Встреча от лукавого

Алла Полянская, 2015

Ангелина Яблонская, начальник отдела рекламы, в один отнюдь не прекрасный день нашла сомнительные документы со своей подписью. Но она ничего не подписывала! Она поделилась проблемой с коллегой и подругой Люсей, а в результате – публичный разнос от шефа и увольнение с позором! Казалось бы, хуже уже быть не может, но когда Лина вернулась домой раньше времени, она услышала из прихожей, как муж и свекровь обсуждают чьи-то похороны… ее похороны! Им давно приглянулась квартиры Лины, а сама она только мешалась под ногами… Что ж, раз она все равно никому не нужна, Лина решила покориться судьбе. Она только оформила завещание на своего брата и его дочь – не оставлять же убийцам вожделенную квартиру! В назначенный день Лина влезла на крышу высотки и стала ждать киллера. И он появился! Но так случилось, что убивать ее он не стал. С этого момента и начались их общие неприятности…

3

Я лежу в кровати, кто-то укрыл меня теплым одеялом, я понятия не имею, где нахожусь. Запах яблок вернул меня к жизни, и я разом вспомнила и то, что меня должны были убить, и киллера, которого я даже в лицо не запомнила, и суп. Глупость какая-то получается.

Я открыла глаза — комната незнакомая, убийца сидит рядом со мной на стуле с высокой спинкой. У него усталый вид — наверное, намаялся он со мной. Не привык иметь дело с живыми.

— Ты как?

— Не знаю.

В моем теле поселилась ужасная слабость. Словно из меня в одночасье выкачали всю кровь, и от этого мир вокруг стал скучный и серый. Или тут освещение такое?

— Таблетки подняли тебе давление. — Убийца вздыхает. — Много выпила и понервничала, а сколько тебе, худышке, надо. Я ввел внутривенно магнезию, сейчас станет лучше.

— Вы и это умеете?

— Я много чего умею.

Я в этом и не сомневаюсь. Человек столь странной профессии должен иметь познания в медицине, учитывая, что ему далеко не всегда удобно обращаться к врачам.

— Я не спросила, как вас зовут.

— Мирон меня зовут.

Мирон… Странное имя, разве кто-то так называет детей? Хотя ему лет чуть за сорок, я думаю, и в его времена, наверное, называли. А может, его зовут вовсе не так, это псевдоним. С чего ему называть мне свое настоящее имя. Но раз уж он привел меня в свой дом… а может, дом не его? Может, он просто снимает жилье, чтобы перекантоваться? Не похоже, я же была на кухне, там все оборудовано очень добротно. Правда, сейчас и для сдачи в аренду точно так же приводят в порядок дома, это ничего не значит… вот только ящик яблок на веранде и бочка с дождевой водой кажутся мне подозрительно непричастными к аренде.

— А дом…

— Это мой дом. Просто я здесь не часто живу. Так, бываю иногда, его еще в порядок надо приводить, видела гостиную?

— Ага. Очень милая, как в деревенском доме.

— Вот я и думаю, что мне с этим барахлом делать. — Мирон хмыкнул. — Выбросить жаль, очень характерная комната, будто на пятьдесят лет назад нырнул, а с другой стороны, оставить все как есть тоже нельзя, слишком большой контраст будет с остальным. Но мне спешить некуда.

Убийца замолчал и хмуро посмотрел на меня. Понятно — он уже сто раз пожалел, что не сбросил меня с крыши, когда была такая возможность. Сейчас бы он был при деньгах, и не пришлось бы ему колоть мне препараты и отвечать на вопросы.

— Вот таблетка, положи под язык. Тошнит?

— Нет, уже меньше.

Я покорно кладу таблетку под язык, она совсем крохотная, даже не понять, горькая или нет… Отчего-то все лекарства делают горькими. Может, для того, чтобы люди их не ели вместо конфет.

Ну что ж, могло быть и хуже. Я уж думала, что у меня инфаркт, потому что болело в груди и дышать было невозможно.

— Как сейчас?

— По-моему, лучше. — Мне очень неловко с ним. — Можно мне яблочко?

— Вставай и поешь супа. Яблоки потом. Тебе надо поесть, ты же сегодня ничего не ела.

Откуда он знает? Ах да, вот я бестолочь! Он же следил за мной, а я с самого утра шаталась по городу, чувствуя себя живой, как никогда. И все думала — надо же, ну как назло, мне сегодня умирать, а я хочу купить пару книг и мороженого…

— Дойдешь сама до кухни?

— Может, и дойду.

Я осознаю, что на мне чужой халат и белья нет, это уже совсем никуда не годится. Как могло выйти, что все эти неприятности навалились на меня кучей, в один момент? А что, по очереди было некошерно? Хотя, конечно, мне без разницы.

— Давай руку, помогу подняться. Не сможешь дойти — принесу тебе чашку с супом прямо сюда. — Он придерживает меня под локоть. — Ничего, держись. Все бывает в жизни.

Ага, все. И убийство мое заказывают — то-то офигенный опыт!

— Может, сюда принесу тебе еду? Шатаешься ты.

Нет уж, чтобы есть в постели — мне должен совсем конец наступить, а до этого пока далече, что не может не радовать. Комната уже не кружится, и тошнота отступила, но слабость дает о себе знать, как после длительной болезни, хотя — ну сколько я тут пролежала — полчаса, не больше. До кухни я дойду, потому что есть в постели — жалкое зрелище, а я и без того вряд ли выгляжу нормально.

— Садись, буду тебя кормить. Не помирать же тебе с голоду.

Это очень странно слышать от человека, который еще несколько часов назад собирался сбросить меня с крыши многоэтажки. Я мысленно содрогаюсь, представив себя посреди тротуара в самом неприглядном виде, толпятся зеваки, кто-то из соседей меня бы опознал, полиция бы что-то фотографировала, записывала, потом погрузили бы меня в труповозку. Кто-то вызвал бы мужа и свекровь, и они стали бы лить фальшивые слезы, свекровь даже, возможно, обморок бы изобразила, хотя у этой лошади отродясь ничего никогда не болело, кроме кошелька.

А потом они позвонили бы Петьке. Ему пришлось бы сообщить бабуле. И эти двое никогда не смогли бы ни пережить, ни смириться с тем, что меня нет. А свекровь и муж пришли бы в мою квартиру и прыгали бы от счастья. Представить прыгающую свекровь — фууу… но я это могу. Так, например, прыгала бы жирная жаба. Тряслись бы телеса, у соседей сыпалась бы штукатурка с потолка… нет, полет фантазии надо остановить, иначе суп мне не доесть.

Муж первым делом выставил бы на продажу бабушкино трюмо, он давно уговаривал меня его продать, даже показал антиквару, и тот был готов заплатить круглую сумму, но я уперлась намертво. Виктор тогда обиделся — типа, зачем тебе это старое зеркало, купим взамен новое! А так деньги в семью. Он не понимал, что это бабушкино трюмо. Он мыслил только так: деньги есть — хорошо, нет их — плохо. И если бы меня не стало, трюмо ушло бы к антиквару.

А свекровь вытащила бы все мои украшения… В общем, сценарий так себе. Но есть нечто, на что я посмотрела бы с огромным удовольствием — чтение завещания. Нотариус объявил бы о нем, и они бы собрались, и вот момент, когда они поняли бы, что все зря и квартира от них уплыла, а им нужно выплатить Петьке половину стоимости машины и вернуть трюмо — я бы ни за что не пропустила, я бы в виде призрака задержалась здесь, лишь бы на это посмотреть!

Суп уже остыл, Мирон подогревает его. Он гремит посудой, наливая мне суп, а я думаю о том, что ни разу в жизни не ночевала в чужом доме, у меня на этот счет пунктик. И сейчас мне очень хочется домой.

И вдруг приходит осознание — у меня нет больше дома.

Та квартира, в которой я жила, — она давно уже не моя, там живет мой муж, и туда почти каждый день катается из Осипенковского микрорайона моя свекровь — типа в гости. Они с Виктором подолгу сидят на кухне, о чем-то вполголоса беседуют, пьют чай, смеются — я давно уже там лишняя. Когда это началось? Ведь когда мы с Виктором поженились, все было… вполне традиционно. Такая эволюция за пять лет! С чего бы?

Но это дело сто двадцатое, его моральные терзания, если они и есть, меня не интересуют. Меня беспокоит то, что уже ночь, а я невесть где, и идти мне, по сути, некуда. Моя квартира, которую я так люблю, в старом доме, где во дворе качели, квартира, которая помнит бабушку Машу и меня, совсем мелкую пигалицу, — вдруг стала чужой, и идти мне туда невозможно. А еще у меня нет работы, люди, которые были моими коллегами, отвернулись от меня из-за навета мелкой дряни, несколько лет подряд притворявшейся моей подругой.

Мы с ней болтали ни о чем, ходили в перерыве в кафе, а она все это время спала и видела, как занять мое место. И нет никого, с кем я могла бы этим поделиться. Петьке разве что рассказать, но у него столько собственных проблем, что вешать на него еще и мои… нет, нельзя.

Слезы — вот они, хотя плакать неправильно и стыдно, но боже мой, до чего мне сейчас одиноко, страшно и горько. А еще этот чужой дом, и чужая одежда, и… и вообще все! Как могло так выйти, что за несколько дней моя жизнь превратилась в дикий трэш?

— Ну… ты… это… не реви.

Легко сказать — не реви, ведь ты не пережил собственное убийство, а я-то пережила, пусть и несостоявшееся, неважно, я неделю его ждала, решала какие-то организационные вопросы, а сама думала: ну, вот еще день и еще. И прощалась — с рекой, с городом, с могилой бабушки Маши, на дачу съездила даже, чтобы еще раз вдохнуть запах детства, живущий в нашем старом доме. Только к бабуле не рискнула поехать, она бы сразу поняла, что со мной неладно.

Легко не плакать, когда ты большой сильный мужик, убивающий всех подряд и плюющий на все условности, а я… Стоп. Ведь он меня еще не убил и вроде не собирается. Как же он теперь? Должно же быть нечто, что не позволяет ему поступать таким образом, и он, по идее, сейчас в беде. Из-за меня.

— У вас будут неприятности из-за меня?

Он смотрит ничего не выражающими глазами, потом вздыхает и достает из буфета еще одну тарелку.

— Давай поедим. Ты к супу почти не притронулась, я настаиваю, чтобы ты поела. Так что поем с тобой за компанию.

Он вылил оставшийся суп в свою тарелку и тяжело опустился на табурет.

— Хлеб будешь?

— Нет, спасибо.

Я не люблю портить вкус супа ничем, даже хлебом. Мы молча хлебаем суп, и по мере того, как пустеют тарелки, сгущается неловкость.

— Я думаю, это случилось из-за принятых тобой таблеток.

Он переживает из-за моего здоровья! С ума сойти.

— Наверное. Я никогда не пила таких таблеток, тем более много. Вы понимаете, я думала, что…

— Да понял уже. Ты думала, что я тебя убью.

— Ну, да. Я же не планировала жить дальше, а потому вред от таблеток был для меня весьма отдаленной перспективой.

— Ладно, это я понял. Как ты сейчас?

— Не знаю… — Я подняла глаза и встретилась с ним взглядом. Обычные глаза, серые с зеленцой. — Странно как-то. Знаете, я никогда не ночевала в чужом доме. Либо у себя в квартире, либо на даче. Очень неуютное ощущение. Так вы мне не ответили. У вас из-за меня будут неприятности?

— Неважно. — Он смотрит на меня, и мне неуютно под его взглядом. — Йогурт будешь?

— Йогурт? Нет…

— А я выпью. — Он достал из холодильника бутылку черничного йогурта. — Я уже один раз не выполнил заказ. Там клиент оказался сукой, хотел нас с напарником в расход пустить. Хорошо, что цель оказалась умная и открыла нам глаза. Если б не она, не встреть я ее, была б ты сейчас, подруга, мертвой уже несколько часов.

— Но вы меня не убили. Могу я спросить, что вас остановило?

— Ну, спросить-то ты можешь. — Он ухмыльнулся. — Есть соковыжималка, хочешь сока?

— Хочу.

Ни за что бы я не позволила себе такой наглости раньше. Но то было раньше, а сейчас что-то изменилось. Этот незнакомый человек достал из шкафа соковыжималку, порезал яблоки — и вот он, сок. Свежий, пахнущий так, что не пить его невозможно.

— Это железо. Тебе нужно железо, я какие-то витамины нашел, но лучше яблок средства нет. Пей и расскажи мне, что у тебя стряслось.

— В смысле?

— Ты меня совсем за дурака держишь? — Он разобрал соковыжималку и загрузил ее части в посудомоечную машину. — Ты не из тех, кто в угоду кому-то вот так запросто пожертвует своей жизнью. И если ты, узнав о готовящемся убийстве, вместо того, чтобы бежать в полицию, бить в колокола, звонить брату и друзьям, по-тихому написала завещание, наелась таблеток и даже поднялась на крышу высотки, это значит, что стряслось у тебя в жизни нечто скверное, настолько скверное, что твое убийство оказалось очень кстати. Я прав или не прав?

— Вы, безусловно, в чем-то правы. Но, видите ли…

— Прекрати это делать.

Теперь наступила моя очередь таращиться с ошалелым видом.

— Делать — что?!

— Ну, вот это — «видите ли», «вы правы» и прочую фигню. Меня зовут Мирон, и я видел тебя голой. Это если не учитывать, что я фактически тебя убил. Так что кончай марлезонский балет передо мной вытанцовывать.

— Я… просто подумала, что излишняя фамильярность будет воспринята вами как желание втереться в доверие или нечто подобное, но тоже негативное.

— Бестолочь. Ты и должна сейчас изо всех сил втираться ко мне в доверие, а ты словно нарочно поступаешь прямо противоположно. — Он отхлебнул из бутылки и крякнул. — Йогурт — пища богов. Я жить без него не могу, особенно если черничный. Так расскажи, что у тебя такого страшного стряслось, раз уж мы здесь.

— Можно завтра? Я устала.

Не хочу я ему рассказывать о безобразной сцене, которую закатил мне шеф на радость всему офису. Мне стыдно об этом говорить, потому что это было унизительно и ужасно, а ужаснее всего то, что я совершенно никак не могла доказать им всем, что я не делала того, в чем меня обвинили. Потому что все выглядело так, словно делала.

— Идем, уложу тебя в кровать. Сейчас только посудомойку включу, а стиралка скоро достирает, я час назад шмотки загрузил. Ляжешь в постель, тебе нужно отдыхать. Будешь лежать под одеялом и рассказывать.

То есть оставлять меня в покое он не собирается. Это минус. Но убивать тоже вроде бы не будет — это плюс. Плюс на минус дает нам минус. И этот итоговый минус свидетельствует, что вся моя жизнь разом полетела псу под хвост, и то, что я пока жива, ничего не меняет. Я покорно иду за убийцей в комнату, попутно удивляясь, до чего странный дом. Гостиная и правда как в деревенском доме, кухня, несмотря на печь, топящуюся дровами, оснащена на современный манер и отремонтирована на славу. Ванную я видела — очень впечатлилась, а спальня, в которой я спала… или что я там делала… в общем, спальня странная. Старое трюмо, деревянная кровать, стилизованная под антиквариат, — даже столбики с пологом есть, большой стол, покрытый старой бархатной скатертью, на полу — циновки, явно сплетенные не в ближайшей деревне, и даже не на нашем континенте. Странная спальня, очень женская.

— Ложись.

Он садится рядом — на старый венский стул, хотя в комнате есть удобное кресло. Правда, оно стоит в углу, и двигать его, наверное, тяжело.

— Итак.

Он смотрит на меня своим ничего не выражающим взглядом, и я думаю о том, что он запросто сбросил бы меня с крыши и точно так же сидел бы сейчас, пил йогурт. Но он отчего-то меня не сбросил, и я должна уважать его решение, тем более что он наверняка поимеет из-за этого неприятностей вагон, если уже не поимел.

— Ну… понимаете… так вот запросто и не расскажешь.

— А ты что, куда-то торопишься?

— Я… нет.

Мне совершенно некуда идти. Домой? Невозможно. Там Виктор и его мать, они так прочно обосновались в моей квартире, что мне там нет места, они даже убить меня хотели, так я им мешала. И вот я как ни в чем не бывало приду домой. В квартиру, которая перестала быть моей… как давно? Когда мы с Виктором оказались по разные стороны баррикад? Когда они вообще выросли, эти баррикады? Я не знаю. Поженились, съездили в Египет, потом он вышел на работу, я тоже вышла. А вечером приходим домой, а там свекровь «в гостях». Она, оказывается, еще днем пришла, чтоб приготовить поесть любимому сыну, рубашечки его перегладить — Виктор дал ей ключ. Меня не спросил, конечно, да и чего спрашивать, мы же теперь одна семья! И мать очень кстати, потому что готовит привычно, и рубашки всегда выглажены, а я — ну, что я, таких сто штук еще будет, а мама одна.

Дело, конечно, не в свекрови — вернее, не только в ней. Дело в том, что не надо было нам жениться. Ну что мы за пара? Никакая мы не пара, и это было понятно изначально, просто все вокруг удивлялись — о-о-о, ты не замужем! И тут появился Виктор — позитивный персонаж, не пьет, не курит, работает! Это преподносилось как невесть какие заслуги перед обществом, тем временем мои аналогичные свойства воспринимались как нечто само собой разумеющееся. И когда он сделал мне предложение, я сдалась — ведь действительно, не пьет, не курит и работает. Идиотство какое-то, феодализм дремучий.

Может, если бы я была с ним счастлива… но я не могла быть с ним счастлива, и никто не понимал, почему я не прыгаю до неба просто по факту нахождения замужем. Вероятно, действо, посредством которого я обзавелась обручальным кольцом, должно было обеспечить мне автоматическое счастье, но я смотрела на Виктора — и ничего, кроме глухого раздражения, не чувствовала. А свекровь в виде ежедневной гостьи в моем доме, превратившейся в какой-то момент в хозяйку, запросто открывающую все шкафы, роющуюся в моих вещах, сующую нос во все баночки на моем туалетном столике, открывающую все ящички бабушкиного трюмо… вот этого я стерпеть не могла никак! Я один ящик даже заперла на ключ — ничего там не было, но я просто заперла его, а ключ носила с собой. Ключ к такому ящику подобрать невозможно, трюмо очень древнее. Я довольно долго наблюдала молчаливые конвульсии моей свекрови по поводу запертого ящика. А потом Виктор потребовал от меня открыть его. Возможно, они с мамашей думали, что я там спрятала от них нечто либо изобличающее меня в чем-то дурном, либо необходимое в хозяйстве. И когда я открыла, а ящик оказался совершенно пуст, они долго не могли прийти в себя от потрясения, Виктор все время спрашивал — ну, скажи, зачем ты его заперла? Они оба не понимали. Запертый ящик символизировал для меня нечто, что принадлежало только мне, потому что ничего больше они мне не оставили. И когда Виктор потребовал его открыть, а его мамаша выглядывала из-за его плеча, не желая пропустить ничего из того, что сейчас произойдет, — это был мой триумф.

Эпизод стал последней каплей, именно тогда я окончательно осознала, что не нужно было впускать в свою жизнь и в свой дом абсолютно чужого мне мужика, обремененного мамашей. И я стала думать насчет того, чтобы развестись, и наняла адвоката. А Виктор с матерью решили, что развод им невыгоден, мою квартиру они уже привыкли считать своей и расставаться с ней не планировали.

Но как рассказать это все совершенно чужому человеку? О запертом ящике, о глаженых рубашках, о перерытых полках? И о том, что когда я брала из ящика белье, то надевала его с содроганием, потому что знала: любопытные пальцы моей свекрови его перещупали, оценили и осудили. Она лезла ну просто повсюду. Разве это причина для того, чтобы разводиться или убивать кого-нибудь? Я уверена, что идея с убийством принадлежала ей. Виктор, конечно, слизняк — но ему бы подобное в голову не пришло, он совершенно не креативен, а вот у его мамаши была масса разных идей, и все они вертелись вокруг одной темы — как разбогатеть, не прилагая никаких усилий. И тут я с квартирой в центре. И с коробкой драгоценностей, частью доставшихся мне от бабушки, частью — купленных самостоятельно, но уже примеренных ею и оцененных с пристрастием. Я с антикварным трюмо, которому без малого двести лет, и за которое посулили много денег, стала совершенно лишней на их празднике жизни, и если вдуматься, это логично. Ну, и как тут удержишься?

— Меня, знаете ли, с работы уволили…

— И что? Многих увольняют. Найдешь другую.

— Нет. Вы не понимаете. — Я вздохнула — не хочу об этом говорить, мне эта дикая история колет в груди. — Меня не просто уволили. Случилась кража, и в ней обвинили меня. Ну, не совсем кража, но по сути почти кража.

— Как это?

— Пропали деньги фирмы… вернее, не пропали, их едва не перечислили якобы за услуги. Подпись на договоре моя, и на гарантийном письме тоже, и на акте выполненных работ. Но клянусь: я никогда в жизни не видела ни этого договора, ни остальных документов, а об этой фирме даже не слышала.

— И большая сумма?

— Три миллиона. — Я не знаю, как ему это объяснить. — Вы понимаете, выписан счет, и получается, что услуги оказаны и не оплатить его нельзя. А я, повторяю, никогда не заказывала этих услуг, и уж тем более — за такие деньги. Но документы всплыли, и меня обвинили в том, что я через подставную фирму хочу украсть у владельца бизнеса эти деньги. Я не могу доказать, что ни при чем, понимаете? Никто не верит, что я не имею ни малейшего отношения к этим документам: подпись на них моя, и печать у меня была. Вот и все. Меня после этого никуда больше не возьмут, вы же знаете — добрая слава под лавкой лежит, а худая впереди бежит. Шеф кричал ужасно… а самое главное, не заплатили еще по этому счету! Когда я документы обнаружила, сразу к Людмиле побежала, это подруга моя… бывшая. Работала в соседнем отделе и, оказывается, давно продвигала идею объединить направления, но шеф как-то не мог для этого созреть. А тут я к ней с этими бумагами сунулась, она сразу к шефу побежала, и он меня слушать не стал. Сказал, что в полицию заявление напишет. И меня будут судить за мошенничество.

— А фирма, которая требует оплату за якобы оказанные услуги?

— Ее представлял какой-то совершенно левый мужик, на встречу вместо него адвокат приходил. Так мне сказали. Я не знаю ни эту фирму, ни мужика, который требует оплаты… я не понимаю, как такое могло случиться, ведь подпись моя стоит!

— А о подделке подписи ты никогда не слышала?

— Я… слышала, безусловно. Но это надо доказать, а как? И неизвестно, кто, а главное, зачем все это проделал.

— Ты же сама говоришь — три миллиона. Может, действительно мошенники, а может, твоя подруга все организовала, раз она метила на твое место.

— Не совсем на мое, просто хотела сделать из двух подразделений одно… как оказалось.

— Ты об этих ее планах раньше не слышала?

— Нет. Я вообще не вникала в подковерные игры, мне это противно, к тому же я всегда очень много работала, старалась как можно лучше все делать, это было здорово — зарабатывать деньги, понимаете? Я никогда копейки чужой не взяла, клянусь! А теперь меня обвиняют, и я не могу доказать, что ни при чем. И самое главное — если всплыли эти документы, могут всплыть и другие, аналогичные. Может, по некоторым уже заплатили деньги, я не знаю. Но такое может быть, если тот, кто подделывал мою подпись, имел доступ к печати. А я…

— А ты никак не можешь доказать, что не при делах. Я понял.

Он встал и прошелся по комнате. Он был очень большой, но двигался легко и бесшумно, как тень.

— Кем ты работала?

— Начальником отдела рекламы. Я сперва просто рисовала рекламу — еще в институте начала там работать, а потом вдруг оказалось, что я умею организовывать процесс, и меня назначили начальником, хотя я никогда к этому не стремилась. Быть начальником очень скучно, нужно постоянно чему-то там соответствовать, и собственно рекламой заниматься уже некогда, полно других обязанностей, но когда под твоим началом люди, и каждый занимается своим делом… В общем, мне это нравилось, хотя возникло ощущение какого-то замкнутого круга, бега на месте, что ли. И тут вдруг это случилось, и все рухнуло моментально.

Я должна была радоваться стремительной карьере — в двадцать пять лет возглавить отдел! Но я не особенно радовалась. Мне хотелось делать рекламу, а не оценивать чужую работу и разбираться в бюджете. Рисовала я все реже, и мне стало казаться, что мир не такой цветной, как я думала… А когда все это грянуло, оказалось, что, кроме работы, у меня в жизни ничего нет. А еще ужасно обидно, что меня обвинили в таких нечистоплотных делах.

— Можно узнать, кто все это замутил. Один человек сможет разобраться. — Он смотрит в темное окно сквозь штору. — Я попрошу ее помочь тебе.

— Но как?!..

— Не знаю как, но, если хоть что-то можно сделать, она сделает. Я не разбираюсь в таких делах — понимаю ровно столько, чтобы усвоить то, что ты мне рассказала. Остальное для меня темный лес, но не для нее. Спи, утро вечера мудренее, завтра будет день — что-то решим.

— А… все это?

Я кивнула, показывая на комнату, в которой нахожусь. Ведь основной вопрос остался — он же меня не убил, как подряжался, мало того, привел меня в свой дом, и что-то я сомневаюсь, что он всех подряд сюда водит и эти люди знают, чем занимается радушный хозяин. Не могу же я остаться здесь навсегда.

— Это тоже решим. Нет на свете неразрешимых задач, есть ленивые люди.

— Но…

— Все, спи. Завтра у нас день, полный неприятных впечатлений, а у тебя со здоровьем неизвестно что. Как ты себя чувствуешь?

— Странно очень. Я все хотела спросить… А что с моим убийством? Ну, что вы свекрови моей скажете? Ведь она ждет звонка.

— Ничего. — Он фыркнул. — Я перезвонил ей и передвинул срок на завтра. И вообще — не думай больше об этом, предоставь мне этот вопрос утрясти. Ты пока поживешь здесь — два-три дня, видимо. Вряд ли понадобится больше времени, чтобы привести в порядок твои дела. А потом все закончится, и ты просто вернешься домой и будешь жить, как жила, но без этих двух мокриц в твоей квартире.

— Разве это возможно?

— Посмотришь. Тебе понравится. А трюк с завещанием я оценил.

Это он еще о запертом ящичке не знает.