Встреча от лукавого

Алла Полянская, 2015

Ангелина Яблонская, начальник отдела рекламы, в один отнюдь не прекрасный день нашла сомнительные документы со своей подписью. Но она ничего не подписывала! Она поделилась проблемой с коллегой и подругой Люсей, а в результате – публичный разнос от шефа и увольнение с позором! Казалось бы, хуже уже быть не может, но когда Лина вернулась домой раньше времени, она услышала из прихожей, как муж и свекровь обсуждают чьи-то похороны… ее похороны! Им давно приглянулась квартиры Лины, а сама она только мешалась под ногами… Что ж, раз она все равно никому не нужна, Лина решила покориться судьбе. Она только оформила завещание на своего брата и его дочь – не оставлять же убийцам вожделенную квартиру! В назначенный день Лина влезла на крышу высотки и стала ждать киллера. И он появился! Но так случилось, что убивать ее он не стал. С этого момента и начались их общие неприятности…

5

— Голову откинь… Теперь спокойно лежи.

Что-то липкое полилось мне на грудь и шею и частично на лицо. Это невозможно будет отстирать и сложно отмыть. Налепили нашлепку из воска, прямо на правый глаз, и это добавило негативных ощущений. А второй глаз открыть нельзя.

— Подожди, Костя, руку надо вот так. Лежи, тело.

Это мне кто-то говорит. Я — труп, и меня сейчас вертят во все стороны, укладывая как можно более правдоподобно. И всю залили чем-то липким, но это точно не кровь, потому что запах не похож. Наверное, краска, одежду, судя по всему, теперь придется выбросить.

Кто-то берет мою руку и подворачивает ее.

— Спокойно. Дай мне сделать свою работу.

Мужской голос, и я знаю, кто говорит — красивый темноволосый мужик по имени Дэн. Так его все тут называют. У него темные брови вразлет, темные короткостриженые волосы, чеканный профиль и обалденные глаза. Светлая кожа, чисто выбритые щеки, крепкий подбородок… Я видела его очень недолго, Фролов познакомил меня с ним вскользь: знакомься, Лина, это Денис Реутов! — он вообще здесь всех знает и Дэна тоже… Не успела я повосхищаться его неземной красотой и невероятно соблазнительной задницей, как он деловито уложил меня на пол, засыпанный листьями, и принялся лить эту липкую гадость и дергать меня за конечности. Он называет меня просто — тело. Лежи, тело, не мешай мне работать.

— Так тебе неудобно, я знаю, но ты должна иметь вид трупа.

— Лишь бы не запах…

— Нет, запах нам не требуется. — Он засмеялся. — Забавная ты какая… Лежи вот так, я посмотрю, как ты выглядишь в объективе. Не двигайся. Лицо верни на место, улыбающийся труп — это зрелище так себе. Ага, вот так хорошо. Все, не двигайся, снимаю! Черт, подбросьте на нее немного листьев — будто ветром нанесло… ага, вот так. Тело, не двигайся! Теперь лицо крупным планом… рот приоткрой… вот, хорошо, снимаю. Есть. Все, всем спасибо, свободны. Тело, поднимайся.

— Что вы на меня налили?

— Искусственная кровь, как в фильмах ужасов. В нашей лаборатории взял. По цвету и консистенции неотличима от настоящей, но запах, конечно, химический.

— Это хорошо. Она отстирается?

— Понятия не имею.

Он такой красавчик — и я, вся в искусственной крови, и листья облепили меня, еще и под труп загримирована. То есть мне реально сделали такой макияж. В зеркале я вижу свои волосы — всклокоченные, слипшиеся кровавыми сосульками, и синие тени под глазами, бледные губы — ну, точно восставшая из мертвых, как в фильме ужасов. А нашлепка на глазу кажется кровавой дырой, это реально страшно. И весело.

— А нашлепка на глазу? Зачем она, для страха?

Дэн на минуту замялся и отвел глаза.

— Что?

— Не хотел тебе говорить… Ну да теперь все равно узнаешь. Они хотели для подтверждения твой глаз. Ну, кроме фотографий.

— Глаз?!

— Вот черт… Я тебе не говорил, не хотел пугать. Она глаз твой потребовала как доказательство.

Хорошенькое дело.

Я даже представить себе не могу, как бы они потом этот глаз рассматривали. А куда бы они его дели в итоге, просто выбросили? Хорошо, что не знала, я бы все время об этом думала.

— Прямо как злая мачеха в сказке о Белоснежке… только та вроде бы сердце хотела, а тут глаз… я-то думала, зачем вы мне эту нашлепку на лицо налепили.

— Ну, вот. Передаст ей наш человек фотографии и глаз, она деньги ему отдаст, и готово. Нам за раскрытие дела честь и хвала, а ты живешь как жила и в ус не дуешь.

— Что теперь?

— Теперь, Лина, езжай домой, дальше я сам буду заниматься твоими родственниками. — Дэн смотрит на меня, как на экспонат кунсткамеры. — Да, гример постарался… отличные фотографии должны получиться, хочешь посмотреть, что мы на «полароиде» сняли?

— Ну…

— Вот, смотри.

Я вообще-то не рвалась, но он мою нерешительность расценил по-своему. Полицейским, наверное, кажется, что всех остальных граждан просто хлебом не корми, дай поучаствовать в какой-нибудь их операции, а уж в роли трупа — вообще роскошно.

Фотографии жуткие — теперь я знаю, как буду выглядеть, если что. И оптимизма мне это не добавило. Зазвонил телефон, мне уже известен этот номер.

— Вы там закончили?

— Ага.

— Тогда выходи, жду тебя на улице.

— Но, Мирон…

— Давай мигом.

Я вздохнула — мне бы переодеться, никто не сказал, что меня будут измазывать такой гадостью, но переодеться все равно не во что. И ванной комнаты здесь я не наблюдаю. Ладно, отмоюсь потом.

— Тебя отвезут домой? — Фролов вопросительно смотрит на меня, и я понимаю, что ему некогда со мной возиться, ему интереснее с Дэном. — Или подбросить?

— Нет, спасибо, за мной уже приехали.

— Ладно, удачи. И до завтра. Отдыхай, но к двенадцати жду тебя в офисе, как подъедешь — позвонишь, я встречу. Охране тебя покажу опять же.

— До завтра.

Они уже склонились над какими-то записями, и я выхожу из комнаты, где меня снимали. Это прямо в здании райотдела, я иду по пустому коридору, за закрытыми дверями слышны чьи-то разговоры, звонят телефоны, и коридорам конца нет, надо бы найти кого-то и спросить, где у них выход. Вроде бы за этой дверью люди просто общаются — слышны веселые голоса. Я заглядываю в кабинет. Там за столом сидят трое молодых парней и пьют что-то из керамических кружек. На столе в тарелках разложены бутерброды.

— Простите… я слегка заблудилась, мне надо выйти…

Один из мужиков судорожно икнул и упал под стол, уронив кружку. Она разбилась, осколки разлетелись по полу, потекла какая-то темная жидкость — наверное, растворимый кофе.

Еще один взвыл и потянулся за оружием, третий вжался в стену и вдруг тонко закричал. Такое впечатление, что они с ума сошли… о боже, ведь я до сих пор загримирована под труп! Вот дура-то, господи помилуй!

Чья-то сильная рука дергает меня в сторону двери, и Дэн громко командует:

— Отставить панику! Пистолет на место! Визжать прекратил! Козлова поднимите кто-нибудь!

Он обернулся ко мне, и я вижу, что в нем борются два желания: заржать в голос и надавать мне лещей. И я не думаю, что это взаимоисключающие желания.

— Я только через пять минут сообразил, что мы отпустили тебя как есть — блуждать по нашим коридорам, и ты явно попытаешься спросить дорогу, а тебя просто пристрелят с перепугу. Ты себя в зеркале видела, чучело?

— Могли бы сказать, что измажете меня этой дрянью, я бы одежду захватила, а так…

— Извини, ты права. Стой здесь. — Он подошел к лежащему на полу сотруднику. — Голову разбил… зовите врача, что ли.

— Там…

— Там потерпевшая, загримированная для проведения следственных действий. Ты что, Павлов, фильмов ужасов насмотрелся? Кобуру закрой, ты же чуть не пристрелил ни в чем не повинную женщину. Все, тело, идем. Я тебя выведу, иначе ты мне всех сотрудников распугаешь.

Всех не всех, но когда навстречу нам попались двое патрульных, а между ними — громила самого криминального вида, то они от меня шарахнулись в разные стороны, как тараканы, при внезапно загоревшемся среди ночи на кухне свете. При этом громила закрыл лицо скованными руками, а один из патрульных мирно сполз по стене. Ну, что ж, это тоже опыт. И в эту минуту у меня в голове созрел очень смешной план, если я уговорю Мирона мне помочь, то воспоминания об этом деле будут греть мою душу очень долго.

— Нашлепку с глаза сними, выглядит жутко.

— А остальное — просто зашибись?

— Нашлепка — самый цимес. Где твоя машина? — Дэн с сомнением смотрит на меня. Я очень убедительна в виде трупа. — Ты говорила, что за тобой приехали?

— Вот.

Машина Мирона вырулила из-за угла, и я, тронув Дэна за руку, побежала к ней — в салоне остались мое пальто и сумка, а на улице холодно.

— Эй, тело, завтра я позвоню.

— Хорошо. А у вас есть мой телефон?

— У Фролова возьму.

Я сажусь в машину, снимаю с глаза нашлепку и прячу в карман. Мирон смотрит на меня со своей непроницаемой миной.

— Очень живописно.

— Да? Я тоже так думаю. Даже полицейские в обморок упали.

— Как это?

— Я вышла и заблудилась. Они меня туда привели, я дорогу не запомнила, а потом они со мной закончили и говорят — все, иди. Вы мне позвонили, ну я и пошла. А там у них коридоров уйма, где выход, я не помню. И я реально заблудилась, вот и решила спросить дорогу, сама-то забыла совершенно, что в этом гриме и в крови. Это искусственная кровь, знаете? Ну, вот я захожу в один из кабинетов, а там сидят трое и пьют кофе с бутербродами. Меня увидели — и врассыпную: один сразу в обморок, чашку разбил, и голову тоже, второй схватился за пистолет, а третий принялся кричать… потом пришел Дэн и вывел меня, а по дороге двое патрульных вели задержанного в наручниках, и…

Происходит нечто странное. Мирон хохочет. Упал на руль и хохочет — плечи его вздрагивают, он всхлипывает и пытается совладать с собой, но смех распирает его, как будто он копился в нем сто лет, а теперь наконец вырвался наружу.

— Ты просто ходячее недоразумение, ты это знаешь?

Он вытер глаза и посмотрел на меня с веселым интересом.

— Ты постоянно влипаешь в какие-то нелепые истории. Когда тебя обвинили невесть в чем, ты решила сойти с планеты. Когда тебя решили убить, ты не нашла ничего лучшего, чем составить завещание и напиться таблеток. Когда тебя пришли убивать, ты спросила, не угодно ли мне, чтобы ты встала поудобнее — для более эффективного сбрасывания тебя с крыши. Потом ты торговалась со мной на предмет утопления — тебе резко захотелось стать русалкой. Потом ты блевала, варила суп, едва не умерла — а сегодня, я слышал, пошла в самую крутую контору к моей подруге за советом и помощью и добыла их рекламному отделу контракт, о котором мечтали все рекламщики страны. Между делом поучаствовала в любительской театральной постановке в роли трупа и распугала ментов в отделе. Это очень насыщенная программа для двух суток, тебе не кажется?

— Почему вы не сказали, что они хотели мой глаз?

Он перестал смеяться и отвернулся. Я знаю, что он слышал вопрос, и сейчас либо ответит, либо нет, но лучше бы ответил.

— Не хотел тебя пугать. — Он нахмурился и вздохнул. — Ясная ты душа, Лина. Зачем тебе в это вникать.

Да, мысль о том, что им было мало просто моей смерти, меня не слишком порадовала, и мой план обрел очертания и смысл.

— Что тебя гложет?

Надо же, он понял, что я что-то задумала.

— Видите ли… я хотела попросить вас о личном одолжении.

Он фыркнул:

— Я второй день у тебя золотая рыбка на посылках. Одним личным одолжением больше, одним меньше… Говори.

— Давайте съездим туда, где сейчас моя свекровь.

— Зачем?! А, вот оно что. Хочешь ей показаться во всей мертвецкой красе?

— Ну, да! Вы представляете, как это будет смешно?

— Тетка может с перепугу и в ящик сыграть.

— Она крепкая, у нее даже давление никогда не повышается. Ну, давайте сделаем это, очень хочется! Когда еще такой случай представится! Я уверена, будет ужасно смешно.

— А давай. — Он вдруг хлопнул ладонью по рулю. — Гулять так гулять, давай поедем, сделаем смешно. Конечно, ужасного в этом будет гораздо больше, чем смешного, и тем не менее задумка мне нравится. Как ты хочешь это сделать?

— Это зависит от того, где она сейчас находится.

— Она у себя дома.

— Тогда все отлично, она живет на первом этаже.

Тихо смеясь, он развернул машину, и мы поехали по плотине.

— Ты сумасшедшая, знаешь?

— Зато весело. Как получилось, что всем этим занялась полиция?

— Я Ольге рассказал, и она, не называя, конечно, меня, рассказала их кренделю из службы безопасности, а он дунул в полицию. Я кое-что Ольге для них передал, чтобы они могли это дело довести до конца, не упоминая обо мне.

— А что ты передал?

— О, это прогресс — ты назвала меня на «ты». Двое суток потребовалось. — Мирон притормозил на светофоре. — Сейчас главное, чтобы нас не тормознули, будет на твоей совести рухнувший в обморок гаишник.

— А ты езжай осторожно. Так что ты передал полиции?

— Записи бесед — я-то голос менял, а свекровь твоя и супруг — не стеснялись особо. Ну и купюры, от нее полученные. Там ее отпечатки и ДНК, она пальцы слюнявила, пересчитывая. Видеть она меня не видела, деньги передала в пакете в парке в условленном месте, так что мусора сейчас мигом подставят своего человека, глаз возьмут в морге…

— Скажи мне… а то, что ты не выполнил заказ, а, наоборот, сдал заказчика — это ничего?

— Ничего. Диспетчер — я, и все заказы идут через меня. Я этот взял, потому что уезжать не надо, я с некоторых пор неохотно уезжаю из города и вообще отхожу от дел, а тут такой простой заказ… кто же знал, что все так обернется. Цепляй эту штуку обратно на лицо, подъезжаем.

Я достаю из кармана восковую нашлепку, изображающую кровавую дыру, и прикрепляю ее на глаз. Если не знать, что это фальшивка, вид натуральный. Я понимаю, отчего шарахались и падали в обморок граждане полицейские.

— Когда Константин Николаевич пришел в кабинет и стал расспрашивать о моем предполагаемом убийстве, я очень удивилась. Но потом пришла Ольга и объяснила, что мне нужно рассказать ему все, что ты так велел. Ну, я и рассказала, что знала, но о тебе ни-ни.

— Оля мне сообщила. Ты была очень осторожна, ей это понравилось. Ты с Олькой дружи, она тебе опорой будет не раз. И ей верный человек нужен, а ты как раз такая.

— Откуда ты ее знаешь?

— Она и есть та первая цель, которую я оставил в живых, а вместо нее вальнул заказчика. Нас нанял ее убить один богатый сукин сын, Олька много знала о его делах. И сам поперся с нами — алиби ему понадобилось, ну и узнать, как много она раскопала и кому еще могла рассказать о его мутках. План был такой — он на виду у всех входит в подъезд, сидит у нее в квартире полчаса, потом выходит и делает так, чтобы как можно больше народа видело, как он вышел, а Олька в это время падает из окна. И он ни при чем, всех собак на нее можно повесить. Но у него был другой план — мы выходим от Ольги, садимся в машину, и она взрывается. Понимаешь? Мы ее выбрасываем из окна, а он нам взрывное устройство под бак. Олька это поняла и сказала нам, мы с напарником обыскали его — точно, взрывное устройство в кармане. Ну и все. С тех пор Олька мне друг.

— Ты ей благодарен. А меня почему ты не убил?

Он долго молчит, и я молчу. Я знаю, что ему трудно со мной об этом говорить, но он должен сказать, я хочу знать.

— Еще несколько лет назад убил бы. — Он вздохнул. — А потом встретил Ольку… и других людей. Хороших, настоящих. Друга встретил. Он такой же, как я, а может, и пострашнее меня будет. Да что там — «может», у него внутри такой зверь в клетке сидит, что лучше ему так в клетке и оставаться. Но он пришел к людям, и они приняли его такого, как есть, и он рядом с ними стал самим собой… Нет, ты не поймешь, ну да ладно. И тут этот заказ. Я ходил за тобой, смотрел, как ты с жизнью прощаешься, а эта бабища, свекровь твоя, придумала насчет глаза, значит. И муж твой тоже красавец — надо, чтобы были доказательства, мы вам не лохи какие-то! Ну а потом на крыше ты за мою руку ухватилась, чтобы встать — а ручонка тонкая, все косточки чувствуются, сожми — и треснут, сомнутся… но ты не боялась меня, ничего не боялась. Я видел. И когда ты начала нести ахинею о том, чтобы стать русалкой… в общем, понял я, что очень большой грех — убивать такую. Есть некая грань, понимаешь, и если перешагнешь ее — человеком быть перестанешь. У каждого из нас она своя, эта грань, и пока она есть, до тех пор ты чувствуешь себя человеком, хоть и спе-цифическая работа у тебя, а если она пропадает, все, пиши пропало. Вот ты для меня стала такой гранью. Я всегда интересуюсь, за что надо убить человека, это мое условие — знать, за что. Один ребенка убил и избежал наказания, и ему мстят, другой еще что-то, а тут была просто жадность двух подонков.

— То есть ты меня пожалел?

— Не тебя даже. Я подумал, что мир без тебя потеряет нечто хорошее. То, что делает его местом, пригодным для жизни. Ты что-то там пищала, молола всякую чушь, а я уже знал, что не убью тебя, понимаешь? И не убил.

— Ясно.

Мы молча сидим в машине, и у меня такое чувство, как в детстве, когда нас с Петькой застала в лесу гроза, и мы залезли под корни большого дерева — там будто пещера была вырыта, мы сидели там, а гроза бушевала над нами, и было такое ощущение, что нет и не будет у нас никого ближе, чем мы друг другу. И вышло, что в жизни не было у меня никого, кроме Петьки, и когда он женился на Светке, я сознательно отдалилась от него, потому что не понимала, как мой Петька — хороший человек и брат — мог жениться на такой хабалке. Он и сам, наверное, не знал, но родилась Тонька, и он к ней прикипел всем сердцем. Но даже ради племяшки я не могла смириться с тем, что Петька живет в одной квартире с этим существом — вечно орущим, вечно недовольным, вечно голодным и готовым к атаке. Хотя, конечно, я его переплюнула с мужем. Светка, по крайней мере, не заказывала убийство Петьки.

Я сижу в машине с человеком, который держит мою жизнь в своей руке — но держит осторожно, словно птицу.

— Ну что, как ты это сделаешь?

— Подсадишь меня, я на лоджию влезу и постучу ей в окошко.

Он засмеялся. Мне легко с ним — его мои вредилки забавляют. Другой бы ужасался или осуждал, а он просто подсадит меня на лоджию.

— Тут главное — никого по дороге не встретить, иначе сюрприз не получится.

Он прав — тишина стоит невероятная, сгустился туман, и искусственная кровь, которая начала уже подсыхать на мне, снова влажно заблестела. В общем, вкупе с нашлепкой вид у меня тот еще, и если сейчас кто-нибудь заорет с перепугу, узрев эту красоту, сюрприза может и не быть.

— Вот ее лоджия.

— Вижу. — Мирон смотрит на меня с веселым ужасом. — Видок, конечно, инфарктный. Не ровён час — помрет она с перепугу.

— Ничего ей не сделается, вот увидишь. Ну нельзя же такой случай упустить!

— Нельзя.

У свекрови две комнаты, выходящие на разные стороны дома. Одна лоджия застеклена, там она держит картошку и консервацию, а та, которая из гостиной, стоит как есть, летом свекровь на ней сушит белье или сидит, болтает с соседками.

— Подсади меня.

В комнате горит свет и слышно, как работает телевизор, — свекровь, когда сидит дома, любит коротать вечера в гостиной. Свет приглушенный — значит, включен ночник. Что ж, это к лучшему. Мирон взял меня за бедра и приподнял, я встала на бортик лоджии и перелезла внутрь. Здесь пусто, только в углу свалены деревянные ящики.

Я заглядываю в комнату. Свекровь разговаривает по телефону. Что она говорит, не слышно из-за работающего телевизора. Но вот она отложила сотовый, поднялась, приставила к серванту стул и тяжело взгромоздилась на него. Что-то ищет на антресолях, достала какой-то пакет… Ага, это она деньги взяла — видимо, решила пересчитать.

Неуклюже оттопырив свою монументальную задницу, она слезла со стула, прижимая к груди пакет, — это понятно, дороже денег для нее только сын. Неужели все-таки пересчитать решила? Вот дура, все же знают, что считать деньги после захода солнца — плохая примета, к нищете.

Я осторожно постучала в окно. Видимо, орущий телевизор глушит мое тихое потустороннее царапанье, и я стучу более ощутимо — свекровь услыхала посторонний звук и зажгла верхний свет. Отлично, увидит меня во всей красе. Тем временем я постучала снова, и свекровь, близоруко прищурившись, зашарила в поисках очков. Я стучала снова и снова, и мамаша Виктора, водрузив на нос очки, отдернула занавеску.

И увидела меня. То, что полицейские падали в обморок от моего вида, о чем-то говорит.

Челюсть у нее отвисла и заходила из стороны в сторону. Глаза выпучились и, вероятно, упали бы на пол, если бы не очки. Она явно хочет заорать, но в зобу дыханье сперло. Я грустно протянула к ней окровавленные ладони, глядя на нее единственным глазом, и она, как-то странно хлюпнув, исчезла из поля зрения.

Сзади раздалось приглушенное хрюканье — это Мирон не смог отказать себе в удовольствии созерцать спектакль. Мы заглядываем в комнату — свекровь лежит на полу, вокруг нее разлетелись купюры.

— Говорил же тебе — помрет баба.

— Она жива, смотри, дышит. Поехали отсюда.

— И то.

Он слезает с лоджии и протягивает мне руки.

— Иди сюда. Осторожно…

Только сейчас я ощутила, как сильно устала. Он принял меня на руки и понес к машине.

— Я и сама дошла бы.

— Дошла бы, конечно, только так быстрее будет, да и устала ты.

— Устала. Но ты рубашку измажешь, я же вся в этой гадости.

— А черт с ней, с рубашкой.

Он усаживает меня в машину и садится сам. Тихо смеясь, мы выезжаем на узкий мост, минуем остров и сворачиваем туда, где притаились улицы частного сектора.

— В ванную хочу ужасно. Вот, блин, а во что же я переоденусь? Мне завтра на новую работу. Ты знаешь, что я сегодня рекламировала йогурт?

— Олька говорила. Ты молодец, Лина. Дома халат наденешь, а насчет другой одежды не беспокойся, я сегодня по магазинам проехался и купил тебе того-сего.

— Ты? Мне? Купил одежду?!

— И белье, и пару туфель. Надеюсь, окажутся впору. Ты же завтра в солидный офис пойдешь, нельзя выглядеть как хиппи. Ты вообще одеваешься несуразно. Молодая, красивая девушка, что это за унисекс вечно на тебе? Пальто это, где ты его откопала? Почему никогда не надеваешь юбку, туфли на каблуках? В общем, надо все менять.

Я от удивления лишилась дара речи.

Никогда ни один мужчина на свете не покупал мне… да ничего не покупал. Виктор вообще считал, что подарки — это глупость, деньги лучше отложить на черный день. Любопытно, как быстро у него черный день настанет.

— Все, выходи, приехали. Погоди, возьми пакеты из багажника.

Я наклоняюсь над багажником, а Мирон выходит из машины. Кто-то вдруг оказывается совсем рядом, и Мирон падает, а напавший поворачивается ко мне, он двигается быстро, он уже прямо передо мной, и я вижу круглые от ужаса глаза — ах да, я же до сих пор в прикиде трупа. Человек инстинктивно отшатнулся, а я вне себя от злости хватаю огнетушитель, валяющийся в багажнике, и с силой бью напавшего по голове. Икнув, он падает, как подкошенный, а я наклоняюсь над Мироном.

У него течет кровь, я не понимаю откуда.

Я достаю телефон и набираю номер Ольги. Только она может сейчас помочь, потому что она знает, кто такой Мирон.

Напавший на нас шевелится, и я снова бью его по голове огнетушителем. Я бы хотела ударить его еще и еще, но понимаю, что это неправильно, и ощупываю Мирона. И не чувствую его дыхания.

Совсем.