Блад: глубина неба

Анастасия Орлова (2021)

— Из тебя выйдет прекрасный солдат, Винтерсблад. Таких называют бесстрашными и хитрыми. Отчаянно рисковыми, чрезмерно везучими. Безжалостными. Таких ненавидят, их боятся, им завидуют, их боготворят. — Мне это подходит. — Но это не сделает тебя счастливым.«Глубина неба» — приквел, но читать её лучше после основной книги: «Всё, что необходимо для смерти». Это предыстория командира воздушной пехоты, отчаянного и несносного Шентэла Винтерсблада. История о силе духа, чести и доблести, о предательстве, любви и войне.– Считаешь меня слепцом? Или глупцом?– Упрямцем. Я буду ждать тебя завтра и хочу, чтобы ты подумал, прежде чем соглашаться.– Я приду.

Мальчики Коронеля

Молчу я долго. Священник тоже молчит, посматривает на меня время от времени. Делаю вид, что не замечаю его приглашающих к разговору взглядов. Надеюсь, что он опять уснёт, оставит меня в покое. Но старик взбодрился.

— Можешь рассказать мне всё что угодно, — голос мягкий, как свежие бинты, — чего я только за свою жизнь не слышал! Судить не буду…

Я никому и никогда этого не рассказывал. Старался забыть подробности того, чему стал свидетелем за те полгода. С чего бы я взялся всё выложить сейчас незнакомому деду?

— А тебе на душе полегчает.

Вновь посещает неприятное чувство, что он читает мои мысли.

— Через пять часов меня расстреляют. Какая разница?

— Ну хоть без лишнего груза. В последние-то минуты.

Не убедил. Да и что там рассказывать? До Сотлистона мы добрались за несколько дней, без особых приключений, безбилетниками, на товарных поездах. Когда Холли Блю привёл нас в гостиницу, я ничего не заподозрил. Маленькая, чистая, в тихом квартале. Гостиница и гостиница. Из прислуги — старая немая бабка на кухне. Остальные — мальчишки. Хозяину около сорока, он щеголеват и резок; коротко остриженные чёрные кудри и полированные ногти. Эктор Коронель. Дженни он встретил тепло, а меня смерил недовольным взглядом, позвал Холли к себе в кабинет. «И куда ты его приволок, ему же на вид лет двадцать!» — кричал, и я представлял, как яростно он жестикулирует. «Шестнадцать, — отвечал голос Блю, — и он красавчик». «При чём здесь это?» — мысленно удивлялся я и прислушивался внимательней, но двое за дверью понизили голоса, и я уже не мог разобрать слов.

Коронель вышел из кабинета, за ним следом с довольной беззубой улыбкой трусил Блю.

— Ну что, — Коронель упёр ухоженные руки в бока, — Холли говорит, что ты хочешь учиться на хирурга?

— Да, сэр.

— Я могу платить тебе очень щедро! Накопишь на учёбу. Но придётся делать всё, что велят. Работы много. Готов?

— Я не боюсь работы, сэр.

— Ну и отличненько. Жить будешь здесь. Блю покажет тебе комнату. Но ты должен отдать мне свои документы. Теперь я за тебя отвечаю, мало ли что.

— Что там было, — прерывает паузу священник, — в гостинице?

— В первую неделю завалили работой, в основном — уборкой, — отвечаю неохотно, но иначе ж не отстанет.

Дел было так много, что некогда выскочить в уборную. Остальных мальчиков я почти не видел, разве что случайно сталкивался в коридорах. Дженнингса не видел вообще, его забрали «на учёбу».

— А потом?

— Как-то вечером Коронель вызвал к себе. Сказал, что пора переходить к настоящей работе. К той, за которую здесь платят деньгами, а не едой и крышей над головой, как за уборку. Спросил, на что я готов ради медакадемии. А я брякнул, что на всё. Коронель одобрительно кивнул и отправил меня в номер: помочь постояльцу. Делать я должен был всё, что тот скажет, — замолкаю.

Чувствую, как к горлу подступает тошнота. Даже спустя столько лет.

— И ты… сделал? — голос священника дрогнул.

Вскидываю голову. Да что он про меня думает?! Собираюсь сказать ему что-то резкое, подбираю слово, чтобы задеть старика посильнее, но вижу его глаза: они полны сочувствия и слёз. Он боится моргнуть — всё потечёт по щекам, и это должно бы оскорбить меня. Жалость. Но не оскорбляет, — даже удивительно. Между нами натягивается тонкая раскалённая проволока: я чувствую, что это не сопливая унижающая жалость. Это глубокое сострадание понимающего человека. Так бывает, если сам пережил подобное. Старик обо всём догадался. И моё замешательство также не укрывается от его взгляда.

— Думаешь, я не понял? — шёпотом спрашивает он. — Маленькая гостиница в тихом месте, маленькие мальчики с хорошенькими лицами, но без передних зубов…

Через силу сглатываю вязкий ком. Во рту горчит. Страшно хочется курить. Положена ли мне сигарета перед казнью?

— Я видел, как вскрывают трупы в морге медакадемии, — продолжаю, — на войне я видел разорванные тела своих товарищей. И штопал тех, кто был ещё жив, по локоть в их крови, кишках и блевотине. Но ничего омерзительнее похотливого взгляда того постояльца в жизни не встречал. Вот тогда-то я всё понял…

— Что… Что он с тобой сделал?

Смотрю на деда исподлобья, чувствую, как начинает знобить. Чёртова вода продолжает капать мне на плечо, но я не могу отодвинуться: уже врос в пол. Готов променять половину оставшейся жизни на пару глубоких затяжек.

— Не он, — голос предательски осип до беспомощного шёпота, — я.

Глаза старика удивлённо расширяются, того гляди выпадут из орбит.

— Он не отступал и не позволял мне сбежать. Он не оставил мне выбора… Я защищался и не рассчитал, что канделябр окажется слишком тяжёлым для его черепа.

Вспоминая тот вечер, я не могу отделаться от мысли, что всё было подстроено, и мне специально подсунули проблемного клиента. Во всяком случае, его смерть Коронеля не удивила.

— Значит так, парень, — сказал он, вытирая пальцы белым платком, — от этой работы, как я понимаю, ты отказываешься, а полотёры мне здесь не нужны. Поэтому вот моё предложение: ты останешься здесь, будешь помогать по хозяйству, как на прошлой неделе. Мы тут всё приберём, я найду тебе учителя, и осенью поступишь в свою медакадемию. Я даже согласен оплачивать твою учёбу. А в благодарность наймёшься санитаром в сотлистонскую психушку. Там пациентам дают отличные пилюли, которые в малых дозах очень любят некоторые наши постояльцы. Ты будешь приносить эти таблетки мне.

— А если откажусь?

— Что ж… — Коронель сделал вид, что задумался. — Пожалуй, это твоя единственная возможность выйти из этой комнаты живым. Подумай ещё раз.

— Ты сбежал оттуда?

Невольно вздрагиваю: успел забыть, что рядом сидит, почти не дыша, старик в сутане.

— Нет. Я остался.

— Почему?

Священник потрясён. Уж не подумал ли, что я согласился стать одним из тех мальчиков?

— Потому что! Коронель предложил мне сделку: репетитора и оплату учёбы в медакадемии за то, что я стану для него воровать лекарства из больницы, в которую должен был устроиться на работу. Я согласился. Решил, что до осени — рукой подать, а там я переберусь в общежитие и не увижу того, что здесь происходит, этих мальчиков… Всё забуду. А стащить успокоительные пилюли — невысокая плата за обучение и сокрытие убийства.

— Забыл?

Ответ он знает. Но в голосе старика я не слышу осуждения: слово своё держит. Его желание разделить мою боль, взять на себя хотя бы её часть почти зримо. Но толку-то.

Я умолкаю. Всё. Больше мне ему сказать нечего. Закрываю глаза, и перед ними встают молчаливые, покорные Коронелевские мальчики. Рыдающий Дженни, которого рвёт в туалете. И его затравленный, полный ненависти и отвращения взгляд, когда я, пытаясь утешить, кладу ладонь ему на спину.

— Не прикасайся ко мне, сукин ты сын! — свистит он. — Сунь свои щупальца себе… — его прерывает очередной приступ рвоты.

Холли Блю — правая рука Коронеля. Он очень старается. Холли делает всё и даже больше. Холли мечтает найти богатого покровителя и навсегда уехать с ним из гостиницы. Холли смотрит на остальных свысока, посмеивается над ними и строит свою «карьеру». Холли уверен, что уж у него-то всё получится.

Я найду Холли спустя несколько лет, избитого до смерти, среди мусорных ящиков неблагополучного квартала обособившейся Траолии. Выброшенного господином, чьи желания он исполнял с неистовым рвением, стремясь к сладкой, беззаботной жизни под его покровительством. Он умрёт у меня на руках, и я не успею ему помочь.

Не успею помочь и Дженнингсу: он наглотается тех самых пилюль, которые я буду приносить Коронелю.

Имена остальных я не помню. В газетах писали, что эта гостиница сгорела дотла в первые годы войны. В пожаре никто не выжил.