видел. Так какая была от него полезность колхозу? Сожрал с десяток кур и сдристнул. Вся и помощь… Не помощь, а убыток!.. И ты… Вот понатыкали этой свёклы… На кое горя? Знали ж, что убирать некому. И согнали помогайчиков. Вот ты где ноне должон стучать? В районе… В газетной епархии давать огня. Высокие там идеи тащить в народ непросветлённый. А ты свёклу за хвост таскаешь! Радостная у нас коммунизьма! Аж слеза прошибает…

В конторе наши встретили меня уныло.

Трактор, который потащил тележку с молоком на маслозавод, перевернулся по этой несусветной грязюке и ждать нам нечего.

Под ночным дождём со снегом мы потащились молчаливым стадом в Щучье. До него семь километров.

1959. Ноябрь.