Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 2

Борис Яковлевич Алексин, 2023

Продолжение романа. Действие тома 2 книги третьей охватывает период с 1934 по 1941 год и происходит в г. Армавире, г. Краснодаре, пос. Архипо-Осиповке и станице Александровке Кабардино-Балкарской республики. Главный герой, наконец, примет важнейшее решение, связанное с профессией, и будет делать всё, чтобы осуществить свои планы. В семейной жизни его ждут и любовь, и поддержка жены, и болезни, и рождение детей, и измена. Репрессии 1930-х годов коснутся близких ему людей. К лету 1941 года жизнь его семьи только наладилась…

Часть четвёртая

Глава первая

Пока Борис Алёшкин и его семья едут в скором поезде из Владивостока в Армавир, вернёмся немного назад и познакомимся с жизнью тех родственников, которые в эту трудную для него минуту решились протянуть ему руку помощи. Расскажем немного о жизни Сердеевых.

Мы знаем, что после женитьбы Д. Я. Сердеева на Л. П. Пашкевич (старшей сестре Кати) и рождения первого сына Руслана они переехали на жительство в г. Хабаровск, где вскоре у них появился второй сын Виктор, почти ровесник дочери Алёшкиных. В Хабаровске Дмитрий Яковлевич служил в аппарате Дальневосточного крайисполкома, а Людмила Петровна сперва учительствовала, а затем работала в краевом отделе народного образования. Жили они у родственников Дмитрия, его матери и братьев, имевших свой двухэтажный дом на улице Карла Маркса.

Жизнь их была довольно трудной. В семье Сердеевых все братья, да и сама мать, были склонны к частым и значительным выпивкам. Как мы уже знаем, и Дмитрий выпивал основательно. На его работе это пока не отражалось, однако жену очень волновало и тревожило. На этой почве у неё были частые ссоры со свекровью, братьями мужа, да и с ним самим. И хотя Дмитрий Сердеев любил свою жену, любил и детей, но от приглашения родственников на очередную попойку отказаться не мог. Имелся у него и другой существенный недостаток, особенно обострявшийся после выпивки, — это ни с чем несообразная и, как правило, ни на чём не основанная дикая ревность, которой он преследовал свою молодую, общительную и интересную жену.

Когда Дмитрию Яковлевичу предложили отправиться на учёбу, а она ему была необходима, так как у него не было даже среднего образования, Людмила Петровна горячо уговаривала его принять это предложение, хотя прекрасно понимала, насколько ухудшится материальное положение семьи и как тяжело ей придётся с двумя детьми, ведь совершенно понятно, что в этих условиях оставить у себя мать она не могла. Тогда-то и отправили Акулину Григорьевну к Алёшкиным.

Людмила Сердеева была согласна на все лишения, лишь бы вырвать Митю из-под пагубного влияния его родственников. Понимала она также, что с теми знаниями, которые имел её муж, он скоро не смог бы выполнять ответственную работу, но зная его способности, она считала, что Дмитрий вполне достоин занять гораздо более высокий пост, чем сейчас. Вот таким образом и было принято решение о поступлении его на подготовительный курс Комвуза им. Я. М. Свердлова в г. Москве. Его приятели из Дальневосточного крайкома партии решили помочь ему материально, для чего до отправки в вуз организовали ему командировку в одну из Среднеазиатских республик на несколько месяцев. Эта командировка позволила Дмитрию заработать довольно солидную сумму.

В октябре 1933 года Дмитрий Яковлевич переехал в Москву, поселился в общежитии. Решено было, что его жена пока останется в Хабаровске, её заработок мог быть серьёзной поддержкой семье. Однако ревность Дмитрия очень скоро сделала своё дело: он потребовал немедленного приезда Милы в Москву. Пришлось подчиниться.

В ноябре 1933 года в столице собралась вся семья Сердеевых. Жилья не было, у Людмилы Петровны не было и работы. Она и дети временно поселились у знакомых, имевших всего одну комнату, под Москвой, в Павшино. Митя продолжал жить в общежитии вуза. Единственным источником их существования в это время была его стипендия и остатки того, что он заработал в Средней Азии. Почти каждый день он приезжал домой. И тут выявилась одна его странность: оказалось, что он совсем не может переносить езды в городском транспорте: трамвае, троллейбусе и автобусе.

Года три тому назад, в период раскулачивания на Дальнем Востоке, при проверке принятого зерна в одном из сёл его контузило. На него было совершено покушение, в результате чего Митя упал с высоты более шести метров, сильно ушибся головой и получил тяжёлое сотрясение мозга. После травмы он болел недолго, но теперь, через несколько лет, она давала себя знать, особенно при нахождении в тряском, дребезжащем трамвае. Приступ головной боли, головокружение во время таких поездок доводили его до потери сознания. Естественно, что он был вынужден обратиться в больницу.

В Комвуз принимались только совершенно здоровые люди, и поэтому при первом же обращении к врачу Дмитрия Яковлевича направили на медицинскую комиссию, где после обследования было решено его отчислить. Согласно приказу по Комвузу Дмитрий поступал в распоряжение ЦК ВКП(б). Партийные кадры были нужны везде. В особенности нехватка партийных работников ощущалась на юге страны, где было необходимо восстанавливать разрушенное троцкистами и бухаринцами сельское хозяйство. Дмитрия Сердеева, как коммуниста с большим стажем и некоторым опытом хозяйственной и административной работы, направили директором совхоза Хуторок в Северо-Кавказский край около Армавира. Это произошло в декабре 1933 года.

Он приехал на новое место работы, где, по существу, кроме названия и нескольких глинобитных мазанок не было ничего. В голой степи не имелось даже колодцев — для питья использовали дождевую воду, собираемую в особые чаны. Дмитрий понял, что, начав работать здесь, он не только не обеспечит мало-мальски приличное существование семье, но, во-первых, всё равно должен будет жить от неё отдельно (ведь школы-то там не было), а во-вторых, рискует потерять свой партийный билет. В сельском хозяйстве он разбирался очень слабо, однако, достаточно для того, чтобы понять, что с теми материальными ресурсами, которыми в то время располагал совхоз Хуторок, добиться более или менее положительных результатов невозможно. Он решил от этого дела отказаться и лучше вернуться обратно в Хабаровск на свою прежнюю должность, чем рисковать головой без видимой перспективы на успех.

С таким решением он и явился в Армавирский райисполком. Однако работников типа Сердеева, коммуниста с 1920 года, имевшего опыт партийной и административной работы, было не так много. Поэтому Армавирский исполком решил оставить его у себя, надеясь в дальнейшем согласовать этот вопрос с ЦК, тем более что Дмитрий Сердеев приехал в Армавир со всей семьёй. Его назначили на должность инструктора райисполкома.

В январе 1934 года проходила районная партконференция в г. Армавире. На ней Сердеева, как старого коммуниста, избрали в состав городского комитета ВКП(б), а там и в состав бюро, и вскоре он был назначен на должность второго секретаря горкома. Конечно, после этого он получил довольно приличную по тому времени квартиру, состоявшую из двух больших смежных комнат, летней кухни и большой веранды, почти в самом центре Армавира.

Как раз в это время к Сердеевым пришло известие о трагедии, происшедшей в семье Бориса Алёшкина (об исключении его из партии), и о разрешении, полученном им на выезд с Дальнего Востока. Дмитрий Яковлевич и Людмила Петровна решили оказать помощь родственникам и пригласили их к себе.

Дорога до Москвы, а затем и до Армавира у путешественников прошла без каких-либо приключений, и на одиннадцатый день после выезда из Владивостока, ясным мартовским утром, они, встреченные Людмилой и Дмитрием, выгружались на станции Армавир. Все приехавшие — и Алёшкины, и Акулина Григорьевна, на юге оказались впервые. Их удивила по-летнему тёплая погода, обилие зелени на улицах города, уже распустившиеся листья на деревьях и какой-то особенный прозрачный воздух. Вместе с тем было непривычно и то, что отсутствовал запах и шум моря, к которому привыкли приморцы, кроме того, не было городского шума, постоянно сопровождавшего их во Владивостоке. Армавир 1934 года был городком провинциальным и тихим.

Первое время решили поселиться в квартире Сердеевых, а через некоторое время купить отдельный дом, пригодный для жилья обеих семей. В те годы в Армавире это было сделать не очень трудно.

Допущенные прежними руководителями Северо-Кавказского крайкома и крайисполкома ошибки и прямые нарушения указаний ЦК ВКП(б) в развитии сельского хозяйства привели к ответной реакции среди кубанских казаков и прочего населения станиц, к саботажу, срыву посевных кампаний, а это, в свою очередь, вызывало далеко не всегда оправданные репрессии. В 1932–1933 гг. на благодатной Кубанской земле возник голод, который по своей тяжести мог сравниться разве что с голодом Поволжья 1920–1921 гг. Все, имевшие возможность бежать из края, бежали. Тенденция к бегству охватила не только сельское, но и часть городского населения. Правда, к весне 1934 года усилиями ЦК, коммунистов края и наиболее сознательной части населения положение удалось выправить и дальнейшее развитие голода прекратить. Кроме того, были исправлены допущенные искривления линии партии по отношению к кубанскому казачеству. В крае началось усиленное строительство совхозов, для размещения которых были использованы пустовавшие со времён Гражданской войны так называемые удельные земли, т. е. земли, принадлежавшие лицам царской фамилии и помещикам. В войну хозяйственные постройки, имевшиеся на этих землях, были сожжены и разрушены, сельхозинвентарь растащен и частично уничтожен, а освоить огромные земельные массивы население окружающих станиц оказалось не в состоянии. Так и зарастали они бурьяном, превращаясь в широкую, гладкую, без конца и края, степь. Советское государство нуждалось в хлебе, нуждалось в плодородной земле, поэтому и было принято решение о скорейшем строительстве совхозов в Северо-Кавказском крае.

Очень скоро стало ясно, что приобретение дома Алёшкиным и Сердеевым не под силу. Людмила Петровна, как это с ней бывало и потом, рассчитывала воспользоваться средствами, имевшимися в семье сестры, но денег оказалось не так много, чтобы можно было купить подходящее здание, а приобретать какую-нибудь развалюху не имело смысла. Да, кроме того, деньги, привезённые с собой Алёшкиными, таяли со сказочной быстротой. Со снабжением в Армавире, как и в других городах Северо-Кавказского края, всё ещё было плохо. Для ответственных работников вроде Дмитрия Яковлевича имелись особые распределители, где, владельцы специальных книжек по твёрдым государственным ценам могли получить приличный паёк. Кое-что получала на свою ИТРовскую книжку и Мила (ИТР — инженерно-технический работник, прим. ред), но на семью из восьми человек этого, кончено, не хватало, приходилось делать покупки на рынке. Там уже продавалось почти всё, но цены были выше государственных в пять-десять раз.

Не прошло и месяца, как Борис и Катя поняли, что дальнейшее существование на средства, привезённые с Дальнего Востока, может кончиться катастрофой. Посоветовавшись, они решили, что хотя бы Борис должен поступить на какую-нибудь работу.

Уезжая с Дальнего Востока, по совету председателя комиссии по чистке, он в Приморском обкоме ВКП(б) получил справку, в которой было сказано, что «исключённый первичной комиссией по чистке из рядов ВКП(б) в августе 1933 года Алёшкин Б. Я. решением апелляционной комиссии Приморского обкома 14 марта 1934 г. восстановлен в правах члена ВКП(б)», и что его партийный билет, а также учётная карточка, будут высланы по новому месту жительства.

Конечно, самым разумным для Бориса было бы сначала дождаться получения партийного билета, и лишь после этого выехать, но ждать он не мог, так как билеты на поезд для всей семьи были уже на руках. Торопливость можно объяснить и тем, что он опасался, как бы руководство обкома, возвращая ему документы, не воспрепятствовало его выезду с Дальнего Востока. Оставаться во Владивостоке после такого сильного и, главное, несправедливого, с его точки зрения, удара ему не хотелось.

Приехав в Армавир, Борис показал эту бумажку Сердееву, и тот так же, как и горвоенкомат, где Алёшкин становился на воинский учёт, посчитал его членом партии. Однако время шло, а обещанные Приморским обкомом документы в Армавирский горком не поступали, и если до сих пор Борис не искал работу, рассчитывая, что с полученными документами горком предложит ему какую-нибудь более солидную должность, то теперь, учитывая задержку, он попросил Дмитрия Сердеева помочь ему с устройством на любую, даже самую рядовую службу.

Как мы уже говорили, правительство СССР и ЦК ВКП(б) приняло решение о скорейшем строительстве совхозов в Северо-Кавказском крае. Для этой цели создали специальную контору Зернострой, которая руководила деятельностью нескольких строительных управлений, почти одновременно начавших возводить необходимые помещения для центральных усадеб и участков девяти или десяти совхозов на землях, отведённых для них. По существу, это были первые крупные государственные сельские хозяйства в СССР. Они становились хозяевами огромных по тогдашним масштабам посевных площадей, измеряемых тысячами и даже десятками тысяч гектаров. Именно эта организация строила первые здания совхозов Гигант, Новопокровский, Песчанокопский и других. Правда, строительство ограничивалось сооружениями самых примитивных построек: конторы, хранилищ сельхозинвентаря и машин, сараев для скота, складов для посевного материала и минимально необходимого жилья. Но по тому времени это было довольно масштабным строительством. Работников в конторе, как правило, не хватало. Между прочим, как говорил Дмитрий, Борис Алёшкин планировался горкомом в качестве начальника одного из строительных управлений Зерностроя. Его назначение задерживалось только из-за отсутствия партийных документов.

Контора Зерностроя помещалась в Армавире, её глава — старый коммунист, назначенный на эту должность ЦК, постоянно испытывал необходимость в кадрах и с нетерпением ждал документов Алёшкина, чтобы оформить его назначение. Когда стало ясно, что Борис дольше без работы обходиться не может, товарищ Березовский, так звали начальника Зерностроя, предложил ему работу в аппарате конторы с последующим переводом на должность начальника одного из строительных управлений. Во время работы в Траловом тресте, руководя деятельностью отделов снабжения, финансирования и главной бухгалтерией, Борис Яковлевич со свойственной ему любознательностью старался глубже вникнуть в детали работы каждого из отделов. Со снабжением он уже был знаком достаточно хорошо по опыту в ДГРТ, поэтому больше обращал внимание на работу финансового отдела и бухгалтерии. Обладая отличной памятью и достаточной сообразительностью, он при помощи начфина треста Виноградова и главного бухгалтера Васильева, довольно быстро усвоил основные принципы финансово-счётной работы хозяйственной организации. Помогли ему в этом и уроки, полученные во время учёбы на курсах десятников Дальлеса, где преподавались основы бухгалтерии. Поэтому и теперь в Зернострое Алёшкин избрал деятельность бухгалтера-ревизора. Однако после нескольких поездок по управлениям он пришёл к выводу, что его знаний для ревизии настоящих бухгалтеров было недостаточно. В конторе Борис уже успел хорошо познакомиться с главным бухгалтером, самим начальником конторы, да и с другими работниками и проявить себя с положительной стороны. Когда он стал отказываться от работы бухгалтера-ревизора, ссылаясь на свою не очень большую осведомлённость в различных финансовых операциях, и собирался покинуть контору, то и начальник, и главбух расставаться с ним не захотели.

В штатах конторы была вакантная должность начфина, эту работу выполнял по совместительству главный бухгалтер, но теперь, в связи с увеличением объёма работ, а, следовательно, и их финансирования, она требовала специального человека. Эту должность и предложили Алёшкину. Ему пришлось иметь дело со Стройбанком по вопросам планирования отпускаемых на строительство средств, распределения их по управлениям, организации контроля и оперативной отчётности по их использованию.

Это дело Борису Алёшкину было очень хорошо знакомо. Уже через неделю главбух говорил:

— Ну, теперь за организацию финансирования строительства я спокоен, эта работа как раз для товарища Алёшкина. Здесь он нашёл себя, и ни в какое управление я его не отпущу.

Между прочим, говорил он так ещё и потому, что Борис согласился безвозмездно, в качестве дополнительной нагрузки, исполнять обязанности кассира конторы. То, что он проработал некоторое время бухгалтером-ревизором и объехал почти все строительные управления, ему в дальнейшем здорово помогало. Во время этих поездок он успел ознакомиться с особенностями каждого управления и планировал выделяемые средства не вслепую, а с определённым знанием местных условий, справедливо урезая аппетиты некоторых начальников.

К середине лета Борис в Зернострое пользовался уже довольно прочным авторитетом. Он присутствовал на всех партийных собраниях конторы, в том числе и на закрытых, как равноправный член партии. И в конторе, да, по-видимому, и в горкоме никто не сомневался, что задержка партийных документов Алёшкина — следствие обычной канцелярской волокиты, осложнённой к тому же дальностью расстояния. На запрос Армавирского горкома из Владивостока ответа всё ещё не было, а время шло.

Пожалуй, только один Борис был обеспокоен, что дело тут не в волоките, а в чём-то более серьёзном, но он о своих опасениях никому, даже жене, не говорил.

Между прочим, жизнь Алёшкиных в семье Сердеевых всё более и более осложнялась. Видя катастрофическое сокращение денежных ресурсов, Катя старалась максимально экономить. Зарплаты Бориса едва хватало на питание, и Людмила Петровна, видя, что от пребывания родственников пользы нет, а только дополнительные хлопоты и неудобства, всё чаще и чаще стала высказывать неудовольствие сестре.

Надо сказать, что и Элочке приходилось несладко. Если младший сын Сердеевых Виктор был спокойным, даже несколько неповоротливым мальчиком, почти никогда не обижавшим свою ровесницу — двоюродную сестру, то старший, Руслан, характером очень походивший на отца, будучи сильнее девочки, почти ежедневно ссорился с ней. Ссоры кончались побоями, и Эла по нескольку раз в день плакала, обиженная избалованным мальчишкой.

Всё это создавало трудную обстановку в семье, и почти ежедневно, улёгшись на свою узкую кровать, стоявшую в первой проходной комнате квартиры Сердеевых, Борис и Катя советовались и искали выход из создавшегося положения. Наконец решили в ближайшее время от Сердеевых переехать и поселиться самостоятельно. Через соседку, пожилую армянку, жившую в этом же дворе, они нашли подходившее по размерам и цене жильё — отдельную комнату, расположенную недалеко от базара, в довольно хорошем кирпичном доме. Но… Как всегда, всё неожиданно изменилось.

По решению СНК СССР, в Северо-Кавказском крае создавалась новая организация — Трест зерносовхозов. Он должен был руководить деятельностью существовавших и строившихся совхозов в Северо-Кавказском крае и Донской области. Местом его пребывания был избран город Краснодар. Контора Зерностроя вливалась в этот трест как его строительный отдел. Начальнику конторы Березовскому предложили сократить часть персонала конторы, а самых необходимых работников перевести в Краснодар. На переезд и аванс по найму квартир выделили определённые средства. В числе необходимых сотрудников оказался и Борис Алёшкин. Более того, ему и двум инженерам из планового отдела была поручена организация подготовки переезда конторы и найма в Краснодаре необходимых помещений для жилья сотрудников. Одновременно с этим на них же возлагалось и оборудование отведённого для стройотдела помещения в здании треста.

Посоветовавшись с женой, Борис решил принять это предложение. В Армавире никаких высших учебных заведений не было, а в Краснодаре их было несколько. Алёшкины не оставляли надежд на получение Борисом какой-либо специальности. Кроме того, дальнейшая совместная жизнь с Сердеевыми становилась уже попросту невозможной, Катя была согласна ехать куда угодно, лишь бы поскорее. Её угнетала и собственная бездеятельность в Армавире — работу найти она так и не смогла, а в Краснодаре, как городе краевом, таких возможностей наверняка было бы больше.

В первых числах августа, оставив семье немного денег, Борис вместе со своими попутчиками-инженерами, выехал в Краснодар. Прежде чем рассказать о событиях, которые произошли там с нашим героем, нам кажется совершенно необходимым немного охарактеризовать работников конторы, с которыми Алёшкин находился в наиболее тесных отношениях. Начнём с начальника конторы Березовского. Он принадлежал к типу так называемых старых руководителей, которых, кстати сказать, уже и в тридцатые годы становилось всё меньше и меньше, а теперь почти и вовсе не встретишь. Обладая безупречным политическим прошлым, являясь, безусловно, преданным партии и Советскому государству, он был способным организатором, и только знаний, необходимых для глубокого серьёзного руководства делом, у него не было. В прошлом строительный рабочий Петрограда, с началом Первой мировой войны попавший на фронт, активный участник революционных боёв в Октябрьские дни, а впоследствии и на фронтах Гражданской войны, он сразу же по окончании её был назначен на какой-то ответственный пост. Благодаря напористому характеру, организаторским способностям, о которых мы уже упоминали, и твёрдой уверенности в том, что раз партия велит, то это сделать надо, он часто шёл напролом, но добивался выполнения поставленных задач, и потому считался хорошим работником. А то, что за всеми этими делами ему было недосуг учиться, пока ещё никого не смущало. Руководя конторой Зерностроя, он не только был не в состоянии разобраться во всех строительных проектах и сметах, но не мог самостоятельно составить ни одного приказа или толкового доклада в центр. Его главным девизом было: «Душа винтом, кровь из носа, но раз центр требует построить к такому-то сроку, то нужно сделать». И тут уж Березовский был беспощаден ко всем подчинённым. Однако для действительного руководства делом он нуждался в толковых и грамотных помощниках. Одним из таких помощников был главный бухгалтер конторы, некто Погудин, действительно знавший счётное дело человек, но, к сожалению, с серьёзным недостатком (страдал длительными запоями). И, может быть, вследствие этого главбух был не всегда достаточно честен. Понятно, что он не мог долго удержаться на одном месте и переменил уже несколько учреждений, имевшихся в г. Армавире. Однако в вопросах счётного дела Погудин был настоящим виртуозом. Его отчёты в Москву всегда представляли собой образец точности и своевременности, хотя, может быть, и содержали в себе нечто такое, что могла бы раскрыть лишь достаточно глубокая и квалифицированная ревизия, но это пока наружу не выплывало.

Березовский не привык стесняться в средствах, и, хотя его зарплата в 300 рублей по тому времени была достаточно значительной, ему её не хватало. Как умел Погодин покрывать расходы начальника, превышавшие эту зарплату, ни сам Березовский, ни кто-либо из его подчинённых не догадывался. Конечно, главбух не стеснялся в изыскании дополнительных средств и для себя, и для своих друзей. В число друзей вскоре попал и Алёшкин. Его оклад составлял 120 рублей, но получая по распоряжению главбуха различные суммы в виде авансов, отчёта по которым никто не требовал, поэтому они каким-то никому не ведомым образом растворялись в дебрях бухгалтерских операций, фактически в месяц Борис имел около 160 рублей. Точно так же повышался заработок и других нужных людей. К числу их, прежде всего, следует отнести руководителя планово-производственной группы инженера Яковлева. Этот высокий, ещё совсем молодой человек, окончивший строительный институт в Москве несколько лет тому назад, впервые руководил производственной работой такой крупной организации, как Зернострой. Он был способным руководителем и, опираясь на нескольких помощников, инженеров и техников, входивших в его группу, в том числе на инженера-инспектора Афанасьева, чувствовал себя царём в составлении проектов, планов и смет, которые для каждого управления разрабатывались в конторе Зерностроя. После передачи этих документов на места Яковлев и Афанасьев часто выезжали туда, чтобы проконтролировать ход строительства. Оба они были выходцами из нэпманской среды и, в отличие от Березовского, хотя и знали хорошо строительное дело, смотрели на ход строительства совхозов без особого энтузиазма. Они исполняли свою работу более или менее добросовестно только потому, что получали хорошую зарплату и солидный приварок к ней, как говорил Яковлев. Их командировки на места после одного-двух дней действительно серьёзной работы превращались затем в весёлые пикники. Оба они были женаты, но, считая своё пребывание в конторе временным, также, впрочем, как и существование самой конторы, жён пока держали в Москве. Детей ни у того, ни у другого не было. Вследствие сказанного оба молодых человека, почти ровесники Бориса, вели свободный, холостяцкий образ жизни, требовавший дополнительных средств, которые добросердечный Погудин изыскивал, принимая и сам посильное участие в частых попойках, устраиваемых друзьями. Пока контора находилась в Армавире, где Борис ежедневно после работы возвращался в общество жены и дочки, ему от этих попоек удавалось уклоняться, несмотря на неизменно поступавшие приглашения. Но именно с Яковлевым и Афанасьевым Алёшкину и пришлось ехать в Краснодар в качестве разведывательно-организационной группы. Перед этим туда ездил сам Березовский и успел положить начало работе своего отдела, в котором он уже был утверждён начальником. Добившись утверждения штата отдела, составленного Погудиным и Алёшкиным, Березовский получил в своё распоряжение несколько автомашин, в том числе одну легковую, и помещение. Договорился он в тресте и ещё об одном деле, которое, однако, пока держал в секрете и рассказал о нём только Борису.

Частые появления на улицах Армавира, и даже в некоторых учреждениях, главбуха Зерностроя Погудина в пьяном виде, его скандалы и дебоши по месту жительства уже стали известны и в горкоме партии, и в горисполкоме. Руководители этих организаций потребовали от Березовского увольнения Погудина с занимаемой должности. Мы знаем, что главбух был одним из основных людей, которые помогали Березовскому в руководстве строительством, поэтому расставаться с ним ему очень не хотелось. Переезд в Краснодар давал возможность выполнить требования партийных и советских организаций. В Зернотресте Березовский поставил вопрос о необходимости замены главбуха. Подходящий человек нашёлся, это был некто Романовский, знавший счётное дело так же хорошо, как и Погудин, и, как впоследствии выяснил Борис, умевший делать всякие бухгалтерские махинации с авансами и счетами с не меньшей ловкостью, чем его предшественник. Он, хотя и не отказывался от попоек, временами устраиваемых всё теми же приятелями, никогда не напивался и всегда держался в рамках.

Говорили, что Романовский якобы в прошлом офицер, служивший в Белой армии. По строгой выправке он действительно походил на бывшего военного, однако достоверно о нём никто ничего не знал. Забегая вперёд, можно сказать, что, когда Погудин узнал о том, что в Краснодаре он работать не будет и поедет туда только для того, чтобы сдать дела новому главному бухгалтеру, он напился до безобразия, ходил по улицам возле конторы Зерностроя и громко кричал. Ругая Березовского, он заявлял, что раз его так оскорбили, то он этого не простит и дела так не оставит, все махинации конторы раскроет; что сам сядет в тюрьму, но потянет за собой и всю контору. Поскольку эти угрозы в виде пьяных криков были вообще без указания конкретных лиц, да, кроме того, к подобным дебошам Погудина в Армавире уже все привыкли, никто на них внимания не обратил. Ну, а если бы кто-нибудь по-серьёзному занялся проверкой бухгалтерских документов ликвидировавшейся конторы Зерностроя, он, вероятно, открыл бы немало любопытных фактов. Кое о чём догадывался, а кое-что знал и Борис, но после разговора с Дмитрием Сердеевым, посоветовавшим ему о виденном и слышанном помалкивать и не в свои дела не вмешиваться, Алёшкин молчал. Между прочим, Дмитрий сказал:

— Если будешь всё рассказывать да раскапывать, ни на одном месте не удержишься.

Борис и сам заметил, что в окружавшем его мире всё как будто немного изменилось. Как-то уменьшилась былая принципиальность отдельных большевиков, и все, в том числе и члены партии, стали уделять внимание не только выполнению своих служебных, производственных и партийных обязанностей, но и личному благополучию. Они старались при каждом удобном случае улучшить своё материальное положение и, по-видимому, не всегда праведным путём. Даже Дмитрий Сердеев, бывший когда-то для Бориса если и не эталоном коммуниста, то, во всяком случае, положительным примером, во время совместной жизни в Армавире показал себя не безупречным. Иногда Дмитрию привозили пиво с пивного завода, который он курировал, или с консервного завода — ящиками консервы, и Борис не видел, чтобы тот за эти приношения расплачивался.

Такое же мздоимство в виде всевозможных угощений и подарков со стороны подчинённых конторе управлений имело место и в Зернострое. И ни Березовский, ни другие руководители-коммунисты, не говоря уже о беспартийных, этими знаками внимания не гнушались. Кроме того, у Бориса Алёшкина ещё свежи были воспоминания и о его совсем недавней жизни. Ведь он, собственно, именно он вскрыл махинации Семёнова и Сытина в Тралтресте, он возбудил против них уголовное дело, и ему же это поставили в вину. Больше всех пострадал он, тогда как все остальные руководители треста остались в стороне и, по существу, отделались лёгким испугом. Так стоило ли вмешиваться и ковырять злоупотребления, имевшиеся в конторе Зерностроя? Тем более что их ещё не так-то просто будет и доказать. Алёшкин решил, что не стоит. Вопрос о его партийности повис в воздухе, а при попытке вскрыть те или иные злоупотребления в Зернострое он нажил бы новых врагов и, конечно, не улучшил бы своего положения, а, может быть, пострадал ещё больше. К тому же Зернострой уже почти перестал существовать, и Борис махнул на всё рукой.

Выше мы описали немного Яковлева и Афанасьева, а именно они оказались спутниками нашего героя в начале переезда конторы в Краснодар. В их задачу входило совместно с новым главбухом оборудовать помещение стройотдела Зернотреста, как теперь стал именоваться Зернострой, мебелью и необходимым канцелярским инвентарём. В Армавире у Зерностроя своего почти ничего не было, поэтому контора нуждалась в самых простейших вещах. Кроме того, им нужно было подыскать квартиры для переезжавших сотрудников, всего было необходимо восемь квартир.

Березовскому квартиру дал трест, главбух Романовский — краснодарец, квартиру имел, для остальных нужно было что-то подыскать. Рассчитывать на помощь со стороны руководства не приходилось. В тот период времени в городе было довольно трудно с работой, в особенности для служащих, и поэтому аппарат треста, укомплектованный в основном жителями Краснодара, не очень-то приветливо встречал приезжих, а начальник отдела кадров прямо сказал:

— Всё это блажь Березовского! Можно было бы отлично обойтись и теми служащими, которые живут в Краснодаре, а своих зерностроевцев уволить.

Но так как стройотдел имел собственный финансовый план, финансировался совсем из других источников, чем трест, он мог позволить себе некоторую самостоятельность. Да и в своей оперативной работе, по крайней мере, ещё в этом году, он продолжал подчиняться Москве, а Зернотрест пока выступал перед ним в роли заказчика. Поэтому Березовский смог отстоять то, что он наметил.

Если с оборудованием отдела дело продвигалось быстро и просто, благодаря имевшимся для этого средствам, то подыскание квартир шло значительно хуже. На переезд конторы в Краснодар распоряжением Москвы была выделена довольно значительная сумма, половина её, составившая две тысячи пятьсот рублей, была вручена Алёшкину наличными деньгами.

В первый же день приезда, при посещении управления треста Борис разыскал Романовского, бродившего по комнатам и коридорам, представился ему и сообщил, что их группа в составе трёх человек приехала в Краснодар, чтобы провести подготовительные работы к переезду конторы.

— Ну а деньги-то, деньги у вас есть?! — нетерпеливо спросил Романовский.

— Ну, конечно, есть. Пока у меня две с половиной тысячи рублей, но есть ещё чековая книжка с подписанными товарищем Березовским чеками, и как только нам откроют в Краснодарском отделении Стройбанка счёт, мы сможем получить по этим чекам деньги, — ответил Алёшкин.

— Ну, тогда живём, — повеселел Романовский. — Об открытии счёта мы договорились ещё тогда, когда сюда приезжал Березовский, и его подпись в банке уже имеется, это вопрос нескольких дней. Теперь не пропадём!

После этого они осмотрели две комнаты, отведённые для стройотдела, на первом этаже здания, где помещался Зернотрест. Одна из них, угловая, предназначалась для кабинета начальника, другая — побольше, проходная — для размещения всего стройотдела. Сразу же они наметили, кто где будет сидеть, и составили план приобретения мебели и канцелярских принадлежностей, которые должны были обеспечить продуктивную работу отдела, как выразился Романовский. Одновременно он заявил, что в настоящее время сидит без денег, и попросил у Алёшкина аванс в счёт зарплаты в сумме 200 рублей. Взяв соответствующую расписку, Борис выдал просимую сумму и договорился с ним о совместном приобретении нужного инвентаря, ведь сам он не знал ни города, ни магазинов, а оба его спутника под предлогом поиска квартир с утра укатились в неизвестном направлении. Зная их легкомысленное отношение к порученному делу, Борис не сомневался, что раньше 12 часов ночи он с ними не встретится, тем более что оба инженера по случаю переезда получили солидные авансы в счёт подъёмных и были, что называется, при деньгах. Романовский после получения аванса сделался очень любезным и с удовольствием обещал помочь во всём.

Кстати, об авансе: расписку Романовского на 200 рублей Борис приложил к кассовому ордеру, как оправдательный документ. Когда же при дальнейшей выплате по ведомостям он обнаружил, что эта сумма не вычиталась из аванса Романовского, и решил поискать расписку в бухгалтерских документах, то не нашёл никакого следа. Очевидно, Романовский не хуже Погудина умел манипулировать всякими бухгалтерскими рычагами.

Контора Зернотреста занимала одно из крыльев большого здания, стоявшего недалеко от центра города, на его главной улице — Красной. До революции здесь находилось Управление атамана Кубанского казачьего войска, в этом же доме жил и он сам. Это было большое трёхэтажное здание, имевшее форму широкой буквы П, отделённое от улицы, заросшей высокими тополями, палисадником, и имевшее с противоположной стороны большой двор. После окончания Гражданской войны здесь перебывало много самых разнообразных учреждений, а ко времени, описываемом нами, т. е. к середине 1934 года, центральную часть его занимал Адыгейский облисполком (в это время Краснодар был центром Адыгейской автономной области), в одном крыле находилось отделение Госбанка, а в противоположном разместили Зернотрест.

Как мы уже говорили, для стройконторы выделили две комнаты на первом этаже, рядом с ними помещался буфет, Красный уголок и две комнаты отдела кадров. Около последних постоянно толпилось множество народа — проводили набор рабочей силы для строившихся совхозов. Несмотря на то, что в некоторых из них были только начаты первые строительные работы, им уже предстояло в этом году посеять озимую пшеницу и начать готовиться к весенне-посевной компании 1935 года.

Ещё когда Борис шёл из квартиры, где они временно остановились, по улице Красной в поисках здания Зернотреста, он обратил внимание на странное сочетание учреждений, расположенных здесь. Помимо театра, гостиницы и нескольких больших магазинов, почти беспрерывно по дороге встречалось много маленьких пивных, магазинчиков по продаже вина и юридических консультаций. Такое странное сочетание его очень удивило, о чём он и сказал Романовскому, однако тот только посмеялся.

Для приобретения мебели и прежде всего сейфа, на котором настаивал Борис (пока все выданные деньги ему приходилось носить в своём стареньком портфеле), они поехали на трамвае на так называемый Сенной базар, где находилось много мебельных магазинчиков. В большинстве из них продавалась подержанная мебель. В одном из этих магазинов заведующий оказался хорошим знакомым Романовского. Тот с ним пошушукался, и они сравнительно недорого приобрели всю необходимую для отдела мебель, в том числе и небольшой несгораемый шкаф, состоявший из двух отдельно запиравшихся отсеков и имевший в качестве подставки массивную деревянную тумбу. Отложив приобретение канцелярских принадлежностей на следующий день и наняв для перевозки двух ломовых извозчиков и нескольких грузчиков, Алёшкин и Романовский вернулись в здание треста.

К четырём часам вечера этого же дня помещение стройотдела, в том числе и кабинет начальника, в котором поставили даже диван и повесили зеркало, было обставлено большей частью подержанной, но вполне приличной мебелью. Новые письменные столы весьма внушительных размеров имелись только для начальника отдела и для главбуха, для всех остальных были куплены более или менее одинаковые однотумбовые канцелярские. Стулья оказались разными, но достаточно прочными и удобными. У одной из стен поставили несколько шкафов для хранения всевозможных чертежей, проектов и бухгалтерских документов. Столик Бориса размещался напротив стола главбуха, а позади установили желанный сейф, в который он сейчас же запер все остававшиеся деньги, их было около полутора тысяч.

Закончив расстановку мебели и удовлетворившись внешним видом конторы, Борис и Романовский присели отдохнуть. После некоторого молчания Романовский предложил:

— Знаете что, товарищ Алёшкин, зачем вы будете тратить время на приобретение всей канцелярской мелочи? Мне пока делать нечего, и я с этим делом управлюсь сам, а вы лучше займитесь подысканием квартир.

Борис согласился и выдал Романовскому по его просьбе ещё дополнительный аванс в сумме 100 рублей. После этого они вместе прошли на телеграф и отправили Березовскому телеграмму, в которой сообщили о готовности помещения отдела и возможности переезда конторы.

Глава вторая

Говоря о подыскании квартир, Романовский предупредил, что он уже пытался принять некоторые меры по поиску жилья в зданиях Коммунхоза, но там ему ответили категорическим отказом. Теперь единственное, на что приходилось рассчитывать, так это на съём частных квартир. Этим он и посоветовал заняться и Борису, и его спутникам. Одновременно Романовский дал адреса нескольких лиц, неофициально занимавшихся маклерством, и заметил, что без их услуг не обойтись. Сказал он также, что с разрешения Березовского отдел возьмёт на себя оплату услуг этих посредников и обязательную выплату стоимости снимаемых квартир вперёд за половину или даже за целый год, как это здесь было принято. Конечно, в дальнейшем выплаченные суммы должны будут удерживаться со служащих ежемесячно.

Всё это Борис сообщил своим спутникам, явившимся домой порядочно навеселе около одиннадцати часов ночи. Они решили, что с завтрашнего дня начнут заниматься поисками. Между прочим, друзья рассказали о том, как весело они провели день. Оказалось, что, основательно закусив и выпив в одном из кафе, они тоже явились в трест, но так как Борис и Романовский в это время уже уехали за мебелью, закрыв комнаты стройотдела, то друзья вынуждены были провести время в буфете. Буфетчица, молоденькая весёлая толстуха, очень понравилась Яковлеву. Вскоре после знакомства они уже болтали о разных пустяках самым непринуждённым образом. Афанасьев, оказавшийся в одиночестве, хмуро потягивал сухое вино и сердито поглядывал на весёлую парочку.

Просидев в буфете до его закрытия и не заметив, как в это время в их отдел выгрузили и расставили мебель, как Алёшкин и Романовский, покончив с делами и передав ключи уборщице, ушли в ближайшую столовую, оба приятеля и их новая знакомая отправились ужинать в ресторан, где и проболтались до 10 часов вечера. Проводив даму до дому и взяв с неё обещание, что они встретятся в этом же ресторане на следующий день, друзья вернулись домой. Настроение у обоих было приподнятое, особенно у Яковлева, он чувствовал, что это знакомство может обернуться приятным приключением, и потому был весел. Конечно, в их веселье было повинно и «Шато-Икем», которого за вечер они осушили не одну бутылку.

Афанасьев пребывал в менее радостном настроении, но и ему было веселее, чем днём. Буфетчица Марина обещала на следующий вечер прийти с двумя подругами, из которых одна (Марина была в этом уверена) непременно понравится Васе, так звали Афанасьева.

— Ищите третьего, что б веселее было!

Оба приятеля, явившись домой, разбудили уже спавшего Бориса и стали настойчиво его уговаривать, чтобы он принял участие в завтрашней вечерней пирушке. Чтобы отвязаться от них, он согласился. Оба приятеля спели хором «Красотки, красотки кабаре» и тоже улеглись спать.

Их теперешнюю квартиру снял Березовский в его первый приезд как временное пристанище для всех зерностроевцев, приезжавших в Краснодар. Это была большая тёмная изолированная комната бывшей барской квартиры, перешедшей в ведение Коммунхоза. Хозяйка — старая женщина, которая, сдавая комнату неприхотливым командировочным, нуждавшимся во временном жилье, имела от этого дополнительный доход.

На следующее утро приятели получили от Романовского адреса двух маклерш и отправились к ним. Каждая из женщин встретила трёх незнакомых молодых людей недоверчиво. Первое время они обе категорически отрицали всякую свою причастность к делам найма квартир, но затем, узнав, что их адреса дал Романовский, а также и то, что их труды будут щедро оплачены, стали понятливее, посетовали, что в настоящий момент ничего подходящего нет, они будут искать, и когда что-либо появится, то сообщат об этом Романовскому. Маклерши заранее предупредили, что на это потребуется несколько дней. Очевидно, им хотелось выгадать время, может быть, для того, чтобы проверить благонадёжность новых клиентов и исключить возможность подвоха со стороны милиции, а, может быть, говорили правду.

В середине дня трое наших знакомых были в стройотделе, где за своим огромным столом, на котором уже красовался массивный чернильный прибор и лежали новенькие счёты, восседал Романовский. Борис познакомил Романовского с Яковлевым и Афанасьевым. Главный бухгалтер заявил, что Березовский с остальными сотрудниками, Погудиным, следующим для сдачи дел, и со всем имуществом конторы выедут через два дня и, таким образом, будут здесь не ранее понедельника. Следовательно, всем им пока делать в конторе нечего, лучше целиком отдаться поискам жилья. Затем он передал Борису счета на купленные канцтовары и попросил новый аванс — 100 рублей.

Увидев открывавшуюся кассу, Яковлев и Афанасьев стали причитать, что пребывание в Краснодаре обходится очень дорого и что у них все полученные ранее деньги подошли к концу. С разрешения Романовского Алёшкин выдал и им по 50 рублей. После этого все пошли обедать. Яковлев забежал в буфет, чтобы напомнить Марине о предстоящей вечерней встрече.

Сытно пообедав и сопроводив кушанья довольно обильным возлиянием, Романовский пошёл домой, а три друга вышли в один из многочисленных скверов и уселись на лавочку, чтобы проветриться. Делать было нечего, и Борис спросил, что именно планируется на вечер. Яковлев и Афанасьев переглянулись, и один из них сказал:

— А ты что же, забыл? Посидим в ресторане, закусим, выпьем, а потом пойдём погуляем. Туда обещала прийти наша новая знакомая, может быть, и подруг приведёт.

Борис заметил:

— Ну, это скучно! Давайте лучше пойдём в оперетту! Видите, вон афиша. Сегодня в горсаду в летнем театре «Сильва» идёт. Пойдём, купим билеты, пригласите и своих знакомых, а?

Ребята заколебались.

— А что, если они не пойдут? — спросил Афанасьев.

— Ну, не пойдут, так и шут с ними. Мы и одни можем пойти.

Такое предложение явно не устраивало ни Яковлева, ни Афанасьева, они предпочитали провести время в ресторане, но не желая спорить с Борисом, согласились. Через полчаса купили билеты в третий ряд партера, при этом билетов было куплено шесть. Затем приятели вернулись домой, чтобы немного отдохнуть. Улёгшись на кровати, они моментально заснули.

Яковлев вскочил, когда уже было без пятнадцати минут семь, растолкал своих друзей, и, кое-как приведя себя в порядок, все отправились в путь. Оказалось, что они успели вовремя. Когда ребята поравнялись с рестораном, с другой стороны улицы уже подходила Марина со своими подругами. Это были молодые миловидные женщины, лет 20–22, только уж чересчур раскрашены, как подумал Борис. Чтобы не мешать входящим и выходящим из ресторана, образовавшаяся группа молодых людей отошла в сквер, расположенный напротив. Яковлев прямо спросил:

— Вот что, девушки, давайте не церемониться. Есть хотите?

— А что? — отозвалась на правах старшей Марина, две другие только вопросительно посмотрели на него.

— А то, что есть билеты на «Сильву». Съездим в горсад, посмотрим оперетту, а потом поужинаем. Ну как, идёт?

Все женщины радостно воскликнули:

— Идёт, идёт! Это вы замечательно придумали! Так надоело болтаться по ресторанам.

После прекрасного спектакля, делясь впечатлениями от увиденного, вся компания вернулась в ресторан, где за ужином и просидела до его закрытия. Снова было много выпито, а Алёшкин к этому не привык, и потому к концу настолько опьянел, что уже почти не соображал, что делает. Он потом смутно припоминал, что всей компанией они поздно ночью пришли в какую-то квартиру, где пили что-то ещё. Эта добавочная выпивка уже окончательно лишила Бориса способности что-либо сознавать и понимать, он не помнил, когда и как заснул.

Проснулся Борис с тяжёлой головой в незнакомой комнате, а рядом с ним на широкой кровати лежала какая-то женщина. Стараясь скрыть охватившее его смущение, он быстро оделся, ополоснул лицо над стоявшим в углу умывальником и умчался на работу. Его соседка лежала, не шевелясь, отвернувшись к стене, — спала или делала вид, что спит.

Борис примчался на работу в Зернотрест за час до начала, взял ключи у уборщицы и мрачно уселся за свой стол. Голова его трещала. Несмотря на то, что он беспрерывно курил, никак не мог окончательно прийти в себя. Его всё время мучила мысль, как он провёл эту ночь: просто ли пьяный заснул в чужой постели или совершил какую-либо грязную и позорную глупость. Воспоминание об этой ночи угнетало его, ему было мучительно стыдно, ведь он был женат уже семь лет, любил свою Катю, и до сих пор ему даже и в голову не приходило иметь близкие отношения с какой-то другой женщиной. Участвуя во вчерашней гулянке, Борис наивно полагал, что дело ограничится просто весёлым времяпровождением. Если он действительно имел близость с той женщиной, которая спала в его постели и которую он даже не рассмотрел как следует, то случившееся было не только неприятно, но грязно и позорно.

Но вот появились Яковлев и Афанасьев. По их насмешливым подмигиваниям Борис понял, что всё было не так невинно, как он в душе надеялся.

— Ты что так рано убежал? — как ни в чём не бывало спросил Яковлев. — А мы ещё чаю попили. Твоя тебя вспоминала, — продолжал он.

— Да идите вы со своими проститутками ко всем чертям! Напился, как дурак, сам не знаю, чего натворил…

— Ну чего ты натворил? — вмешался в разговор Афанасьев. — Подумаешь, святоша какой! Хватит из себя невинную барышню корчить. Готовь-ка лучше деньги, сейчас Романовский нам командировочные выпишет, и мы в Новопокровский совхоз поедем. Вчера вечером ему Березовский звонил, они там чего-то напортачили, исправлять надо. Жаль, что уезжаем. Передай девчатам, чтоб не скучали, мы тебя заместителем оставляем!

Этого уже Борис выдержать не мог, он так стукнул кулаком по столу, что все лежавшие на нём бумаги и счёты полетели на пол. К нему подошёл Романовский:

— Тише, тише, товарищ Алёшкин. Чего это вы разошлись? Ну, выпили вчера лишнего, ну, там ещё чего-нибудь набедокурили, а шуметь-то зачем? Этим дело не исправишь… Вот, выдайте нашим инженерам на командировку, а сами отправляйтесь к маклерше — той, что около собора живёт. Она мне звонила, кажется, что-то нашла.

Молча выдав Афанасьеву и Яковлеву необходимые деньги, Борис запер сейф и уныло побрёл в направлении того дома, где жила маклерша. Мысли о содеянном не оставляли его. Он твёрдо решил скрыть от Катеринки своё падение. Изменой жене позорное и глупое происшествие никак не могло считаться, ведь он не только не любил эту случайную женщину, но даже не знал её фамилии или адреса. Ночью он был пьян, а утром, угнетаемый стыдом и угрызениями совести, он с такой поспешностью покинул ставшую противной и ненавистной квартиру, что даже не обратил внимания ни на номер дома, ни на улицу, на которой тот стоял. Помнил только, что этот дом был где-то недалеко от конторы, так как до работы он добежал за каких-нибудь 15 минут. Проклиная себя за легкомыслие, а своих не очень-то порядочных товарищей за вовлечение в пьянку, он решил как можно скорее найти хоть какую-нибудь квартиру и перевезти жену и дочь.

Маклерша, жившая около собора в большом доме на третьем этаже, встретила Бориса как старого знакомого. Она, видимо, уже удостоверилась у Романовского, что это серьёзный наниматель нескольких квартир. Её устраивало и то, что он пришёл один, а не с целой компанией: очевидно, разговор с глазу на глаз ей больше нравился. Она дала Алёшкину около десятка адресов в самых различных частях города и предупредила, что за каждую снятую квартиру ей следует заплатить 25 рублей (деньги по тому времени немаленькие). Помня заверения Романовского, что оплату маклеров берёт на себя стройотдел, Борис ничего не возразил. Он забрал бумажки с адресами и направился путешествовать по Краснодару.

Города он не знал, и поэтому добирался до указанных адресов с помощью многочисленных расспросов прохожих, иногда сделав лишний крюк. На то, чтобы обегать все адреса, пришлось потратить три дня. Наконец, он подобрал квартиры как будто всем нуждающимся. Афанасьеву, согласному на любое жильё, лишь бы оно было в центре города, Борис снял маленькую комнатку в коммунальной квартире в доме на улице Красной, со всеми удобствами, в десяти минутах ходьбы от Зернотреста; договорился с хозяевами квартиры о том, что оставит задаток в размере месячной платы. За комнату они просили 20 рублей в месяц с оплатой за полгода вперёд. Впоследствии Афанасьев и жил в этой комнатке.

Двум инженерам-строителям нашлись недорогие подходящие квартиры в станице Пашковской. Ещё перед отъездом Алёшкина из Армавира, эти товарищи предупредили, что они желают иметь жильё на каком угодно расстоянии от работы, лишь бы подешевле.

По сведениям, полученным Романовским от Березовского, трое из намеченных к переводу сотрудников, узнав про трудности с проживанием в Краснодаре, вообще отказались от переезда, так как имели в Армавире хорошие квартиры. Таким образом, к концу третьих суток оставались неустроенными только Яковлев и сам Алёшкин. Правда, Борис забронировал для себя довольно большую комнату, тоже почти в центре города, но на первом полуподвальном этаже — сырую, тёмную и выходившую дверями прямо во двор. Комната эта была в доме Коммунхоза. Хотя своей невзрачностью и неприглядностью она прямо-таки пугала его, он всё-таки с хозяйкой договорился, дал ей пять рублей задатка и, так как пока для себя ничего другого не нашёл, оставил там и свою старую кожаную куртку. Ходить в ней по городу было жарко, а оставлять её в том месте, где они жили сейчас, он не хотел: Березовский предупредил, что оставленные вещи исчезают со сказочной быстротой, в чём он убедился на собственном опыте.

Алёшкин отправился по последнему адресу — на улицу Базовскую в дом № 128. Под этим номером значился небольшой саманный домик с хорошим двором и огородом. В нём сдавалась маленькая квартира, состоявшая из небольшой комнаты и крошечной кухоньки. Окна комнаты выходили на улицу. К большому разочарованию Бориса, старушка — хозяйка дома наотрез отказалась пустить квартирантов с детьми. Узнав, что есть ещё второй съёмщик Яковлев, у которого семья состоит из двух человек, она согласилась сдать квартиру ему. Получив задаток за полгода вперёд, старушка стала более приветливой и разговорчивой и сообщила, что по соседству, в доме № 130, в ближайшее время освободится квартира из двух комнат и что хозяин, вероятно, согласится её сдать и семейному, если ему тоже заплатят вперёд. Алёшкина это очень устраивало, тем более что присмотренная им до этого комната, по правде говоря, для жилья была попросту непригодна, да ещё и хозяйка предупредила, что помимо платы за квартиру придётся дать солидный куш управдому, чтобы тот разрешил прописать новых жильцов. Этот расход никакими сметами не предусматривался, и поэтому он лёг бы целиком на плечи Бориса. Дом же на Базовской № 130 был частным, и тут всё зависело от воли хозяина.

Вскоре вдвоём со старушкой они уже были в соседнем дворе, в той квартире, которая освобождалась. Дом, как и большинство домов этой улицы, был построен из самана, крыт черепицей и мало чем отличался от обыкновенной украинской мазанки. Однако он был длинным и состоял из трёх квартир. Две из них — одна в глубине двора, другая фасадом на улицу — были почти одинаковой величины и состояли каждая из пары комнат, маленькой кухни и сеней. В квартире, выходившей на улицу, крыльцо было общим с хозяйским. Квартира хозяина располагалась в середине, она состояла из комнаты и кухни, здесь имелись земляные полы, хотя в остальных квартирах — деревянные, крашеные. Комнаты в освобождавшейся квартире были невелики и, как весь дом, низенькие: одна выходила двумя окнами на улицу и двумя во двор, имела примерно 12 квадратных метров площади, к ней примыкала вторая — в два раза меньше, с окном на улицу. Внутренние стены обеих комнат составляли стенки плиты, около которой имелся узкий проход, соединявший маленькую комнату с кухней. Единственное окно кухни выходило в промежуток между домами 128 и 130. Её размеры были не больше четырёх квадратных метров, из которых третью часть занимала плита. Дверь из кухни, как и из первой комнаты, вела в сени.

Вряд ли можно было назвать эту квартиру удобной, даже и в те времена, когда советские люди были далеко не так взыскательны, как теперь. Но Борису Алёшкину она приглянулась с первого раза. В первой комнате было светло и солнечно. Хотя в ней, как и в остальных местах, царил страшный беспорядок, сама квартира была довольно чистой, и, конечно, ни в какое сравнение не шла с той тёмной и мрачной комнатой, которую Борис собирался снять до этого.

В квартире им встретилась молодая, немного растерянная женщина, пытавшаяся сложить и увязать в большие узлы разбросанное бельё, постель и посуду. Около её ног вертелась девочка лет двух, такая же светлоглазая и светловолосая, как и её мать. А в небольшой деревянной кроватке лежал второй ребёнок, месяцев пяти.

Старушка, зайдя вместе с Борисом без стука, сразу же приступила к делу:

— Вот, Груня, я на вашу квартиру постояльца нашла. Может быть, он у тебя кое-что из вещей купит, и не нужно будет бросать их, или на Сенной везти… Потолкуйте с ним, а я пойду, — и старушка вышла.

Хозяйка квартиры, смахнув какие-то тряпки с видавшего виды венского стула, предложила его Борису, а сама уселась на раскладную железную кровать.

— Вот ведь какое дело, мой муж Миша — лейтенант, в армии служит, срочное назначение получил в Ростов, и мы должны туда переезжать. Он-то уже две недели как уехал, а теперь написал, чтобы мы собирались, что ему вот-вот дадут квартиру. Он отобьёт телеграмму, и тогда мы должны немедленно выезжать. Мы же здесь хозяину вперёд платили, ещё за ним три месяца долгу осталось. Он, наверно, не отдаст, да и негде ему взять: неделя как жену схоронил, остался с мальчишкой, сыном. Теперь всё пьёт с горя, поди. Да, а барахло тут у меня есть кое-какое, не знаю, что с ним и делать. С собой брать нельзя, на базар везти — так что за него выручишь? А здесь вряд ли кто купит… Так что, если вы согласны заплатить мне за те три месяца, что у нас хозяину уплачено, и купите кое-что из вещей, то всё и хорошо будет, можете хоть завтра и переезжать. Только я с ребятами до телеграммы мужа ещё несколько дней в маленькой комнате поживу. У вас семья-то большая?

— Да нет, — ответил Борис, — я, жена и дочка.

— Ну, тогда вам помещения хватит. Двор у нас хороший, сарайчик есть. Хозяин в огороде ещё и грядку даёт. Колодец во дворе, да и водопроводная колонка вон, на углу квартала, всего шагов сто. И жильцы у нас хорошие. В другой квартире рабочий с Кожевенного завода живёт, семья у него большая, но детишки тихие, спокойные. В доме напротив, он тоже нашему хозяину принадлежит, двое пожилых людей живут, давно уж, наверно, лет двадцать, так они тоже спокойные люди. Ну, а сам хозяин… Он когда-то извозчиком был. Он тоже мужик тихий, даже когда и выпьет, то не шумит. Если вы согласны, пойдём к хозяину, он как раз дома и, кажется, трезвый, сразу и договоримся.

Борис осмотрел ещё раз квартиру и стоявшие в ней вещи. Хозяйка заявила, что она, кроме одежды, постели и посуды, ничего брать не будет. Сравнительно быстро они договорились, и Борис стал обладателем трёх кроватей (двуспальной, узенькой раскладной и детской), обеденного и кухонного столов, двух тумбочек, двух табуреток, самодельного кухонного шкафа, плетёной этажерки, трёх стареньких венских стульев, пары кадок с фикусами и даже картонной тарелкой репродуктора, висевшего на одной из стен первой комнаты. За всё это пришлось заплатить 60 рублей, кроме того, нужно было ещё отдать 45 рублей за три месяца квартирной платы. Однако договорились, что все деньги он выплатит при выезде хозяйки квартиры.

После этого Борис, сопровождаемый Груней, зашёл в квартиру хозяина. Когда она рассказала о том, что нашёлся новый жилец, согласный снимать квартиру на тех же условиях, что и она, с оплатой за жильё вперёд, Давыдыч (так обычно звали хозяина), посмотрев на обоих безразличными глазами, только кивнул согласно головой, так и не сказав ничего в ответ.

Груня показала Борису двор, свою грядку, на которой уже краснели помидоры и лежали огурцы, сарайчик с небольшим запасом дров и познакомила его с соседями по дому. Одна из них — моложавая и довольно красивая женщина лет 38, которую окружало трое ребятишек, младший держался за её юбку. Она чем-то очень напомнила Борису его новонежинскую хозяйку, украинку. Фамилия этих соседей Нечитайло тоже указывала на украинское происхождение. Соседка очень приветливо поздоровалась с Борисом и, узнав, что он женат и уже имеет дочурку, заявила:

— Ну, от и добре, буде с кем моим хлопцам играть. Веселее будет во дворе. Привозьте их скорейше, пока шелковица не отошла.

А во дворе, у самых окон квартиры, облюбованной Борисом, действительно росло высокое дерево, ветви которого были густо усыпаны тёмными, по строению немного похожими на малину, ягодами. Множество их валялось под ней, на земле. У ребятишек Нечитайло, впрочем, как и у Груниной дочки, все мордашки были перепачканы чем-то лилово-красным, это, как впоследствии узнал Борис, был сок шелковицы.

Путешествуя по Краснодару в поисках квартир, Алёшкин попутно выяснил, что в этом городе имелось четыре высших учебных заведения: сельскохозяйственный, строительный, педагогический и медицинский институты. Работая в строительной организации, Борис решил, что ему лучше всего поступать по профилю. Кроме того, он знал, что в строительном институте математика — один из основных предметов, а математику он очень любил.

Покончив таким образом с жилищными делами, Борис уже готовился к тому, чтобы отправиться за семьёй. Правда, надо было ещё разделаться с той комнатой, то есть забрать у хозяйки задаток и, главное, свою кожаную куртку, которую он, как мы знаем, оставил в предполагавшемся жилье. Но хозяйка этой комнаты произвела на него такое отталкивающее впечатление, что он очень не хотел с нею снова встречаться. Он отложил завершение этого дела на будущее. Так пришлось сделать и потому, что он вдруг почувствовал себя плохо. Неприятные ощущения появились ещё утром при посещении им туалета. Как ни плохо Борис разбирался в медицине, но, припоминая вычитанные когда-то сведения в книжках Янины Владимировны Стасевич, он понял, что заболел нехорошей болезнью, что на него свалилось новое несчастье. Его «приключение» было справедливо наказано.

Ужас его при осознании опасности заболевания был так велик, что будь у него в этот момент какое-нибудь оружие, вряд ли бы наш рассказ имел продолжение. На работу он явился с опозданием более чем на два часа и с таким мрачным и убитым видом, что Романовский сразу обратил на него внимание. Зная от приятелей Алёшкина о том, какую ночь они все провели несколько дней тому назад, Романовский очень быстро разгадал причину упадочного настроения Бориса. Он попытался успокоить молодого человека и даже сообщил, что в юности сам переболел подобной болезнью и что это пустяки, из-за которых не стоит расстраиваться. Однако он всё-таки посоветовал Борису сходить к врачу.

Не так легко отнёсся к положению Алёшкина пожилой рыжеватый венеролог Иван Никифорович. Отругав пациента за глупость и развратность, он предупредил, что вылечить заболевание можно будет только при серьёзном и аккуратном отношении к лечению, которое займёт около трёх недель. Попытался он выяснить адрес и фамилию партнёрши, но Борис ничего сказать не мог.

Не будем описывать тот стыд, который испытывал он во время лечения, не остановимся и на его подробностях, скажем только, что надежды на скорейшее выздоровление не оправдались. Обстановка сложилась так, что ему пришлось поехать за семьёй не через две-три недели по окончании курса лечения, а через три-четыре дня после его начала, то есть в самый разгар болезни. Он уже никаким образом не мог скрыть от Кати своё преступление.

Его болезнь стала причиной встречи с такими замечательными людьми, какими оказались врач-венеролог Иван Никифорович и его пожилая медицинская сестра Анна Семёновна, которые отнеслись к его болезни, хоть и строго, но не презрительно, не насмешливо, а с сочувствием. Они поразили его тем, что очень старательно и внимательно, объясняя всю серьёзность его заболевания, показывали, как он должен проводить назначаемое лечение и процедуры. Между прочим, Иван Никифорович сразу же предупредил Бориса, что тот ни в коем случае не должен прерывать курс лечения, не успокаиваться, когда внешние признаки заболевания исчезнут, а продолжать до тех пор, пока это находит нужным он, врач.

Когда Иван Никифорович услыхал от Бориса, что через четыре дня тот должен выехать за семьёй и пропустить, по крайней мере, двое суток, то страшно возмутился и опять накричал на Алёшкина. Затем, немного успокоившись, сказал:

— Ну, раз так уж нужно, поезжайте, но помните, к жене вам прикасаться нельзя ни в коем случае. По возвращении немедленно явитесь ко мне для продолжения лечения. Мы, к сожалению, не располагаем ещё такими средствами, чтобы вылечить эту болезнь быстро и избежать тех осложнений, которые она может вызвать. Но недавно появилось одно лекарство, оно может в некоторой степени вам помочь, — белый стрептоцид. Попытайтесь достать его, хотя это и трудно. Вот вам рецепт, принимайте по таблетке три раза в день. Оно, хотя и не вылечит вас, но избавит от тяжёлых осложнений.

Эта беседа с врачом, как и отношение всего персонала венерологического кабинета, произвели какой-то поворот в сознании Бориса. Он видел, каким уважением и любовью пользуется Иван Никифорович среди персонала и больных, и невольно вспомнил своего деда, о способностях которого как медика в Кинешме, да и во всей Костромской губернии ходили самые лучшие отзывы. Вспомнил, как любили и слушали его мать больные. И у него возникло осознанное желание стать врачом.

Достать белый стрептоцид оказалось делом действительно очень трудным. Борис обращался в несколько аптек, расположенных в центре города, но везде встречал отказ. Выручил Романовский: как местный житель и оборотистый человек, он имел связи в аптеках, и на другой день после того, как Борис передал ему рецепт, принёс необходимое количество таблеток, но заявил, что за лекарство пришлось заплатить в три раза дороже, чем оно стоило на самом деле. Борис моментально выложил требуемые деньги и тут же в конторе проглотил первую таблетку.

На следующий день, получив в своё распоряжение грузовую машину, он выехал в Армавир. К этому времени уже всё имущество Зерностроя, а также и люди, согласившиеся переехать в Краснодар, были уже перевезены. По решению Адыгоблисполкома грузовые машины всех учреждений города Краснодара мобилизовались на уборочную, это касалось и машин Зерностроя. Березовский, узнав от главбуха о той оперативности, какую Алёшкин проявил в подыскании квартир для сотрудников, решился одну из машин задержать и выделить её Борису для перевозки семьи.

По приезде в Армавир шофёр отправился на базу, чтобы заправить машину, отдохнуть и подготовиться к возвращению в Краснодар, куда поездка намечалась на следующий день. Борис пошёл к Сердеевым, там он был радостно встречен Катей и дочкой. Они сейчас же начали связывать остатки своих вещей, которых было ещё много, главным образом, это было бельё.

Когда Алёшкиины приехали к Сердеевым, то оказалось, что привезённые ими с собою вещи — верхняя одежда, посуда, бельё и множество других мелочей — в квартиру поместить нельзя, поэтому все они находились в сарае. Готовясь к отъезду, Катя добавила к ним и то, чем пользовалась постоянно, и то, что приобрели за время жизни в Армавире. Например, набралось порядочно книг, купленных Борисом с рук у одной старушки.

В период сборов Катя была грустна и озабочена. На вопрос Бориса, чем она так огорчена, она ответила:

— Ты знаешь, я ведь совсем рассорилась с Милкой. Она сразу же после твоего отъезда стала упрекать меня, что мы приехали и сели ей на шею, Митя тоже очень недоволен. Он уже заметил, что ты, очевидно, всё-таки останешься беспартийным, и беспокоится, что из-за тебя может иметь неприятности. Ну, я, конечно, не сдержалась и наговорила сестрице кучу любезностей, ведь мы у них почти все наши деньги прожили! Одним словом, поцапались мы с ней здорово. А самое главное то, что она, Милка, решила маму оставить у себя. С первых же дней ведь она взвалила на маму все домашние дела. Видишь, в Хабаровске она им не нужна стала, так они её к нам спровадили, несмотря на то, что у нас Вера жила. А теперь, когда мы маму с Дальнего Востока за свой счёт привезли, так она им опять понадобилась. Да и мама тоже хороша! Уже не знаю, чем мы ей не угодили, но она встала на Милкину сторону и заявила, что останется у неё. Я, конечно, не удерживала, но всё-таки обидно…

Борис, как мог, успокоил взволнованную жену, но и к Людмиле, и к Мите, когда они вернулись с работы домой, отнёсся довольно холодно. А вот они, узнав, что Борис забирает семью и переезжает в Краснодар, стали такими же приветливыми, как и в день их приезда, но он уже знал цену этой приветливости.

Как мы уже сказали, большая часть вещей Алёшкиных находилась в сарае, кроме того, в течение дня Катя и Борис добавили туда ещё несколько узлов. Под предлогом того, что надо охранять вещи, Борис лёг спать в сарае, оставив жену и дочку в комнате, где они обычно спали до этого. Катя была удивлена и обижена, ведь это было в первый раз со времени их женитьбы, когда, находясь в одном доме, они спали врозь. Ранним утром следующего дня она пришла к Борису в сарай и прилегла рядом с ним на устроенную из тюков одежды импровизированную постель. Борис вскочил. Она удивлённо взглянула на него:

— Что с тобой, Борька? Чего ты испугался?

Понимая, что рано или поздно это придётся сделать, Борис, встав у двери сарая, рассказал ей всё. Слушая его довольно-таки путаный и сбивчивый рассказ, Катя была поражена. Как? Её Борька, клявшийся в любви и, очевидно, действительно по-настоящему любивший, ей изменил… И с кем — с какой-то продажной тварью, наградившей его позорной, грязной болезнью? Да как он мог, как он смел опозорить, обесчестить её и себя и разбить их такое, казалось, прочное счастье?!! В её глазах, наполненных слезами, отразились все эти чувства: и боль, и презрение, и стыд, и возмущение, и жалость. Всё это видел, глядя на жену Борис, и был готов от стыда и презрения к самому себе провалиться сквозь землю.

Первым побуждением Кати было немедленно уйти от него: раз он такой, пусть один и живёт. Но уже через несколько минут, видя, как муж по окончании своего рассказа опустился на землю около дверного столба, закрыв голову руками, и весь сотрясался от душивших его рыданий, она пожалела его, она любила: «А ведь он дурак! Большой, а дурак. Его обвела эта тварь вокруг пальца, заразила, а теперь, может быть, ещё и смеётся над ним. Он и так очень строго наказан, а тут ещё я его брошу, он совсем пропадёт! Хоть он и сделал подлый поступок, а всё равно я люблю его, мне его жалко… Как я буду без него? Да и не одна я, нас ведь двое, а скоро и трое будет, а я ведь ещё ему и сказать ничего не успела».

В это время Борис поднял мокрое от слёз лицо и, взяв сидящую жену за руку, жалобно произнёс:

— Катя, прости меня, если сможешь! Никогда больше я тебе такого огорчения не принесу, ведь это было первый и единственный раз! И я очень жестоко наказан за это. Сейчас мне очень плохо, прости!

И в душе она простила его, но когда он покрывал поцелуями её руки, она немного брезгливо отстранилась, посмотрела на него какими-то пустыми глазами и сказала:

— Ты знаешь, Борис я сейчас соглашаюсь с тобой уезжать, не столько из-за того, что этот твой проступок могу простить, сколько из-за того, что у меня безвыходное положение. Я останусь жить с тобой из-за Элы и того ребёнка, который скоро во мне толкаться начнёт.

— Как?!! — удивлённо и радостно воскликнул Борис.

— Да вот так, я опять беременна, и уже все сроки для аборта пропущены, да и запрещены ведь они теперь. Хотя, если бы я знала какой ты мне «подарок» из Краснодара преподнесёшь, я бы всё равно что-нибудь сделала. Ну, да теперь уже поздно. Иди, умойся… Пойдём завтракать и давай сделаем так, чтобы никто ничего не заметил, я не хочу, чтобы о моём позоре узнали родные.

К вечеру этого же дня, запылённая грузовая машина, укутанная брезентом, из-под которого высовывалась голова Бориса, въехала во двор дома № 130 на Базовской улице в Краснодаре. Когда она остановилась, из кабины выскочила молодая стройная женщина и вытащила за собой темноволосую, большеносую девочку. А из кузова машины вылез Борис и принялся помогать шофёру распутывать верёвку, которой был увязан брезент, закрывавший машину. В этом деле так же, как и в переноске вещей в дом, Борису и Кате помогали шофёр, Груня и взрослая часть семейства Нечитайло.

Глава третья

Итак, семейство Алёшкиных поселилось в Краснодаре. Примерно через неделю Груня освободила квартиру полностью. Борис и Катя сделали кое-какой ремонт, побелку и покраску в кухне и спальне (так стали называть маленькую, почти всегда затемнённую комнату), привели в относительный порядок и большую комнату. Запасли на зиму дров, сняли небольшой урожай овощей с доставшейся им грядки, завели кота и собаку Пушка (беленького, изящного шпица).

Катя понемногу полнела, и скоро её положение стало заметно всем жителям двора. Эла подружилась с ребятами Нечитайло и сыном хозяина Лёней. Все мальчики были старше её, но относились к ней очень хорошо, никто не обижал, как это было у Сердеевых. Вся детвора, конечно, и она тоже, целыми днями обрывали шелковицу и ходили с перемазанными щеками и носами, ели сливы, помидоры, арбузы, которых в Краснодаре всегда было много, и стоили они дёшево. Единственный продукт, по которому приходилось скучать всем Алёшкиным, это картошка. В окрестностях города она не росла, и поэтому стоила очень дорого — почти столько же, сколько яйца, продавали её поштучно.

Борис продолжал своё лечение, и, хотя перерыв в некоторой степени и осложнил течение болезни, тем не менее, к 1 сентября он был совершенно здоров. Иван Никифорович предложил провести провокацию — выпить две-три бутылки пива. После этого он провёл все необходимые исследования и убедился, как он сказал, в полном излечении.

Продолжая работать в стройотделе Зернотреста, Алёшкин всё более и более отдалялся от своих прежних приятелей. Те продолжали вести привычный образ жизни, т. е. почти ежедневно кутили в ресторанах. Они не раз приглашали Бориса принять в этих попойках участие, но он категорически отказывался. Уж слишком противно и тягостно было случившееся с ним, и он твёрдо решил никогда больше подобному соблазну не поддаваться. Всё своё свободное время он теперь отдавал семье и дому. Катя это видела, чувствовала, и постепенно острота причинённого ей горя начала сглаживаться. Её положение было таково, что приходилось всё больше и больше думать о себе и о том маленьком человечке, который в ней уже явственно шевелился.

Так незаметно подошла осень, а затем и зима. Обычно в Краснодаре зима бывает мягкой, почти без снега. В этот же год она оказалась необыкновенно суровой и уже с конца ноября дала о себе знать такими морозами, которых в городе даже старожилы не помнили. Вследствие сильных холодов и полной неприспособленности к ним краснодарских жилищ, запасы топлива у всех горожан стали быстро таять, так же было и у Алёшкиных: если при обычной погоде припасённых ими дров хватило бы с избытком на всю зиму, то тут они дотянули только до 1 декабря. Местные спекулянты, да и крестьяне аулов и станиц, воспользовавшись бедственным положением жителей города, стали продавать на базаре дрова втридорога. Пришлось и Алёшкиным покупать дрова кучками, возами и тратить на это очень много средств.

1 декабря 1934 года Бориса призвали в Красную армию на переподготовку. Так как в военкомате он продолжал ещё числиться в группе командно-политического состава, то и был направлен как политрук в команду территориальников. Начальником команды назначили некоего Пескарёва, имевшего звание комбата запаса. Команда состояла из трёх рот, призванные в неё должны были пройти курс обучения одиночного бойца, на это отводилось два месяца. На тот же срок были призваны и командиры запаса. Все призванные должны были получать заработную плату по месту основной своей работы. Как правило, она выдавалась за месяц вперёд.

Сборы территориальников проводились в самом городе Краснодаре. Для их проведения приспособили здание двух клубов каких-то заводов. Рядовой и младший командный состав находились на казарменном положении и жили в одном из этих клубов, другой отвели для классных занятий. Строевые занятия проводились во дворе. Средние командиры, призванные из других городов и станиц, жили также в помещении клуба, а командиры-краснодарцы оставались на своих квартирах и являлись в казармы только на время занятий.

Борису Алёшкину эта переподготовка была даже на руку. Во-первых, потому, что здание этих клубов находилось очень близко от его квартиры, а во-вторых, потому, что загружен он был относительно недолго и мог отдавать заботам о доме гораздо больше времени. При выписке зарплаты за месяц вперёд Романовский сказал Борису:

— Знаешь что, выписывай-ка ты её себе сразу за два месяца, да заодно выпиши выходное пособие. С 1 января 1935 года наш стройотдел будет финансироваться через финотдел треста, твоя должность сокращается, так что тебе всё равно придётся переходить на другую работу.

Борис особенно не удивился этому. Разговоры о ликвидации финансовой самостоятельности стройотдела ходили уже давно. Он даже был рад, что уходит с этой работы. Бухгалтерские махинации Романовского, о которых знали многие сотрудники конторы, да, вероятно, догадывался и сам Березовский, до добра довести не могли. Заявить о них соответствующим органам Алёшкин не решался. Ещё слишком свежи были воспоминания последствий раскрытия им преступления в Тралтресте. Но и терпеть их дальше было попросту страшно. Он, как начфин, мог оказаться виновным наравне с главным бухгалтером, хотя никаких выгод от этих махинаций для него и не было. Поэтому призыв военкоматом на переподготовку оказался как нельзя более кстати. Борис оформил своё увольнение буквально за два часа. Березовский пытался было протестовать, но Романовский, которому хотелось избавиться от лишнего свидетеля его дел, и Алёшкин, по причинам, о которых мы сказали раньше, сумели его убедить в бесполезности всяких ходатайств. С 1 декабря 1934 года Борис Алёшкин, полностью рассчитавшись с Зернотрестом, спокойно руководил политработой в своей территориальной команде.

В начале января 1935 года Катя почувствовала приближение родов. Как обычно, это было под утро, но так как теперь в доме находилась Эла, то Борис не смог сопровождать Катю, и та сама отправилась в роддом. В то время город обслуживал единственный роддом при акушерской клинике мединститута. От квартиры Алёшкиных до него было минут 30 ходьбы. Он располагался так, что никаким транспортом Кате воспользоваться было невозможно, она пошла пешком. Как добралась до роддома, она не помнила. Запомнилось только, что всю дорогу её мучили боли и что под конец её вела какая-то сердобольная женщина, предложившая свою помощь.

Как и в первый раз, роды у Кати прошли быстро и сравнительно легко. Когда Борис отвёл Элочку в детский сад, добежал до своей команды и сообщил начальнику о событии в его семье, то сейчас же получил от него разрешение на суточную отлучку. После этого он также почти бегом направился в роддом. Там к этому времени уже появилась на свет его вторая дочка. Это было 5 января 1935 года.

Разумеется, Бориса к жене не пустили, и он был вынужден довольствоваться объяснениями какой-то совсем юной девушки, вышедшей в приёмное. Она сказала ему, что оснований для беспокойства нет, роды прошли сравнительно благополучно и, по словам врача, дней через семь его жена и дочка будут дома. От посетителей, находившихся вместе с ним в приёмном, Борис узнал, что эта девушка — практикантка-студентка, что это не просто роддом, а клиника мединститута, и студенты-медики здесь проходят практику. Идя домой, Борис невольно позавидовал этой девушке: «Вот она может ходить и в роддом, и в больницу, и о Кате может всё знать, а я тут хожу, как дурак. А ведь моя мама была врачом, наверно, и она бы могла прийти в роддом, и её бы впустили. Эх! Хорошо бы и мне стать доктором, да где там! Сейчас вот переподготовку закончу, надо будет работу искать, ведь теперь у нас новый член семьи прибавился. Расходы увеличатся, а работоспособный пока я один», — с такими думами Борис возвращался домой.

А дома было холодно. В Краснодаре снова наступили небывалые морозы. Дрова кончились, пришлось идти на Сенной базар. За 45 рублей Борис купил небольшой воз дубовых дров, тощая лошадёнка притащила его на Базовскую. Разгрузив дрова и расплатившись с возчиком, Борис перепилил и переколол их. Когда он уложил их в небольшую поленницу у одной из стен сарая, то определил, что даже в случае сильных холодов этого запаса на месяц должно хватить. Затем он договорился с женой Нечитайло о том, чтобы та присматривала за Элочкой, отводила и приводила её из детсада, пока Катя будет находиться в роддоме, а он вынужден отбывать военную службу.

Так прошло пять дней. Борис регулярно навещал жену, носил кое-какие передачи, а так как в то время ещё была карточная система, то многие продукты приходилось покупать в коммерческом магазине. Деньги таяли, но он об этом пока не думал, лишь бы скорее поправилась Катя.

А она была молодцом, и в один из последних дней, вопреки существовавшим правилам, даже вышла к нему в коридор и сказала, что, вероятно, через день или два их выпишут домой. Увидев жену — опять тоненькую, стройную, как девушку, и после вторых родов похорошевшую, кажется, ещё больше, услышав её приветливые слова, Борис вновь мысленно выругал себя самыми последними словами за совершённое предательство.

Вечером в этот день, когда они с Элой сидели около топившейся плиты, варили перловую кашу, в дверь кто-то постучал. Откинув крючок и открыв дверь, Борис увидел какую-то женскую фигуру, закутанную в шаль и одетую в старенькое, показавшееся ему очень знакомым, зимнее пальто. Когда гостья прошла в кухню и, отбросив в сторону шаль, открыла своё лицо, Борис невольно отступил на шаг назад и всплеснул руками:

— Верка, да это ты ли?

— Я, конечно, я!

— Да откуда же ты? Как ты нас-то разыскала? — спрашивал Борис, прижимая к себе Элочку, которая при виде вошедшей забралась к нему на руки.

— Сейчас всё расскажу по порядку. Дайте мне чаю, да вон у вас и каша сварилась, а я замёрзла и есть хочу. А где Катя? На работе?

Борис посадил дочку на стул и стал собирать на стол, а Вера разделась, подошла к Элочке. Та сначала недоверчиво посмотрела на неожиданно появившуюся тётю, потом, видимо, вспомнив её, доверчиво забралась к ней на колени и громко заявила:

— А мама не работает, она мне сестренку пошла покупать. Наверно, завтра принесёт!

Борис пояснил:

— Да, Катя действительно в роддоме и родила вторую дочку. Возможно, послезавтра её выпишут. Ты приехала очень кстати.

После скромного ужина, когда Элочка была уложена в свою деревянную кроватку, которую скоро должна была уступить своей новой сестрёнке, Борис и Вера перешли в большую комнату, и Вера рассказала про свои приключения.

— Когда вы с мамой уехали из Владивостока, я осталась в квартире одна и продолжала учиться в техникуме. Но уже через две недели явился завхоз Дальснабсбыта и заявил, что вы продали ему обстановку и квартиру, а к ним приехал инженер с семьёй, которого негде поселить. Им дают эту квартиру, а мне нужно её освободить. Я помнила, что перед отъездом ты говорил про договорённость о том, что меня не выселят до окончания учебного года, сказала ему об этом, но он моих возражений слушать не стал, а продолжал настаивать на моём выезде. Я пошла в Траловый трест, рассказала всё, и мне предложили поселиться в рабочем общежитии в бухте Диомид. Ездить на занятия в техникум из Диомида оказалось очень трудно, пришлось от этого предложения отказаться. При техникуме в общежитии мест не было. Снять даже угол мне было не на что — очень маленькая стипендия. Да, откровенно говоря, и учение в техникуме мне разонравилось. Может быть, ещё и потому, что в это время во Владивосток приехал цирк, и я познакомилась с одним цирковым артистом. Этот парень уговорил меня бросить учёбу и поступить на работу в их цирковую труппу. Мне и самой было очень интересно попробовать свои силы на манеже. Выступления были такими красочными и яркими, и мне очень хотелось принять в них участие. Я ещё тогда не понимала, какой большой и тяжёлый труд предшествует всем этим красивым аттракционам. Очутившись в безвыходном положении с жильём, я, не раздумывая долго, отправилась в цирк, чтобы туда поступить. Парень, соблазнявший меня работой там, заявил, что меня примут только в том случае, если я буду его женой. Не очень-то я хорошо разбиралась во всех этих делах, и поэтому легко согласилась. Он привёл меня к директору, выдал за свою жену и сказал, что уже готовит со мной номер «Женщина-каучук». Он действительно начал со мной ежедневные тренировки, а так как я с детства отличалась большой гибкостью и ловкостью, да ещё, кроме того, занималась гимнастикой в пионеротряде и школе, то немудрёные трюки, которые он смог мне преподать (сам-то не очень грамотный акробат), я усвоила очень быстро, внесла в них даже кое-какие усложнения и уже через месяц смогла показать довольно сносный номер. Директор одобрил моё выступление, и вскоре на афишах появилась ещё одна строчка, в которой говорилось: «Женщина-каучук. Артистка В. Пашкевич». После дебюта, который прошёл довольно успешно, мой «учитель» стал домогаться платы за обучение — добиваться того, чтобы я стала его настоящей женой. Вначале я даже не поняла, что ему от меня нужно. А когда он, наконец, применил силу, всё во мне взбунтовалось, и так как физически я была сильней его, то он после моего толчка отлетел на несколько шагов. В этой борьбе прошло всё лето и осень, пока мы гастролировали по городам Сибири. Мой номер был средненьким, но продолжал держаться на арене, тем более что, благодаря тренировкам, я всё сильнее его усложняла. Моя борьба с «мужем» становилась всё острее и напряжённее, и, наконец, я поняла, что так дальше продолжаться не может. Этот парень стал мне не только безразличен, но из-за своих домоганий даже противен. Я чувствовала, это нужно прекращать. В цирковой жизни я разочаровалась. Увидев закулисную сторону арены, все сплетни, дрязги и бесконечную зависть одних артистов к другим, поддельность многих трюков, а иногда и прямой обман легковерной публики, я поняла, что специальность цирковой артистки не для меня. Разыскала в своих вещах адрес Милы и решила бежать. Небольшие деньги у меня скопились, вещички укладывались вот в этот баульчик, — она показала рукой на маленький чемодан, стоявший у двери, — так что сборы мои были недолгими. После одного из выступлений в Свердловске, не сказав никому ни слова, я отправилась на вокзал, купила билет до Армавира и укатила. В Армавире я ни Милы, ни вас, ни мамы не нашла. Соседка по дому, в котором жили Сердеевы, армянка, знала только то, что ты и Катя уехали в Краснодар, куда уехала Мила, она понятия не имела. Я решила поехать к вам. Сегодня целый день бродила по городу, пока не нашла контору Зернотреста (армянка мне говорила, что ты работаешь там), узнала твой адрес и вот заявилась к вам. Не выгоните?

— Конечно, нет. Оставайся, живи пока, а там посмотрим, — ответил Борис.

На другой день, как всегда, он отправился в роддом. В приёмном толпилось очень много народа, все шумели и горячо что-то обсуждали. Тут же было несколько врачей, и даже сам заведующий клиники, профессор Бернштейн. Борис прислушался к разговорам и вскоре узнал о несчастье, которое произошло в эту ночь в роддоме.

Здание роддома, а также и все коммуникации, подходившие к нему, не были приспособлены к таким сильным морозам, которые внезапно обрушились на Краснодар (термометр показывал 25 градусов ниже нуля). Ночью трубы, подводящие воду, замёрзли, лопнули, и паровое отопление здания вышло из строя. Температура в помещении роддома упала до таких низких цифр, что, опасаясь за жизнь новорождённых, их отдали матерям, чтобы те, взяв ребят к себе под одеяло, отогревали их теплом материнского тела. Также была вынуждена поступить и Катя.

К моменту прихода Бориса главный врач объявил, что всех матерей и детей, кого уже можно было выписать, т. е. чьим детям исполнилось хотя бы 4–5 дней, нужно немедленно забрать. Для перевозки будет выделен санитарный транспорт — машины скорой помощи, которые вот-вот прибудут. Тех же, кого выписать нельзя, соберут в одну из палат противоположной стороны здания, где отопление было (там стояли обыкновенные голландские печи, которые топились дровами). Новых рожениц, если таковые появятся, придётся везти в роддом станицы Пашковской.

Протиснувшись через толпу взволнованных отцов, бабушек и дедушек, Борис, наконец, смог поговорить с женщиной-врачом. К счастью, оказалось, что именно она лечила Катю. На вопрос, может ли он сейчас увезти жену и ребёнка (Борис надеялся взять легковую машину в Зернотресте), она ответила отрицательно:

— У малышки внезапно поднялась температура. Мать и ребёнок переведены сейчас в ту половину, где имеются тёплые палаты. Возможно, что охлаждение, которое произошло сегодня ночью, ещё ухудшило состояние вашей дочки. Вы не волнуйтесь, мы примем все возможные меры, — заверила она Бориса.

Но он, терзаемый беспокойством за жизнь новорождённой, поздно вечером снова пробрался в приёмное и, хотя часы посещения уже закончились, сердобольная няня вызвала к нему жену. Катя, с осунувшимся лицом и ввалившимися глазами, закутанная в какой-то большой халат, рассказала ему, что Ниночка (так они решили назвать дочку), заболела воспалением лёгких, наверно, ещё вчера. В эту ночь положение её ухудшилось, и сейчас она была в очень тяжёлом состоянии. Взяв передачу, Катя распрощалась с мужем и быстро ушла.

Болезнь Нины длилась более двенадцати дней, и маму с дочкой выписали лишь в конце января. Вера ещё до этого отправила письмо Сердеевым, рассказала о себе и спросила, где находится Акулина Григорьевна. Адрес Сердеевых Алёшкиным был известен, так как, получив новое назначение, а именно должность заместителя председателя РИКа Ейского района, переехав в г. Ейск, Митя его сообщил. Ко времени возвращения Кати из роддома от Сердеевых пришло письмо, в котором они, ссылаясь на желание мамы, звали Веру к себе. Видя, что Борису и Кате жилось не очень-то сладко — работал пока только один Борис, в семье было уже четверо — Вера понимала, что присутствие ещё одного человека для них несомненно будет обременительным. У неё оставалось немного денег, но их могло хватить ненадолго. Побродив по городу несколько дней, Вера убедилась, что получить в Краснодаре какую-нибудь работу, тем более не имея специальности, практически невозможно. Она поделилась своими планами с Борисом и Катей, те её не удерживали. Все мысли их в этот момент были заняты спасением новой дочурки Нины.

Через два дня после приезда Кати из роддома малышка вновь заболела пневмонией, на этот раз правосторонней (в роддоме она перенесла левостороннюю). По совету Нечитайло для лечения Нины пригласили детского врача Ашуркова. Это был старичок лет 70, среднего роста, с круглой седой головкой и бородкой, постриженной клинышком. Он и поставил диагноз. В то время такое заболевание как воспаление лёгких для стариков и грудных детей обычно являлось почти смертным приговором, а Нине не было ещё и двадцати пяти дней от роду. По существу, никакой медикаментозной терапии для лечения пневмонии у таких маленьких детей тогда не применяли, лечили компрессами, горчичниками, а, главное, надеждой на то, что организм, может быть, сам справится с заболеванием. Процентах в пяти такое и случалось. Слушая наставления Ашуркова, которые тот давал жене по уходу за больной, Борис тоже старался их запомнить и снова жалел, что он не медицинский работник.

Прошли томительные 15 дней и ночей. Нина справилась и с этим заболеванием, температура нормализовалась, девочка стала лучше сосать грудь. К счастью, молока у Кати было много. В семье Алёшкиных все вздохнули свободнее.

Глава четвёртая

К 1 февраля 1935 года закончились сборы территориальников, освободился от службы и весь командный состав. Окончив службу, политрук запаса Алёшкин явился по месту своей старой работы и узнал, что, как и предполагалось, в стройотделе его должность ликвидирована, а в бухгалтерии Зернотреста ему, как не имевшему специального бухгалтерского образования, могут предоставить должность счетовода с окладом в 60 рублей. Согласиться на такую работу Борис не мог: на эти деньги было трудно прожить и одному, а как же прокормить семью из четырёх человек? Поговорив с Романовским, он узнал, что есть вакантное место начфина в Адыгейском областном потребсоюзе, и что главный бухгалтер, хороший знакомый Романовского, по его рекомендации, может быть, Бориса и возьмёт.

Через два дня Алёшкин был зачислен на эту должность и рьяно взялся за дело. Эта работа для него была совершенно незнакомой, новой, хотя речь шла о тех же финансовых делах. Если в Тралтресте он занимался финансированием промышленно-производственной организации, а в Зернострое — капитального строительства, то здесь нужно было решать финансовые проблемы торгующей организации — кооперации. Как бы там ни было, но, проплавав в делах Адыгоблпотребсоюза около месяца, к середине марта Алёшкин уже вполне сносно разбирался во всех его экономических делах. Он планировал и контролировал финансовую деятельность двух десятков кооперативов, объединяемых Потребсоюзом.

Его работой оставались довольны и главный бухгалтер, и начальник торговой базы, с которыми ему приходилось иметь дело больше всего. Деятельность Алёшкина заключалась в оформлении ссуд под идущие и находившиеся на складах товары и своевременном их погашении, оплате счетов поставщиков, открытии аккредитивов некоторым из них и регулировании выдачи авансов закупщикам, выезжавшим для приобретения товаров в различные города СССР. Получал он 150 рублей, и, хотя работе приходилось отдавать много сил и энергии, как будто всё шло хорошо.

Налаживалось положение и дома. Правда, в марте и апреле Нина вновь переболела воспалением лёгких, но на этот раз болезни протекали легче и опять, при помощи всё того же Ашуркова, были побеждены.

Несмотря на то, что всё как будто устроилось, внутренне Борис был не удовлетворён. Он уже понимал, что его служба, позволявшая существовать более-менее сносно, очень неблагодарна. Ему волей или неволей приходиться принимать участие в различных махинациях и здесь, причём в торговой базе они проявлялись, главным образом, в недостаточно обоснованном получении ссуд из банка. Искусственное преувеличение количества товаров, обеспечивающих ссуду, а, иногда, и прямая подтасовка сведений, представляемых бухгалтерией в банк, могла послужить источником серьёзных неприятностей. Правда, всё это делалось не им: сведения и справки составлялись и подписывались главным бухгалтером и начальником базы, но сдавал их в банк и оформлял под них ссуду именно он. Борис догадывался, а иногда и просто знал о недостоверности подаваемых сведений. Знал он также и то, что, оставив это место, ему придётся потратить немало сил на поиски новой работы. И какая она может быть? Ведь, как ни говори, а настоящей-то специальности у него по-прежнему нет. Как её приобрести? Единственный выход — учиться. А на кого? И как-то сам собой пришёл уже теперь окончательный ответ: конечно, на врача. Он вновь вспомнил свою родословную: дед — земский врач, мама — врач-хирург, дядя Митя — врач, наконец, даже младшая сестрёнка Нина в 1932 году поступила в медицинский институт. «Попробую учиться на врача и я. Теперь надо поговорить с Катей, как-то она отнесётся к моему намерению учиться…»

Довольно долго Борис не решался завести разговор об учёбе. После той обиды, которую он нанёс жене, после того, как ещё во Владивостоке Катя отказалась от направления в Тимирязевскую академию в период его службы в армии, ему было неудобно, неловко и даже стыдно затевать разговор о своей учёбе. Так и шло время.

Между тем Борис приобрёл кое-какие учебники, необходимые для подготовки к экзаменам, а разговора с Катей всё не начинал. Завела его она сама. В мае Нина настолько окрепла, что её можно было отдавать в ясли, открытые при Кожзаводе. В то время это было не очень сложно, так как содержание детей в яслях, имевшихся при крупных предприятиях, многим рабочим матерям казалось неправильным, поэтому в них были свободные места. Нина стала посещать ясли, Эла уже давно ходила в детсад. К этому времени Катя поступила работать машинисткой в Госбанк. До этого работая в спецчасти АКО и Дальснабсбыте, все необходимые материалы ей приходилось печатать самой. Используя небольшие знания, которые ей удалось получить во время занятий на курсах, она старалась печатать по десятипальцевой системе слепым методом. Надо сказать, что к концу своей работы в этих организациях она овладела техникой машинописи достаточно хорошо. Когда Катя поступала в Госбанк, ей предложили работать помощником счетовода: никакой другой работы найти не удавалось, и она согласилась. Зарплата её была 60 рублей. В самом начале работы на новом месте, в том отделении Госбанка потребовалось срочно напечатать какую-то большую ведомость. Единственная машинистка банка была загружена и печатать эту ведомость отказалась. Бухгалтер, заведующий этим отделением, был в отчаянии, и Катя предложила свои услуги. Лишняя машинка в банке нашлась, её принесли, поставили на Катин стол, и она взялась за работу. Не прошло и получаса, как ведомость была готова. Бухгалтер удивился, а проверив работу и не найдя ни одной ошибки, обрадовался. С тех пор почти ежедневно Кате приходилось выполнять роль машинистки для своего отделения. Работы было немного, и она с ней справлялась шутя. Отделение, в котором работала Катя, обслуживало высшие учебные заведения и научно-исследовательские институты.

Однажды посетитель Госбанка, работник НИИ масличных культур «Круглик», увидев Катино печатанье на машинке, воскликнул:

— Вот бы нам такую «пулемётчицу»!

Катя услыхала этот возглас, улыбнулась, встала со своего места и подошла к окошечку, где стоял этот уже немолодой человек.

— Ну и зачем вам такая «пулемётчица»? Всё равно те же 60–65 рублей в месяц настреляет.

— Что вы, что вы! У нас в институте машинистки на сдельной работе. Так, как вы стучите, если к тому же ещё и достаточно грамотно, вы и все двести настукаете.

Катю это сразу заинтересовало. О грамотности она не волновалась — у неё имелось среднее образование, а в то время большинство машинисток не могло похвастаться и семилетним. Материальное положение семьи оставляло желать лучшего, и зарабатывать больше было необходимо, поэтому она продолжала разговор:

— Наверно, вы преувеличиваете! У вас есть вакантное место машинистки? А где этот институт? Поди, у чёрта на куличках?

— Вакантная должность есть, и не одна. А вот институт наш действительно за городом находится, а вы где живёте?

— На Базовской.

— На Базовской? Ну, так это от вашей квартиры не так уж далеко. Приходите к нам на днях, а я со старшей машинисткой поговорю.

На этом и порешили.

Через несколько дней Катя направилась в «Круглик». Ясли, куда она носила Ниночку, оказались примерно на полпути по дороге в этот институт. Весь путь от дома до работы занимал не более 35–40 минут, при этом до банка ей на дорогу приходилось тратить примерно столько же. Да и находиться там в положении неизвестно кого — не то счетовода, не то машинистки, и получать при этом мизерную зарплату её не устраивало. Она подала заявление об уходе. Отработав в банке положенные две недели, Катя поступила на работу в Институт масличных культур.

Первый же месяц работы показал, что заработок машинистки в «Круглике» может быть довольно большим. Катя работала даже не с полной нагрузкой, многие научные термины ей были незнакомы, почерк у некоторых сотрудников был ужасным и тем не менее она заработала почти 150 рублей. «Да-а! — подумала она, — тут и больше 200 можно заработать. Надо будет Борису сказать». Она уже давно заметила, что он своей работой не удовлетворён; заметила и то, что он понемногу начал собирать учебники. Ей была понятна причина нерешительности мужа в разговоре на эту тему, и она не начинала разговор сама, только опасаясь трудностей материального положения семьи. С поступлением в «Круглик» Катерина увидела, что сможет прокормить семью и сама, так пусть хоть Борис учится.

Однажды вечером в постели она спросила:

— Борька, а ты зачем это всяких учебников накупил?

Борис в ответ что-то неопределённо пробормотал.

— Учиться хочешь? Это хорошо, только чего же ты молчишь? Почему мне ничего не скажешь?

И когда Борис вновь не нашёлся, что ответить, она обняла его, прижалась к его щеке своей и сказала:

— Учись, Борька, учись… Я теперь убедилась, что смогу содержать семью сама, а ты давай учись, нужно это.

— Ну, если я поступлю учиться, я всё равно работу не брошу. Ты не думай, что уж совсем на твою шею сяду. Вот только дома буду меньше делать.

— Для помощи по дому мы найдём кого-нибудь. Если оба работать будем, то сумеем это оплатить. А учиться надо, надо иметь за плечами специальность. Начнём с тебя, а потом, может быть, когда-нибудь и мне удастся поучиться. Ты куда же поступать-то думаешь? В строительный, ведь здесь лесного нет?

— Да нет, Катя, я думаю в медицинский поступать.

— В медицинский? — протянула Катя. — Так ты врачом хочешь стать?

— Да, — и Борис перечислил все свои доводы.

Помолчав немного, Катя сказала:

— Ну что же, врачом — так врачом, только обязательно хорошим. Таким, как Ашурков, спасший нашу Нинку. Ну ладно, давай спать.

Со следующего дня Борис приступил к подготовке. Он решил заниматься сам. Раздобыв в мединституте программу экзаменов и узнав, что математику там сдавать не нужно, а только русский (письменный и устный), физику и химию, он ещё больше воспрянул духом. Борис понимал, что подготовиться самостоятельно по математике, которая на тот момент в средних школах преподавалась значительно глубже, чем в то время, когда учился он, у него бы не получилось. Нанять преподавателя, конечно, было не на что. Он надеялся, что по тем предметам, которые предстояло сдавать при поступлении, сумеет подготовиться достаточно хорошо и сам. С этого времени ежедневно часов с четырёх дня и до глубокой ночи в большой комнате горел свет от старой настольной лампы, которую вместе с таким же стареньким письменным столом Алёшкины купили на Сенном рынке, — это, обложившись учебниками и тетрадями, сидел Борис и тщательно штудировал программу средней школы по химии, физике и русскому языку.

В конце июля Алёшкин отправился в мединститут и, обратившись к секретарю приёмной комиссии, студенту пятого курса Антипову, выяснил, что на первых трёх курсах института имеются два потока: дневной и вечерний. Поступив на вечерний, днём можно где-нибудь постоянно работать. Мужчин в институт поступает очень мало, и если Борис сумеет сдать экзамены хотя бы на тройки, он всё равно поступит. Алёшкин тут же написал заявление на вечерний поток, заполнил анкету абитуриента и, вернувшись домой, рассказал обо всём жене. По её совету он ещё усерднее засел за занятия.

Экзамены вечернего потока начались 10 августа 1935 года, первым было сочинение по русскому. В большом зале института сидело около 300 человек. На доске были написаны три темы сочинений, Борис выбрал тему о Владимире Ильиче Ленине. Немного подумав, он, без всякого черновика (хотя разрешалось его использовать), начал писать всё, что он знал и читал о Ленине у Маяковского, у других писателей, у Сталина, Ярославского и Крупской. Ведь, как никак, а он в свои 28 лет уже был достаточно политически развит и о вожде мог рассказать немало.

Два часа промелькнули, как одна минута, и, исписывая пятый лист, Борис почувствовал, что пора закругляться — время истекает, и он может не успеть проверить написанное. Так и вышло. Прозвенел звонок, по рядам прошли помощники экзаменатора, безжалостно отбирая у всех законченные и незаконченные сочинения. Взяли его и у Алёшкина, он едва успел расписаться.

Следующие два дня, в ожидании устного экзамена по русскому языку, Борис буквально не отрывался от книг, главными из них были «Грамматика» и «Синтаксис». Почти все литературные произведения, которые требовалось знать поступающим, Борис ещё раньше читал по нескольку раз, некоторые прочёл снова в период подготовки к экзаменам. Просматривая программу по русскому языку, которую, как и по другим дисциплинам, ему вручил Антипов, Борис убедился, что вроде ему опасаться нечего. О каждом произведении, указанном в программе, он мог рассказать достаточно много. Но вот с грамматическими и синтаксическими правилами дело обстояло гораздо хуже. Он ещё в школе сочинения писал неплохо, но как-то не вдумывался никогда, почему слово пишется так, а не иначе, почему фраза должна быть построена определённым образом, а не по-другому, когда и где нужно поставить запятую, а не точку и т. п. Всё это делалось механически, далеко не всегда правильно. Софья Григорьевна Воскресенская, учившая Бориса русскому языку в последнем классе второй ступени ещё на Дальнем Востоке, неоднократно говорила, что четвёрка у Алёшкина по русскому — результат его способности к изложению и большой начитанности, а отнюдь не следствие знания грамматических правил.

Борис справедливо полагал, что и здесь он по русскому письменному более чем тройку не заработает и что, конечно, экзаменатор, увидев его многочисленные ошибки, будет гонять его по грамматике, вот он и зубрил. Ну, а мы знаем, что зубрёжка ему никогда не давалась, и к концу вторых суток у него настолько всё перепуталось, что, идя в институт, он уже не мог сам себе путём рассказать ни одного правила.

В коридорах института толкалось много народа. В то время в этом большом здании помещалось два института: медицинский и педагогический. Экзамены в оба проводились одновременно. Толкаясь среди поступающих, как правило, на 8–10 лет моложе, чем он, ребят и девчат, и, слыша их глубокомысленные рассуждения по различным вопросам грамматики и синтаксиса, Борис совсем расстроился. Но вот открылась дверь кабинета, в котором проходили экзамены по русскому, и первая фамилия, названная выглянувшим в дверь студентом — помощником экзаменатора, оказалась его.

Он решительно шагнул в открытую дверь. В небольшом кабинете за столом сидела немолодая невысокая женщина, чем-то похожая на Софью Григорьевну, которая всегда относилась к Борису очень хорошо, и потому, увидев экзаменатора, он как-то сразу почувствовал себя спокойнее и увереннее. Может быть, этому способствовало и то, что при всякой опасности он привык внутренне собираться.

Борис подошёл к столу, сел на стул, стоявший напротив стола преподавательницы. Она взглянула на него поверх очков, через которые только что читала, как Борис заметил, его сочинение.

— Так это вы Б. Алёшкин? Я так и думала… Читая ваше сочинение, я никак не могла себе представить, что его мог написать выпускник средней школы, и, признаться, думала, что он попросту списал или подсунул чужое, написанное более взрослым человеком. Приготовилась уж как следует его пошпиговать. Ну, а теперь, когда я увидела вас, мне всё ясно. Сколько вам лет?

— Двадцать восемь, — ответил удивлённый Борис.

— Почему же вы так поздно учиться пошли?

Борис только собрался отвечать на этот вопрос, как экзаменаторша, видимо, что-то сообразив, заговорила снова:

— Впрочем, простите, это к экзамену отношения не имеет… За сочинение я вам поставила пять — кроме двух запятых, ничего исправлять не пришлось. Жалею, что вы идёте в медицинский, а не в педагогический на отделение литературы, мне кажется, что там вы были бы более на месте. Спрашивать я вас не буду, уверена, что вы за свою жизнь успели прочитать больше, чем нужно, и поэтому по устному русскому я вам тоже ставлю пять. Желаю также хорошо сдать и остальные экзамены. До свидания, — она протянула Борису экзаменационный листок с двумя жирными пятёрками.

Не помня себя от радости, Борис схватил листок и, забыв попрощаться, ринулся к двери. Едва он выскочил в коридор, как его со всех сторон обступили абитуриенты и засыпали вопросами. Все были удивлены тем, что он так быстро вышел из экзаменационного кабинета. Сквозь толпу окруживших Бориса молодых людей к нему пробивался Антипов. Увидев взволнованное и несколько растерянное лицо Бориса, он ещё на ходу заговорил:

— Эх, чёрт побери, опоздал! Как я хотел присутствовать на твоём экзамене, хотел как-то на этого изверга в юбке повлиять, уж больно она режет всех! Ну, да ты не горюй. Тройку мы из неё всё равно выбьем! Уж больно нам мужчины в институте нужны.

Но в это время высокая сероглазая девушка с немного вздёрнутым носом и нескладной, почти подростковой фигурой, стоявшая ближе всех к Борису и уже успевшая заглянуть в его экзаменационный листок, возмущённо воскликнула:

— Какая тройка, о чём вы говорите? У него по обоим русским пять! Посмотрите.

Антипов выхватил из рук Бориса листок, посмотрел отметки, похлопал его рукой по плечу и радостно воскликнул:

— Ну, брат, да ты молодец! Если уж тут сумел по пяти отхватить, так за остальное я спокоен. Пойду других выручать, у них дела похуже, — и Антипов стал пробиваться к выходу из коридора.

Он оказался счастливым предсказателем. Через пять дней Борис также успешно сдал физику, а ещё через пять — и химию. 25 августа 1935 года в списках первого курса Кубанского медицинского института имени Красной армии, вывешенных в коридоре, Борис Алёшкин нашёл свою фамилию и узнал, что он зачислен в первую группу вечернего потока. Нечего и говорить, как были рады этому успеху и Борис, и Катя!

Занятия начались 1 сентября. Катя уже полностью вошла в курс своей работы в «Круглике» и, благодаря прекрасной технике машинописи, а также и отличной общей грамотности, уже заняла там весьма прочное положение. Вскоре большинство научных работников института, и даже сам Василий Степанович Пустовойт, предпочитали отдавать в печать свои работы именно Алёшкиной. Работа, хотя и давала Кате приличный заработок, требовала от неё много времени и напряжения.

Борис уходил на работу к восьми часам утра. Затем прямо из конторы Адыгоблпотребсоюза в четыре часа бежал в институт и возвращался домой часов в 10–11 вечера. Эла находилась в детсаде, а Нина в яслях до четырёх часов дня. У обоих родителей не было времени ни провожать их, ни проводить с ними вечера, ни вести домашнее хозяйство, пришлось искать домработницу. При помощи соседки, старушки из дома № 128, нашли пожилую женщину, жившую через один-два квартала от Алёшкиных. Она согласилась приходить, присматривать за детьми до возвращения кого-либо из родителей, но всю остальную домашнюю работу и, главным образом, приготовление еды и стирку, хозяевам и, конечно, главным образом, Кате, пришлось оставить себе. Вставая в шесть часов утра, она готовила завтрак, а часто и обед, отводила Нину в ясли, после чего мчалась за город в свой «Круглик». Элу иногда отводил Борис, но чаще это делала приходившая Меланья. Стирку, а иногда и заготовку еды на несколько дней, Катя проводила в воскресенье. Для хранения приготовленной еды использовался имевшийся во дворе колодец, куда кастрюлю с борщом, а иногда и котлеты, спускали на длинной верёвке, ведь тогда холодильников-то не было.

Как видим из сказанного, с началом учёбы Бориса на Катю легла огромная тяжесть всей домашней работы, не считая того, что и основной доход для содержания семьи зарабатывала тоже она. Вряд ли какая-нибудь другая женщина смогла бы выдержать такую большую, даже чисто физически, нагрузку, а эта — молодая, очень хрупкая на вид — справлялась со всем и постоянно была весела.

С первых же дней занятий в институте Борис познакомился со своими товарищами по группе, а со многими из них и подружился. В его группе было всего 18 человек, примерно по столько же было и в остальных семи группах. Таким образом, на вечернем потоке училось около 200 студентов, на дневном было немногим больше. Как правило, студенты вечернего потока состояли из людей, работавших до этого в медицине, и потому все они были не юного возраста. Правда, в каждой группе находилось несколько человек только что окончивших школу, из тех, кто не получил общежития. Познакомимся немного с теми, кого Борис считал своими наиболее близкими друзьями.

Первый, кого следует назвать, был староста группы, ставший через очень короткое время старостой потока, а затем и старостой всего курса, — это Григорий Константинович Быков, или, как его обычно все в то время называли, Гришка Быков. Вероятно, такое имя к нему не очень подходило. Когда он начал учиться на первом курсе института, ему уже стукнуло 35 лет. Он имел семью, состоявшую из жены и двоих детей. Быков в своё время окончил лётную школу и служил лётчиком гражданской авиации около восьми лет. В 1933 году у него внезапно наступило резкое ухудшение зрения, и он вынужден был эту работу оставить. Служить в каком-нибудь аэропорту и постоянно видеть самолеты, которые ему уже не суждено было водить, было слишком тяжело, и он решил переменить профессию. Его жена работала фельдшером, и, может быть, именно поэтому он пожелал тоже стать медиком. Как многие студенты вечернего потока, Быков поступил на подготовительные курсы в 1934 году и, хотя законченного среднего образования не имел, курсы закончил более или менее удовлетворительно, сдал выпускные экзамены и, как все с этих курсов, был принят в мединститут без вступительных экзаменов. Благодаря большим организаторским способностям и личному обаянию, он ещё в период обучения на курсах пользовался авторитетом и среди слушателей, и среди преподавателей. Естественно, что при выборах старосты первой группы, по предложению одного из преподавателей, Быков был единственным кандидатом. В дальнейшем учёба давалась ему трудно, но он был достаточно упорен и учился удовлетворительно. С первых же дней он подружился с Борисом Алёшкиным. У них было много сходного в судьбе, разница была лишь в том, что Борис сразу же занял место первого по успеваемости не только в группе, но и на всём потоке, в то время как Гришке до этого было далеко. Кстати сказать, его дружба с Алёшкиным во многом способствовала его успехам в науках.

Вторым, не менее важным лицом в группе, считался Иван Егорович Герасименко. Это был самый старый студент не только в группе, но и во всём институте: в 1935 году, в момент поступления ему исполнилось 52 года. Этот седоватый человек среднего роста, с небольшой лысиной и довольно солидным животом, отличался очень добродушным характером. Его поступление в институт произошло не совсем обыкновенно. Более 25 лет тому назад он окончил фельдшерскую школу и всё это время работал на фельдшерском пункте в большой станице Благодатной. В ней было около 10 тысяч населения, и в 1932 году фельдшерский пункт станицы преобразовали во врачебный участок с амбулаторией и небольшой больничкой. Первое время заведовать этим участком остался тот же Герасименко, но вскоре райздравотдел прислал молодую женщину-врача. Она не имела ни опыта, ни большого желания работать в отдалённой станице и вскоре покинула её. В течение двух лет в Благодатной сменилось несколько врачей, а лечить больных по-настоящему продолжал старый фельдшер. Станичный совет обратился в райздравотдел с просьбой о назначении фельдшера Герасименко постоянным заведующим врачебным участком. На это пришёл ответ, что Герасименко не врач, и заведовать врачебным участком не имеет права. Тогда станичный совет возбудил ходатайство о направлении Герасименко на учёбу. Этот человек, умный и достаточно серьёзный, понимал, что знаний, полученных им 25 лет тому назад, явно не хватало, и потому и сам выразил желание поступить в мединститут. Станичный совет хлопотал за него в Наркомздраве, и тогдашний нарком здравоохранения Митерёв в виде исключения разрешил 50-летнему фельдшеру поступить в институт, но чтобы стипендию ему выплачивал станичный совет (как известно, в высшие учебные заведения принимались, да и до сих пор принимаются лица не старше 35 лет). Герасименко успешно окончил подготовительные курсы и был зачислен студентом вечернего потока в первую группу. С первых же дней учёбы они с Борисом Алёшкиным стали настоящими друзьями.

Следующий, о ком следует сказать, это некто Сергеев — единственный коммунист в группе. До учёбы он был рабочим на заводе имени Седина. Как и Быков, он не имел законченного среднего образования, с трудом поступил на подготовительные курсы, где учился весьма посредственно, а в дальнейшем с таким же трудом переползал с курса на курс при поддержке более знающих и способных товарищей, а главное, при помощи своего партбилета, которым он не стеснялся пользоваться. Трудно сказать, что его толкнуло в мединститут, и почему он вдруг захотел стать врачом. Однако с первых же дней, увидев, что Алёшкин выделяется своими знаниями, он начал поддерживать с ним хорошие товарищеские отношения, хотя, как впоследствии выяснилось, втайне и пакостил ему. Борис, со своим открытым характером, к Сергееву относился самым дружеским образом и всегда помогал ему в учении.

Всего в группе было 18 человек, мы остановились лишь на трёх товарищах Бориса, хотя с полным правом можно было назвать такими же друзьями и всех остальных. Например, Мальцеву — женщину 35 лет, акушерку по профессии, муж которой уже учился на третьем курсе этого же института; или Багмет Николая, жившего с Алёшкиным на одной улице и являвшегося его постоянным спутником при возвращении из института домой. Багмет происходил из казацкой семьи какой-то отдалённой станицы, был моложе Бориса на семь лет, но поступил в институт, уже успев порядочно поработать в колхозе. В числе друзей Бориса была и Нина Александрова — выпускница одной из краснодарских школ, дочь учительницы, очень старательная и прилежная студентка, постоянно помогавшая в занятиях немного туповатому, хотя и усидчивому Багмету. Кстати сказать, их совместные занятия, в конце концов, привели к тому, что на пятом курсе они поженились. В дальнейшем мы ещё не раз встретимся как с теми лицами, о которых только что кратко рассказали, так и со многими другими товарищами Бориса в период студенчества.

С первого курса, кроме занятий физикой, химией, немецким языком, обществоведением и физкультурой, пришлось осваивать и совершенно новые дисциплины: анатомию, гистологию, латынь и военно-медицинское дело. Правда, и химия в институте преподавалась уже совсем не так, как это было в средней школе, да вскоре, кроме химии органической, появились и такие как коллоидная, аналитическая, физическая и, наконец, биохимия.

Глава пятая

Первое время Бориса, как, впрочем, и многих других студентов, смущала сама постановка преподавания в институте. Раньше, учась в школе, да и на подготовительных курсах, все они привыкли к тому, что преподаватель, рассказывая что-либо на уроке, задаёт этот же материал по учебнику, а на следующем уроке спрашивает пройденное. Поэтому к каждому уроку нужно было готовиться. Здесь всё происходило по-другому. По каждой дисциплине тот или иной профессор читал раз или два в неделю лекцию в большой аудитории для всего потока или даже для всего курса, т. е. для 200–400 человек. Никаких приспособлений для усиления голоса лектора не было. Многие профессора являлись людьми весьма пожилого возраста, и их голос достигал едва до третьего-пятого ряда слушателей, а в аудитории таких рядов имелось около 30. Таким образом, большая часть студентов на лекциях почти ничего не слышала. Некоторых, наиболее серьёзных, это смущало, и они всегда старались занять первые пять рядов, другие занимались на задних рядах чем угодно, надеясь на возможность списать конспекты у сидевших впереди или воспользоваться учебником. Борис и большинство из его группы старались передних рядов не упустить и по возможности записать слова лектора.

Вначале большинство студентов прорабатывали прочитанный лектором материал по записи или по учебнику, опасаясь, что на практических занятиях его могут спросить. Но когда они увидели, что семинары заключаются совсем не в том, чтобы проверить усвоение лекции, а, как правило, на физике и химии — в проведении практических опытов, на биологии и гистологии — в работе с микроскопом, а на анатомии — в подробном изучении отдельных разделов того, что в общих чертах осветил лектор на костях, а в последствии и на трупах, то обрадовались и совсем перестали записывать лекции, надеясь всё наверстать к тому времени, когда начнутся зачёты и экзамены. Скоро стало известно, что в течение учебного года по каждой дисциплине будет два зачёта (зимой и весной) и по экзамену. Причём по некоторым — по физике и всем химиям, кроме биохимии — экзамены будут окончательными, и эти предметы более преподаваться не будут. Экзамены по остальным — переходные на второй курс.

Кое-кто из приятелей Бориса, в частности, Гришка Быков и Сергеев, по существу, заниматься самостоятельно перестали, также поступили и многие из молодёжи. У Бориса появился большой соблазн поступить таким же образом, тем более что он ведь работал на довольно ответственной работе, и его служба требовала от него немало энергии и сил.

Почему-то работа Адыгейской потребительской кооперации за последние полгода ухудшилась. В ряде кооперативов образовался завал товаров, естественно, что это происходило и на базе облпотребсоюза. Новые товары всё прибывали, реализация старых задерживалась, финансовое положение потребсоюза становилось всё напряжённее. Банк требовал погашения ссуд, а средства от низовых организаций поступали недостаточные. Алёшкину приходилось проявлять максимум изворотливости, чтобы перезаложить имевшиеся на складах базы неходовые товары, а времени на обдумывание всех этих финансовых комбинаций не было — теперь все вечера поглощала учёба, захватившая Бориса целиком. Он ведь и раньше отличался большой любознательностью и способностью к учению, а тут, столкнувшись с совершенно новыми предметами, увлёкся ими по-настоящему. И даже не вполне представляя, насколько дисциплины первого курса помогут в его дальнейшей практической работе, отдавался изучению с большой старательностью. Несколько скептические замечания старого фельдшера Герасименко, что, мол, все эти науки нужны только для общего образования, а в дальнейшем врачу вовсе и не понадобятся, пыла у Бориса не охладили.

Если в таких предметах, как физика, химия, обществоведение он мог без труда занимать первое место в группе, пользуясь своим старым багажом, то в специальных дисциплинах ему приходилось заниматься с большим напряжением. После первых же лекций Борис решил, что только в том случае он сможет более или менее хорошо сдавать зачёты и экзамены, если будет заниматься каждый день систематически. Пробездельничав, как и большинство его приятелей, первые две-три недели, в дальнейшем он себя переломил и ввёл за правило такой порядок занятий. Возвращаясь домой в 10:30 или 11 часов вечера, поужинав, он обязательно садился за так называемый чистовой конспект. Он заключался в следующем: по каждой лекции Алёшкин прочитывал соответствующий раздел по учебнику, затем брал свой черновой конспект, записанный со слов профессора, и составлял новый конспект, пользуясь материалами учебника и лекцией. В ряде случаев одно другое дополняло и развивало, а иногда мнение, изложенное профессором, не полностью совпадало с тем, что было написано в учебнике, приходилось записывать их оба. Как правило, эта работа отнимала часа полтора. Затем Борис переписывал в чистовую тетрадь все материалы практических работ, проведённых на семинарах за истекший день.

Особенно много времени отнимала анатомия. Как известно, изучение анатомии начинается с остеологии, т. е. строения костей человеческого скелета. Костей на всех студентов не хватало, на практических занятиях над одной костью сидело три-четыре человека, а о том, чтобы взять кость домой, нечего было и думать. Для лучшего запоминания названий многочисленных отверстий, углублений, выступов и краёв каждой кости, следовало бы их посмотреть и пощупать, а такой возможности не было. В учебниках имелись рисунки, но они не запоминались. Около месяца Борис ломал голову над этим вопросом и, наконец, придумал: он стал изображения всех костей, притом в разных проекциях, перерисовывать из книги. Это оказалось, хотя и довольно трудоёмким, но очень практичным способом для запоминания. Рисуя подробности той или иной кости, Борис как бы трогал её и, конечно, гораздо лучше запоминал название гребешка или отверстия, чем если бы учил их просто по записям. Впоследствии он делал подобные зарисовки и по гистологии, и по биологии, и по патологической анатомии, и по многим другим дисциплинам, и не только костей, но и мышц, связочного аппарата, сосудов и нервов. За время учения он нарисовал целый атлас, который сослужил ему добрую службу.

С того момента, как Алёшкин поступил в институт, время для него летело со сказочной быстротой, и, хотя дни были загружены до предела, для учения ему приходилось прихватывать и часть ночей. Да ещё иногда занятия совмещались с убаюкиванием Нины. Она из-за болезненности очень плохо спала, и Борис часто был вынужден выполнять свои домашние задания, держа дочь на руках, ведь надо было дать хоть чуть-чуть отдохнуть и Кате. На неё свалилось всё бремя домашних забот, не говоря о работе. Борис мог кое-чем помочь только в воскресенье, да ещё в те часы, когда по расписанию занятий проходило военное дело. Узнав, что Алёшкин имеет звание политрука роты (К–5), начальник военной кафедры от занятий его освободил. На первом и втором курсах студенты обучались в пределах программы рядового бойца и командира отделения. Военная кафедра привлекала Бориса, как и других командиров запаса из числа студентов, только в качестве внештатных инструкторов по строевой и стрелковой подготовке раз в два месяца.

Первый семестр закончился. В конце декабря прошли первые зачёты и экзамен по физике. Все шесть зачётов и экзамен Алёшкин сдал на пять. С нового семестра ему установили повышенную стипендию — 45 рублей, до этого он получал 30 рублей. Это было приятно, но к улучшению материального положения семьи привести не могло.

С 1 января 1936 года Адыгоблпотребсоюз из Краснодара выехал. К этому времени столицей Адыгейской автономной области стал г. Майкоп, и все областные учреждения должны были переехать туда. В Краснодаре, как главном узле железных и шоссейных дорог Адыгейской области, из облпотребсоюза оставалась только торговая база. Борис Алёшкин от переезда в Майкоп, естественно, отказался, следовательно, ему пришлось оставить и должность начфина. При помощи главбуха он получил место калькулятора (Калькулятор — специалист, который занимается подсчётом и учётом финансовой деятельности. Прим. ред.) на базе с окладом в 85 рублей, т. е. почти в два раза ниже того, который он получал, будучи начфином. Правда, и работа была значительно проще, она заключалась в таксировке счетов поставщиков и в калькуляции накладных на товары, отпускаемые базой кооперативам. Эта работа, по существу, кроме механических арифметических действий ничего не требовала. С Алёшкина сразу снялись все многочисленные и трудоёмкие в нервном отношении заботы об обеспечении финансового благополучия потребсоюза. Вся деятельность его мозга теперь могла быть направлена на учёбу. Рабочий день Бориса стал строго регламентированным и сократился: он приходил в восемь часов на работу и ровно в три её покидал, таким образом выкраивался час-полтора на обед. Но вследствие его неуёмного характера и в этой, казалось бы, простой механической работе он не мог не найти возможности поучиться.

На базе работали трое калькуляторов — один старший и двое младших, Алёшкин был одним из них. Второй была молодая толстая женщина, с удивительно нескладной фигурой и каким-то неестественным выражением лица. Она оказалась очень добродушной и весёлой по характеру, но, видимо, из-за своей внешности неудачливой в личной жизни. Она считала на арифмометре, мог пользоваться арифмометром и Борис. Этот аппарат он знал хорошо (научился считать на нём ещё в ДГРТ), но старший калькулятор, армянин Бархударьянц, производил все расчёты только на счётах и заявлял, что это лучший инструмент для выполнения всех арифметических действий.

Бархударьянц — худенький, изящный старичок лет 55, с красивым греческим носом, небольшими карими глазами, немного вьющимися седоватыми волосами, изящно закрученными усиками и аккуратно подстриженной бородкой-эспаньолкой, на счётах не считал, а прямо-таки играл, как какой-нибудь виртуоз-пианист на фортепиано. Косточки на спицах его счётов мелькали с молниеносной быстротой. Стук их друг о друга и о стенки действительно напоминал какую-то музыку. Огромный счёт с несколькими десятками наименований Бархударьянц калькулировал за несколько минут, причём можно было не сомневаться, что все произведённые им действия, безусловно, верны и написанная сумма правильна.

Чтобы представить себе всю сложность этой механической работы, поясним её. Поступавший на базу счёт на товар от какого-либо поставщика калькулятором проверялся, затем на указанные в нём предметы делалась оптовая наценка и выводилась новая цена, по которой склады базы в будущем должны были отпускать эти товары кооперативам. Само собой разумеется, что при этом выводилась и новая сумма счёта, она служила основанием для оприходования товара складом.

Вторая часть работы — калькуляция отпущенных товаров. Каждый склад, выдав товар кооперативу, выписывал счёт-накладную, в котором проставлял количество или вес каждого наименования товара и ставил оптовую цену на него. Калькуляторы обязаны были подсчитать сумму, на которую отпускали товар по накладной, и в соответствующей графе проставить новую — розничную цену на каждое наименование, произведя подсчёт наценки в процентах в зависимости от вида отпускаемых товаров: на разные виды товаров она была разная. Затем следовало подсчитать сумму стоимости и, наконец, вывести общую сумму накладной по оптовым и розничным ценам.

Если учесть, что на базе находилось пять складов, что каждый экспедитор кооператива получал товары на всех, причём на некоторых из них (галантерейном или скобяном) количество наименований в одном счёте достигало 50 и более, а таксировка этих счетов требовалась в тот же день, да и кооперативов, обслуживаемых потребсоюзом, было более 20, то работы у калькуляторов имелось достаточно.

Два младших сотрудника обрабатывали счета и накладные, а старший проверял их работу. Он один пересчитывал вторично всё, что сделали те вдвоём, причём, как мы уже сказали, пользовался для этого только счётами. Ошибки в калькуляции, особенно накладных, грозили виновному неприятностями, ему приходилось переписывать всю накладную, что отнимало много времени. Бархударьянц обнаруживал даже самый мелкий просчёт. Он был последним, кто держал в руках накладную, и кооператоры, ожидавшие документ, невольно восхищались его игрою на счётах.

Борис, конечно, позавидовал такой популярности и загорелся желанием научиться считать на счётах также быстро. Бархударьянц был польщён тем, что Алёшкин обратился к нему за помощью. Старательно растолковав ему кое-какие хитрости этой техники и руководя его действиями, он вскоре мог гордиться успехами своего ученика, тем более что второй калькулятор продолжал предпочитать арифмометр. Конечно, такой виртуозности, как его учитель, Алёшкин не достиг, но всё-таки овладел техникой всех четырёх арифметических действий и вычисления процентов на счётах практически в совершенстве. Кроме того, в лице Бархударьянца он приобрёл истинного друга, не раз выручавшего его в денежных затруднениях.

Глава шестая

Мы помним, что сестра Бориса Алёшкина по матери Нина ещё в 1932 году поступила в Первый Московский медицинский институт, успешно училась и жила у своего дяди, Дмитрия Болеславовича Пигуты. К концу 1934 года постройка дома в кооперативе, в котором состоял Пигута, была закончена, и Анна Николаевна готовилась переехать из Кинешмы в Москву. Мы уже раньше говорили, что Дмитрий Болеславович многое из своих взаимоотношений с родственниками от жены скрывал, не сообщил он, конечно, и то, что у него жила племянница. Поэтому, прежде чем перевезти из Кинешмы жену, он должен был подыскать жильё для Нины Смирновой, общежитие ей не давали. Найти квартиру в Москве даже в те годы было нелегко. Так или иначе, но угол у одинокой женщины (тёти Кати, как называла её Нина), жившей где-то около Казанского вокзала, удалось снять, и, возвратившись из Костромы в Москву после каникул, Нина сразу же к ней переехала, а Дмитрий Болеславович со спокойной душой занялся перевозкой в Москву остававшихся в Кинешме вещей. Одновременно приехала и Анна Николаевна. Как будто всё утряслось.

Нина прожила год у тёти Кати, оказавшейся доброй и сердечной женщиной, как у Христа за пазухой. Разумеется, за угол платил дядя Митя: Нининой стипендии едва-едва хватало на то, чтобы прокормиться. К концу 1935 гола положение ухудшилось: у тёти Кати появился друг, который стал часто бывать в её комнате, причём не только в отсутствие Нины, но и при ней, и, как правило, всегда под мухой. Девушка стала мешать. Мало того, этот уже немолодой мужчина, приходя к ним и не заставая хозяйку, стал привязываться к Нине, и однажды дело дошло до того, что она была вынуждена из дома убежать и почти целую ночь прослоняться где-то около клиник института. Правда, тётя Катя на следующий день сурово отчитала своего приятеля, но Нина понимала, что такой случай может повториться, и стала вновь настойчиво хлопотать об общежитии. Хлопоты её не увенчались успехом, и тогда она решилась написать о своём положении брату, Борису Алёшкину.

В Краснодаре письмо получили незадолго до нового 1936 года, как раз в самом начале зимних каникул. Катя, прочитав письмо, без долгих раздумий заявила:

— Пусть Нинка приезжает к нам и учится здесь, как-нибудь проживём. Она учится хорошо, будет стипендию получать, ну а места хватит, разместимся!

Борис, который тоже подумывал об этом, но не решался сказать, зная, как трудно приходится сейчас им всем, в особенности жене, содержавшей всю семью, благодарно взглянул на свою Катеринку, крепко её поцеловал и сел писать ответ Нине.

Через две недели после этого письма приехала она сама с небольшим чемоданчиком, в котором основным имуществом были учебники. Нина была в том самом уже довольно-таки обтрёпанном пальтишке, которое ей купили Алёшкины в 1932 году. Довольно просто она оформилась на четвёртый курс Кубанского мединститута, и, таким образом, в семье стало два студента, а на Катю свалились заботы ещё об одном человеке, которого не только нужно было прокормить, но, в первую очередь, хоть немного одеть. За время учёбы Нина всё, что у неё имелось из одежды, поизносила, приобрести новое было не на что. Единственный её родственник, брат отца, едва сводил концы с концами. Он мог помочь Нине только тем, что содержал её у себя в Костроме во время каникул.

Появление Нины вызвало дополнительные расходы, но оно принесло и небольшое облегчение в семье. Если Борис уходил из дома в 7:30 утра, а Катя ещё раньше, то у Нины учёба начиналась позже, и она могла отвести в детсад Элу, а иногда и сделать кое-что по дому. Борис возвращался домой около 11 часов ночи, Катя около восьми часов вечера, а Нина была дома не позднее трёх. Это позволяло ей, кроме своих занятий, помогать Кате и в домашних делах, особенно нянчась с маленькой годовалой Нинкой.

Решили, что первое время вся Нинина стипендия пойдёт на её экипировку, а питание будет за счёт общих расходов семьи. Катя зарабатывала много, но для этого ей приходилось работать около 12 часов в сутки. Печатала она очень быстро и, что особенно ценилось в институте, грамотно. Как мы уже говорили, ей доверяли самые ответственные документы. Для обеспечения высокого заработка, почти в шесть раз превышавшего оклад обычной машинистки, довольно часто Кате приходилось работать и в воскресенье. Тут уже и Нина, и Борис могли оказать семье действенную помощь, стараясь за этот день выполнить все возможные домашние работы. Конечно, с помощницей Меланьей пришлось расстаться: содержать ещё и её было просто не на что.

Так, в труде и учёбе прошёл этот 1936 год. Весной оба студента успешно сдали сессии: Нина перешла на пятый курс, а Борис на второй. На Доске почёта красовалась его фотография, поскольку он был одним из лучших студентов. С его курса из 400 студентов на Доску почёта попали лишь двое — Борис Алёшкин и молоденькая девушка, Лина Кравченко. Нужно заметить, что осенью 1936 года Нина каким-то образом стащила с Доски карточку брата, и с этих пор держала её у себя.

Прошедший учебный год показал Алёшкину, что он выбрал верное направление. Учёба давалась ему легко, он получал знания с большим интересом и уже сейчас, закончив всего только один курс, познакомившись лишь с самыми азами медицины, даже, пожалуй, и не медицины, а лишь основными частями и функциями человеческого организма, он понял, что эта профессия будет ему по душе.

За этот первый год Борис довольно близко сошёлся со многими товарищами по учёбе. Этому способствовал его общительный открытый характер, а также и то, что по знаниям он стал одним из первых не только в группе, но и на потоке. Дружба с ним для многих была полезна. С середины учебного года многие из однокурсников стали пользоваться его конспектами, зарисовками, а при случае и подсказками. Так, между прочим, обстояло дело в течение всех пяти лет учёбы. Со второго семестра Быкова избрали старостой потока, а старостой группы — Алёшкина, эту обязанность он исполнял до окончания института.

Мы уже описали кое-кого из наиболее близких друзей Бориса, стоит упомянуть ещё об одном — Ване Дик, немце с Поволжья. Он был, пожалуй, моложе всех в группе и своими знаниями и старанием мог соперничать с Алёшкиным. К сожалению, с Диком произошло что-то непонятное. Незадолго до весенних экзаменов в начале 1936 года он из института неожиданно исчез. Ходили слухи, что были арестованы его родители, а вместе с ними пострадал и он.

Был ещё один друг, Герасимов, бывший председатель колхоза, почему-то решивший стать врачом. Его выбрали старостой второй группы, на этой почве он и сблизился с Алёшкиным. Герасимов — член партии, невысокий, курчавый, с чёрными волосами, всегда с немного удручённым и озабоченным лицом. Его семья осталась в одной из станиц, где жена работала в колхозе. Занимался он старательно, но мешала недостаточная общая подготовка, и он едва-едва набирал посредственные оценки. Может быть, он и сумел бы выучиться и стать дельным врачом, но в его жизни, как и у многих в эти годы, произошла трагедия. В последние месяцы учёбы на первом курсе во время одной из лекций он был вызван из аудитории и больше в институте не появлялся. Говорили, что работники НКВД арестовали Герасимова, как врага народа.

Всё чаще и чаще возникали разговоры об арестах видных в городе людей, якобы тоже оказавшихся врагами народа. Покончил жизнь самоубийством председатель Краснодарского горсовета. Как мы теперь знаем, наступило время «ежовщины» — оголтелой расправы с лучшими людьми партии, комсомола и советского государства, то, что через много лет получило название «культа личности».

Борис чувствовал, что и у него почва под ногами не очень прочна. Он бы беспокоился и переживал ещё больше, если бы знал своё положение точнее. Лишь по окончании института выяснилось, что один из его «друзей», коммунист Сергеев, видимо, желая выслужиться, написал на него грязный клеветнический донос, в котором обвинял Алёшкина в срыве политзанятий и в политическом разложении студентов. Донос представлял собой грубейшее извращение фактов, но если бы он попал в органы НКВД, то в те времена мог бы послужить если не полным основанием для ареста, то, во всяком случае, поводом немедленного исключения из института. К счастью Бориса, заведующий секретной частью, он же секретарь партячейки института, коммунист Шаповалов учился с ним в одной группе. Он был свидетелем описанных в доносе событий, видел, что факты извращены, и, положив его в дело Алёшкина, дальнейшего хода ему не дал. Так, можно сказать, чудо спасло от краха не только все мечты Бориса, но и его будущее, и будущее его семьи.

Через несколько дней после начала летних каникул, когда Борис готовился принять все хозяйственные домашние дела на себя, а Нина уже уехала в Кострому, его вызвал военкомат для направления на переподготовку как политрука запаса. В военкомате какие-либо споры были бесполезны, и Алёшкин, собрав необходимые вещи, отправился к месту назначения — в лагерь, расположенный недалеко от города Новороссийска. В полку его определили политруком стрелковой роты.

На следующий день после инструктажа он подошёл к комиссару полка и попросил принять его для личной беседы. Тот назначил ему время. Проведя утром следующего дня политзанятия в роте, проинструктировав младших командиров о плане политинформации и занятий во взводах и отделениях, Алёшкин направился к комиссару. Он сообщил о своём неопределённом партийном положении и попросил совета, как ему быть в дальнейшем. Комиссар отказался что-либо советовать, обещая доложить об этом случае в политотдел дивизии, а пока рекомендовал как можно добросовестнее выполнять свои обязанности. Борис успокоился, но через два дня его снова вызвал комиссар полка и сказал, что ввиду неопределённости партийного положения Алёшкина, политотдел рекомендовал его от работы политрука освободить и использовать на какой-либо другой, например, интендантской должности. Борис напомнил, что он — студент мединститута, где преподавалось военное дело, и что поэтому ему, очевидно, не нужно проходить лагерные сборы. Комиссар обещал уточнить этот вопрос. Через несколько дней Алёшкину всё-таки вручили документы об освобождении от прохождения сборов, и он выехал домой.

Катя и ребята обрадовались его досрочному возвращению, конечно, был доволен и он сам. Теперь, находясь вечерами дома (на своей базе он приступил к работе с первого же дня по возвращении), Борис смог больше помогать Кате в домашних делах, а сделать планировалось много. Нужно было заготовить на зиму топливо: уголь, кочерыжки от кукурузы и дрова (всё это добывала в «Круглике» Катя). Он напилил и наколол дрова, и сложил всё в сарай. Кроме того, Борис решил сделать вторые рамы к окнам комнат. Зимой 1935–1936 года (необычайно суровой) одинарные щелястые окна закрывали снаружи ставнями, а изнутри для сохранения тепла закладывали всяким тряпьём. Никогда раньше Борису не приходилось выполнять таких сложных столярных работ, как изготовление оконных рам, но с этим делом он всё-таки справился. Правда, его изделия не отличались ни красотой, ни изяществом, но главное, что своему назначению они соответствовали. Всё это, помимо труда, потребовало и дополнительных средств, а семья и так еле-еле сводила концы с концами. Катя продала часть своих, ещё владивостокских, платьев. Сама она, конечно на толкучку идти не решилась и воспользовалась услугами Меланьи, ну а та, то ли по недомыслию, то ли с целью наживы, продала шёлковые, крепдешиновые и маркизетовые платья по цене ситцевых, и в результате эта «операция» принесла сущие гроши.

Борис решил продать имевшиеся у него патефонные пластинки. Патефон оставили во Владивостоке, а заграничные пластинки, подаренные Борису моряками Тралового флота, взяли с собой, было их штук 20. Борис не надеялся получить за них много, но «всё-таки хоть что-нибудь, да дадут», — думал он, подходя к комиссионному магазину на улице Горького, недалеко от его работы. У него с собой было три пластинки для пробы. Когда он сообщил приёмщику товара с какой целью пришёл, тот довольно небрежно ответил:

— Этого добра у нас вон целые полки лежат. Пожалуйста, мы возьмём, но на скорую реализацию не рассчитывайте. Ну, что там у вас?

Борис несмело достал из своего старенького дерматинового портфеля пластинки и протянул их продавцу. До сих пор с комиссионными магазинами ему дела иметь не приходилось, и он чувствовал себя очень неловко. Едва увидев пластинки, продавец мгновенно преобразился:

— Заграничные! — воскликнул он. — Так что же вы молчали? Эти пластинки мы у вас купим немедленно.

На его возгласы, оставив покупателей, подбежали два других продавца. Несколько минут они возбуждённо о чём-то шептались, вырывая пластинки один у другого, затем приёмщик обратился к Алёшкину:

— Сколько же вы за них хотите?

Борис растерялся. Он совершенно не представлял себе, какова стоимость заграничных патефонных пластинок, но по поведению продавцов понял, что они ценятся довольно дорого, поэтому боялся продешевить. Дома они с Катей считали, что если им дадут рублей по пять за пластинку, это их здорово выручит. Он уже и собирался назвать эту цену, как вдруг один из продавцов, видимо, самый нетерпеливый и боявшийся потерять товар, сказал:

— Да что там спрашивать? Всем ведь известно, что такие пластинки сейчас стоят 40 рублей за штуку, так и надо платить.

Остальные согласно кивнули головами. Борис молчал, ошеломлённый неожиданно высокой стоимостью его товара, а приёмщик, не выпуская пластинок из рук, повторил:

— Ну как, согласны, молодой человек? Больше, чем мы даём, вам нигде не дадут. А самое главное, мы вам сразу и деньги выдадим. У вас это всё или ещё есть?

Борис, наконец, собрался с духом и сказал:

— Есть ещё несколько штук…

— Ну, так приносите и те. Если они в таком же состоянии, то мы за них тоже по 40 рублей заплатим. Инна, выпишите счёт и выдайте 120 рублей, — крикнул он кассирше.

Алёшкин подошёл к кассе, получил деньги и отправился на работу в самом радужном настроении. Ведь если принять во внимание, что стипендия у него была 45 рублей в месяц, зарплата — 85, то он только что за несколько минут получил свой месячный заработок! Теперь вопрос с деньгами на топливо, на оплату материалов для рам и даже на приобретение поросёнка, о котором давно думала Катя, решался просто.

Во время перерыва, длившегося полчаса, Борис пошёл похвастаться коммерческими успехами к одному из своих новых приятелей, заведующему складом культтоваров, некоему Козловскому. Высокий полный мужчина, с выпуклыми серыми глазами, бесцветными ресницами и такими же почти белыми волосами был по образованию учитель, и променял свою прежнюю должность на заведование складом культтоваров. Эта работа, как он говорил, была значительно более лёгкой, а доходов приносила раз в десять больше, чем его учительская зарплата. Как он ухитрялся получать дополнительные доходы со своих книжек, брошюр, письменных принадлежностей и прочего, Борис не понимал.

Узнав от Алёшкина названия пластинок, то, что они английские, а также и то, что он продал их по 40 рублей за штуку, Козловский прямо-таки подскочил от негодования:

— Эх, меня с тобой не было! Дурак ты, брат Борис! Да знаешь, за эти пластинки они сейчас по сотняге возьмут! Здорово же они тебя надули! Ну, да ладно, сделанного не воротишь. Приноси все свои пластинки мне, мы с тобой их рассмотрим и оценим. Может быть, я и сам что-нибудь куплю. Конечно, по сто рублей за пластинку я тебе не дам — это дело на любителя, ну уж рублей по 60, наверно, заплачу. К ним в комиссионку пойдём вместе, я сам с ними торговаться буду, у меня там половина знакомых.

Борис, хотя и очень сконфузился своим коммерческим промахом, но в тоже время и обрадовался, что у него появились кое-какие дополнительные ресурсы, которых ему очень не хватало. Дело в том, что оставив почти всю свою библиотеку во Владивостоке, Алёшкин не мог не покупать попадавшиеся ему довольно редкие книги. Мы уже говорили, что ещё в Армавире у одной старушки ему удалось купить собрание сочинений Дюма, Уэллса и несколько произведений Жюль Верна. В Краснодаре эти книжки он переплёл. По дороге в институт Борис проходил мимо букинистического магазина и, конечно, обязательно заглядывал в него. Однажды он обнаружил там несколько годовых комплектов «Нивы». Как ни крепился, но всё-таки один купил, остальные остались в магазине. Теперь, если их ещё не продали, он смог бы приобрести и их.

Следующим утром он собрал все оставшиеся пластинки и явился с ними к Козловскому. Рассматривая пластинки, тот восхищённо щёлкал языком и отобрал для себя пять штук.

— Совесть мне не позволяет их оценить дешевле, чем по 80 рублей за штуку, — сказал он, — но по знакомству ты мне их отдашь по 60, идёт? А прочие мы сейчас загоним в комиссионку.

Борис согласился отдать ему пять пластинок за 300 рублей, а остальные решил пока подержать у себя. Необходимые деньги у него будут, ну а там — кто знает, может быть, пластинки ещё подорожают. Козловский согласился.

— Знаешь что, Борис, таких денег у меня сейчас нет, тебе придётся подождать. Я могу тебе пока дать только 100 рублей. Послушай-ка, может быть, ты что-нибудь из моего товара возьмёшь?

Алёшкину это предложение не очень понравилось. Товар, находившийся на базе, особого интереса не представлял. Видя колебания Бориса, Козловский заметил:

— Да ты ещё не знаешь, что я вчера получил, я ведь вам накладные для калькуляции не давал! Посмотри-ка, — и Козловский подвёл его к стопке каких-то коробок.

На одной из них Алёшкин прочитал: «батарейный радиоприёмник БИ-234 с комплектом батарей, стоимость 154 рубля». У него загорелись глаза. Приобрести радио? Да это было его сокровенной мечтой, на осуществление которой в своём теперешнем положении он и не надеялся.

— Вот эту штуку я согласен взять в счёт долга, — нерешительно сказал он, — но ведь их мало…

— Ерунда, не беспокойся! Я отчитаюсь, — услышал он в ответ. — Выбирай любой приёмник и забирай, я сейчас выпишу пропуск.

Возвращаясь после работы в этот день, Борис летел, словно на крыльях. В его руках была довольно-таки тяжёлая и большая коробка с новеньким радиоприёмником. Когда пришла с работы Катя, Борис рассказал ей о своём приобретении, о той высокой цене, по которой они могли продать имевшиеся пластинки. Та обрадовалась, но радость её ещё более усилилась, когда Борис вручил ей 100 рублей и сообщил, что на эти деньги она может приобрести поросёнка.

Через неделю в дровяном сарае, в клетушке, отгороженной стараниями Бориса, похрюкивал небольшой, но упитанный поросёнок. Белый шпиц — собачонка, неизвестно каким образом поселившаяся у Алёшкиных, с пронзительным лаем прыгала вокруг этой клетушки.

В первый же день покупки радио Борис собрал батареи, протянул антенну между двумя шестами, укреплёнными на макушках шелковиц, росших во дворе и, включив приёмник, начал ловить самые разнообразные станции.

Глава седьмая

Отвлечёмся немного от жизни нашего главного героя, в ней произошёл серьёзный поворот, поставивший на совершенно новый путь всю его дальнейшую жизнь. Оставим его за конспектированием лекций, за забавой с новой игрушкой — радио, за нескончаемыми мелкими хозяйственными делами и заботами, за проведением времени с маленькими дочками, за постоянным, иногда даже немного сердитым, ожиданием своей Катеринки, единственной настоящей добытчицы в семье. Посмотрим немного на жизнь остальных его ближайших родственников. Как всегда, для этого нам придётся вернуться немного назад.

Как мы уже упоминали, семья отца Бориса осталась в селе Новонежине Шкотовского района Приморского края. Из всей семьи там жили только Анна Николаевна — мачеха Бориса, младший сын Женя, учившийся в сельской школе, и, наконец, сам Яков Матвеевич, работавший в ней завхозом. Людмила, кровная сестра Бориса, окончив школу и проработав около года учительницей в селе Кролевец, вышла замуж за техника-строителя и вместе с ним уехала на одну из строек в Среднюю Азию. Борис-маленький после окончания средней школы в 1934 году тоже стал учителем и начал работать в начальной школе в Зверосовхозе на острове Путятин.

В конце 1935 года Яков Матвеевич заболел, у него внезапно открылась рвота с кровью. В Новонежине был только фельдшерский пункт, и находившийся там фельдшер, заподозрив серьёзность заболевания, посоветовал больному немедленно лечь в больницу. Можно было ехать и в районную больницу Шкотова, но совсем недавно открылась новая и, по слухам, очень хорошая больница на Артёмовском руднике. Яков Матвеевич в сопровождении жены выехал в Артём, там он был сразу же госпитализирован.

Болезнь мужа совпала с зимними каникулами, и поэтому Анна Николаевна, поместив его в больницу и задержавшись на несколько дней в Артёме, могла ежедневно навещать его. Вскоре, благодаря назначенным ему медикаментам и строгому режиму питания, состояние Якова Матвеевича улучшилось, рвота прекратилась, боли также утихли. Врачи, лечившие больного, поставили предполагаемый диагноз: кровоточащая язва желудка. От операции решили воздержаться в связи с прекращением рвоты и кровотечения, не было данных за то, что язва прободная, а также и потому, что общее состояние больного, очевидно, перенёсшего достаточно сильную кровопотерю, было ослабленным. Консилиум принял решение проводить лечение консервативными методами.

Каникулы кончились, Анна Николаевна должна была приступать к работе. В состоянии Якова Матвеевича ничего угрожающего не ожидалось, чувствовал себя он вполне удовлетворительно, и она вернулась в Новонежино, пообещав приехать в Артём в первое же воскресенье, через неделю.

Ровно через неделю она действительно приехала и немедленно отправилась в больницу, собираясь угостить мужа кое-какими домашними гостинцами. Обратившись к дежурному врачу с просьбой о получении пропуска для свидания с больным, получила ответ: слишком поздно, Яков Матвеевич Алёшкин умер три дня назад, и его похоронили, так как, несмотря на отправленную родным телеграмму, никто не приехал. Сражённая этим известием Анна Николаевна более часа находилась в полуобморочном состоянии, и врачи предложили ей самой лечь в больницу, но в Новонежине оставался её младший сын, которому в то время было всего 14 лет. Несмотря на уговоры, она покинула больницу, почти не помня себя от горя. Кое-как добравшись до квартиры знакомой учительницы, у которой она останавливалась, едва успев сообщить той о смерти мужа, Анна Николаевна снова потеряла сознание и сама оказалась в положении тяжелобольной. О выезде в Новонежино нечего было и думать. Проболев около недели, она сумела преодолеть горе и набраться сил, чтобы отправиться домой. Конечно, бедная женщина была не в состоянии выяснять подробности гибели мужа, а также и его последних минут жизни, это сделал её сын Борис-младший. Вскоре после отъезда матери из Артёма, он получил отправленную ею телеграмму о смерти отца. Кстати сказать, вернувшись в Новонежино, Анна Николаевна нашла дома телеграмму из больницы. Путешествуя по почтовым отделениям Шкотова и Новонежина, она попала к адресату через день после того, как Анна Николаевна уехала к мужу. Таким образом, Женя узнал о смерти отца раньше, чем вернулась мама.

Борис-младший, получив телеграмму матери, немедленно направился в Артём, получив для этого необходимый отпуск. Он явился в больницу и стал расспрашивать врачей о течении болезни и смерти отца. Из этих расспросов он выяснил, что на следующий день после отъезда Анны Николаевны домой у Якова Матвеевича вновь открылась рвота кровью, причём на этот раз кровотечение было настолько сильным, что пока успели позвать дежурного врача, состояние больного резко ухудшилось. Дежурный врач, а затем и заведующий хирургическим отделением пытались принять возможные в этих условиях меры, но они не помогли. Больной, не приходя в сознание, скончался. Заключение было таким: «Смерть Якова Матвеевича Алёшкина последовала от коллапса, вызванного профузным желудочным кровотечением». В то время в подобных больницах вскрытие умерших проводилось далеко не всегда, поэтому, чем было вызвано это кровотечение — язвой, раком или ещё какой-либо причиной, так и осталось невыясненным.

Борис-младший поехал в Новонежино навестить мать. Он застал её в таком плохом состоянии, что не решился оставить их с Женей одних, послал заявление с просьбой об увольнении из школы на острове Путятин по семейным обстоятельствам. Его просьба была удовлетворена, и в начале 1936 года он окончательно переехал в Новонежино. Здесь в школе учителей не хватало, Борис-младший сразу же получил место завуча.

Дней через десять после смерти мужа, когда Анна Николаевна немного пришла в себя, она написала письмо старшим детям — Борису в Краснодар и Людмиле в Среднюю Азию. Борис-старший получил известие о смерти отца весной 1936 года. Почему-то эта весть, хотя и явилась для него неожиданной и печальной, не вызвала того горя, какое он испытал при известии о смерти матери и при виде умершей бабуси. Может быть, потому, что он был слишком поглощён своими семейными заботами; может быть, потому, что отец и его семья находились где-то очень далеко, и сама смерть от этого была какой-то дальней; а может быть, — и это, пожалуй, вернее всего, — того полного сыновнего чувства к отцу у него всё-таки не было. Ведь как-никак прожил он с отцом всего около полутора лет и, как мы знаем, покинул новую семью в 16 лет без особого сожаления.

За этот же период времени произошло большое и тоже трагическое событие в семье родственников со стороны жены, а именно, Сердеевых. В 1935 году Армавирский горком оказался предметом расследования партийной комиссии Северо-Кавказского крайкома ВКП(б). В результате работы этой комиссии выяснилось, что работники горкома, пользуясь своим положением, использовали армавирский магазин Торгсина в своих личных целях, получали там незаконно товары и совершили ряд других должностных и партийных преступлений. В результате всё руководство горкома было смещено, некоторых исключили из партии и отдали под суд, других перевели с понижением в различные районы края. Единственным, чьё участие не удалось доказать в «торгсиновской истории» в Армавире, оказался Д. Я. Сердеев, но и он участвовал в некоторых должностных проступках. Он тоже «пострадал» — его перевели в город Ейск. Будучи знакомым с работой советских учреждений, он получил назначение начальником планового отдела и заместителем председателя Ейского райисполкома. Дмитрий уехал один, семья осталась в Армавире. Его жена Людмила только в этом году поступила на заочное отделение пединститута в г. Ростове-на-Дону и продолжала учительствовать в Армавире. Оставить школу до конца учебного года она не могла.

В конце 1935 года, когда Людмила Петровна выехала на сессию в Ростов, в армавирской квартире остались Акулина Григорьевна и два её внука, Руслан и Виктор. Однажды ночью в конце ноября в квартиру ворвались грабители, связали бабушку и вместе с внуками заперли в кухне. Дочиста ограбив квартиру, они вывезли не только одежду, ковры, посуду, но даже наиболее ценные вещи из мебели. Вернувшаяся через несколько дней домой Мила застала там еле живую от пережитого мать (которой в то время было 68 лет), испуганных сыновей и жалкие остатки своего ранее довольно-таки значительного имущества. Телеграммой она сообщила об этом мужу, тот приехал, сделал соответствующее заявление в милицию, но следов пропавших вещей так и не обнаружили. Самих грабителей, однако, нашли, Акулина Григорьевна при очной ставке их опознала.

В начале 1936 года Дмитрий Яковлевич Сердеев после длительных просьб освободился от своей должности в райисполкоме и получил назначение на пост директора Ейского станкостроительного завода. Эта должность давала более значительные материальные преимущества: оклад директора почти вдвое превышал ту зарплату, которую Митя получал в РИКе, и, самое главное, как директор, он сразу же получил хорошую квартиру — семья смогла, наконец, соединиться.

Переехав в Ейск, Людмила Петровна продолжала заочно учиться в Ростовском пединституте и одновременно стала работать в одной из средних школ города преподавателем русского языка и литературы. Со временем Сердеевы, по просьбе Акулины Григорьевны, снова вызвали к себе Веру, которая, уехав от Алёшкиных, сначала отправилась к средней сестре, Жене, жившей где-то около города Горького. Дмитрий Яковлевич пригласил приехать и деверя, Андрея Пашкевича, который жил на Дальнем Востоке на станции Ин. Сердеев обещал Андрею хорошую работу на заводе, тот ответил согласием. В середине августа 1936 года он вместе с семьёй переехал в Ейск и начал трудиться в столярном цехе Станкостроительного завода. Как будто всё для этой семьи складывалось достаточно хорошо. Сердеевы жили в сравнительном достатке, рядом находились близкие им люди, но… Опять это проклятое «но»!

В ноябре 1936 года в Краснодар к Алёшкиным совершенно неожиданно приехала расстроенная и взволнованная Людмила Петровна Сердеева. Она привезла ошеломляющее известие:

— В октябре арестовали Митю и увезли в Краснодар. Я еду его искать.

Мила потратила больше недели, но так ничего и не сумела узнать. Не удалось даже выяснить, находился ли её муж в данный момент в Краснодаре, так и уехала ни с чем. В те годы внезапные аресты были не редкостью, однако в отношении Дмитрия Сердеева все ейские знакомые в райкоме ВКП(б), в райисполкоме и даже в прокуратуре, просто не могли себе представить причины его ареста.

Конец ознакомительного фрагмента.