Путешествие к центру себя, или Трикстер и другие субличности. Терапевтическая сказка

Алина Белковская, 2022

Это книга о том, как в детстве нас сбивают в попытке взлететь – собственные родители, школа, общество, принятые культурные нормы. О том, как окружение пытается как можно глубже закопать наши еще не полностью раскрытые таланты. О том, как нас высмеивают, и о том, как мы после этого замолкаем. О том, как нас не признают, и мы перестаем признавать себя сами… О том, как мы гаснем… как год за годом все более тусклым становится наш внутренний свет, и тише становятся внутренние голоса, воспевавшие нашу творческую индвидуальность в 5–7–10 лет… И эта же книга – о том, как этот свет в себе заново разжечь, как расчистить от мусора свой собственный «гимн жизни», как расслышать свой истинный голос, который никогда нам не врет.

VII. Я все равно буду!

— Ну ты даешь, мамуль. Ваше величество. Вот, значит, откуда твое упрямство-то нечеловеческое.

— Вполне логично, — Артур с интересом разглядывает советские интерьеры моего детства. Он здесь не был. — Она же выкрикивала: «Назло». Не благодаря, а вопреки. Очень логично.

— Мы назло всем врачам будем срать по ночам? Это, Артур, не логично, — парирует Трикстер.

— Она так далеко заглядывать еще не умела.

— Я стану менее упрямой? — на мне снова моя домашняя одежда.

— Нет, — Артур мотнул головой. — Но ты научишься управлять своим упрямством и превратишь его в упорство. Это всегда в тебе было. Видимо, действительно вот отсюда и выросло.

— В чем разница между упрямством и упорством? — смотрю я на маленькую спящую меня.

— Упрямец действует себе во вред. Упорный — себе во благо. Ты тогда, — он тоже задержался взглядом на маленькой спящей мне, — ты тогда сделала несколько выборов, но не умела еще видеть последствия каждого из них. Ты выбрала быть сильной, но решила, что это значит «терпеть» и не показывать своих чувств. Ты выбрала молчать, чтобы «не получать по морде», но не поняла, что не обязательно так действовать в жизни всегда и со всеми. Ты выбрала не признавать власть матери над тобой, потому что именно тогда увидела, что она недостойна иметь над тобой эту власть. Но ты не поняла, что свобода твоя от нее — в частности в деньгах. И в мышлении. То есть для освобождения как раз не нужновыполнять ее команды и приказы. Ты просто была слишком маленькой, чтобы опознать приказ, который она тебе тогда дала вместе с оплеухой. Трикстер, уже в тебе живущий, показал, как можно сопротивляться. А меня еще не было, чтобы показать, где этого делать не надо. Все логично. И теперь все решаемо.

— Когда она проснется? — опять смотрю на счастливо сопящую себя.

— Без понятия. И не имею представления, что мы увидим.

— Я имею представление, друзья мои, — Трикстер поигрывает бровями. И молчит, засранец.

— Ну, поделишься, может быть?! Или мне опять в королевском обличии пред тобой предстать? — пора мне учиться и им управлять.

— Ты, давай, дорогой друг, сам-то не заигрывайся, — поддержал меня Артур. — А то ведь у меня тоже есть королевский меч.

— Я понял вас, понял! Накинулись. Эта лялька, что спит сейчас на кучке денег, так или иначе — мой выпестыш. То, что я не помнил это конкретное событие, тоже логично, между прочим. Мы тогда так напряглись, что поднадорвались. Оба. Я зарядил ее и ушел отсыпаться на какое-то время. Но я помню, когда проснулся. И она проснется в той же точке, которую помню я.

— Это что за точка такая? — я жду откровения. И не ошибаюсь. Трикстер произносит магическую фразу из другого моего детства:

— А я все равно буду!

Со свистом проносится несколько лет. Даже голова кружится. Мы все втроем — на кухне той же квартиры, год 1987-й. Лето, жара. Опять эти уродливые желтые стены, выкрашенные масляной краской. А в детстве я не замечала этого уродства. Маленький красный угловой диванчик, стол, накрытый клеенкой. У стены напротив — огромный старинный буфет — резной, деревянный, почти под потолок, с таким же резным карнизом, со стеклянными гранеными высокими дверцами. Он втиснут между убогой раковиной и холодильником «Юрюзань». Заглядываю в буфет. Там чайные сервизы — один темно-темно-синий, с золотыми узорами, другой белый, с сиренью. Я даже не догадывалась, что помню эту квартиру в деталях. Когда мы переедем в 1988 году, буфет останется тут — он оказался таким тяжелым, что бригада грузчиков не смогла его даже с места сдвинуть. Мне было его так жалко. Но пока до переезда еще далеко.

— А я все равно буду… — слышу я от двери. Мне лет одиннадцать. В глазах — слезы. Прижимаю к груди альбом для рисования. За столом сидит папа, недовольный моим рисунком.

Что я тогда нарисовала? Плафон. Срисовала ту самую квадратную лампу с лошадиными головами. «Дурацкий какой-то рисунок, — сказал тогда папа. — Не могла что-нибудь поинтереснее нарисовать?» И добавил: «Или уж вообще ничего не рисуй, если фантазии не хватает».

— А я все равно буду!

Бесконечная решимость в этой маленькой мне. Какая-то дьявольская и одновременно — божественная уверенность в собственной правоте. Я все равно буду.

Я буду писать, как чувствую. Буду говорить, как думаю. Буду рисовать так, как мне нравится. Буду рисовать то, что мне нравится. Я буду. Я все равно буду! Даже когда все вокруг говорят, что у меня не получается, что это не мое и что ничего никогда не получится. Я все равно буду!

Трикстер смотрит на нее с нескрываемой гордостью. Его творение!

Но ей снова хочется плакать: слова отца ее обидели, он не оценил, нагрубил, не поддержал. Неужели мне в детстве так часто было обидно? Так часто хотелось плакать? Или это просто эпизоды, которые слишком глубоко отпечатались и не впустили в мою голову другие, более светлые воспоминания?

Она уже не раз слышит от родителей, что «опять все сделала не так». Но поджимает губы и снова, как тогда с монетами, выбирает злиться, а не плакать. Я все равно буду! «Какой уродливый домик ты слепила! Ха-ха-ха!» «Какую страшную девочку ты нарисовала! Фу-у-у!» «Ни одного слова без ошибки не написала! Что ж за дура такая!» «Какое дурацкое стихотворение ты сочинила».

А я все равно буду. И мне нравится домик! И нравится девочка! И мне все равно на ошибки в словах, их и так можно прочитать! И стихотворение мое — не дурацкое! Это вы все дурацкие, раз вам не нравится!

— А ведь это тоже я тебя учил! — Трикстер не сводит глаз со своей ученицы. — Это вы все дурацкие, раз вам не нравится. Нормально же придумал.

— Нормально, нормально, — вмешивается Артур. — Сложность была в том, что меня тогда еще не было. Я бы научил, как нужно думать дальше.

— Ну так вот она! Я для того вас сюда и притащил. Учи! — Трикстер подкидывает клубочек.

Было удивительно, что именно через вопрос о деньгах мы открыли этот ящик Пандоры. А внутри оказались Авгиевы конюшни. И неизвестно, сколько еще внутренних ребенков повылезает из меня со своими внутренними непрожитыми обидами, неотгореванными потерями, со своей заглушенной злостью и нереализованной местью. Я помню, как долго Трикстер чистил яблоко и как много клубочков осталось потом на диване.

— Ну дык, мамуль, ты без пяти лет полвека по говну чапала, много где увязла. Ничо! Разберемся, не сдаемся!

Неунывающий. Никогда не сдающийся мой внутренний Трикстер. Его давно нельзя обидеть, его можно только рассмешить. И когда он не заперт в подвале, я непобедима.

— Ты погоди воевать-то. Опять она за топор готова хвататься. С Брюнгильдой мы еще пообщаемся. Но сейчас — добро пожаловать за стол переговоров. Вот он — концентрат твоей вечной и часто беспричинной обиды, — Артур присаживается на диванчик, разглядывая девочку с альбомом. — И если мы сейчас ее не подлечим, то Брюнгильда продолжит разносить тебя и твою реальность, вместо того чтобы решать со мной твои вопросы. Нет ничего хуже обиженного и озлобленного внутреннего воина, которым управляет ребенок, а не взрослый.

— Берсерк получается, да, мамуль. У твоей-то вообще кукушку снесло. Крошит в капусту собственное войско. Давайте, друзья, чиниться уже быстрее. Реальность как бы подпирает там снаружи. Чо сидим? Кого ждем?

Я слишком долго хоронила свои болезненные воспоминания. Наивно убегала от них, пытаясь отрицать. Ну что ж, теперь я в своей голове не одна (как бы это ни звучало) и у меня есть возможность нормально и здраво посмотреть на все набранные обиды детства, не скатившись при этом ни в жертвенность (ах, я бедненькая!), ни в агрессию (вот же вы, сволочи, как меня покалечили!).

У меня есть два потрясающих внутренних помощника: гениальный хулиган (он же хулиганский гений) и голос разума. Первый не дает мне унывать и позволяет проявляться и воплощаться (в частности в этом тексте). Второй — умеет смотреть на вещи без эмоций и везде, где раньше я видела проблемы, видит вопросы, которые просто нужно решать. Ну и теперь я — своя собственная королева, которая обладает силой и внутренней властью над самой собой. У меня все получится.

— А давай и правда я с ней поговорю, — Артур щелкает пальцами.

Я почему-то вспомнила, что уже тогда, в одиннадцать, осознаю, что красивая. А эта моя удивительная решимость «все равно быть» — несмотря ни на что — делает меня старше. Кстати, хорошо помню, что до восемнадцати мне все давали на три-пять лет больше, а после двадцати стали резко давать на три-четыре года меньше. То есть мне как минимум восемь лет подряд было примерно восемнадцать. А сейчас, в сорок пять, я нередко слышу, что мне максимум тридцать шесть! Отличная растяжка для возраста, я считаю.

И вот моя в очередной раз обиженная я, насупившись, смотрит на Артура. Она опять впадает в свои пять, куда ее отшвырнуло материнской оплеухой. Одиннадцатилетние девочки себя так не ведут.

— А ты помнишь, что тогда на несколько лет действительно перестала рисовать? — уточняет Трикстер.

— Вот ты мне и напомнил…

— Покажи мне рисунок, — протягивает Артур руку к альбому. — Возможно, твой папа просто чего-то не понял? Может, я как раз похвалю?

Я мешкает, но протягивает Артуру альбом. Да-да, дурацкая лампа.

— О-па! Это кто сейчас? — Трикстер подпрыгивает. — Это кого ты сейчас решила подкормить? Кто сказал, что лампа дурацкая? Это они все дурацкие, если им не нравится. Не забываем!

— Прекрасная лампа, милая, — Артур разглядывает смешной и плоский рисунок. — Ты любила лошадей, да?

— Да, — неуверенно отвечает я.

— Ты хотела нарисовать не лампу. Ты хотела нарисовать лошадей, — Артур покачивает альбомом в руке. — А срисовать больше было неоткуда, да?

— Да, — я с готовностью кивает головой.

— У тебя действительно не все получилось, но это не страшно. Это твои первые лошадки. Хочешь, я открою тебе секрет, как сделать, чтобы у тебя начали получаться красивые лошади?

— Да!

— Нарисуй сто лошадок. И сто первая получится красивой.

— Но это же долго!

— Долго. Возможно, несколько лет. Зато точно получится. И еще: за это время ты поймешь, хочешь ли действительно рисовать лошадок. Или, возможно, тебе больше понравится рисовать цветы. Или мебель. Или собак. Ты точно поймешь.

— А разве сейчас не понимаю?

— Нет, — улыбнулся Артур. — Сейчас ты просто хочешь, чтобы все получалось быстро и чтобы тебя похвалили. Еще один секрет открою. Даже несколько. Хочешь?

— Давай, — я подходит ближе, начинает теребить альбом, который Артур положил на стол.

— Знаешь, почему тебе хочется все делать быстро?

— Нет.

— Потому что родители требуют быстрее одеваться, быстрее есть, быстрее выходить: чтобы не опоздать в садик, в школу, на поезд, еще куда-то. И ты теперь думаешь, что торопиться нужно всегда и везде. Но это не так.

— А как?

— По-разному. Каждый раз по-своему.

— И как же я пойму, нужно торопиться или нет?

— Например, именно через этот вопрос, — Артур берет мою я за руку. — Нужно ли тебе здесь торопиться? Именно в этом? Именно сейчас? Зачем? Если есть зачем, торопись. Если незачем, не спеши. Давай попробуем. Зачем ты спешила нарисовать эту лампу? Этих лошадок?

— Хотела папе показать…

— А зачем?

— Чтобы он похвалил.

— А разве он не похвалил бы тебя завтра? Или послезавтра?

— Не знаю, — я серьезно задумалась.

— Смотри, какая умничка, — шепчет мне на ухо Трикстер, по-прежнему поигрывая клубочком. — Реально ищет ответы.

— Я всегда любила думать, да.

— Да-а-а… А сейчас Артурчик тебе покажет, как думать, и ваще агонь будет.

— Я подскажу, — Артур взял и вторую руку моей я. — Потому что ты считаешь, что хвалят именно за скорость. Так?

— Та-ак, — я удивленно хлопает глазами.

— Поэтому — не важно, как ты нарисуешь, важно, насколько быстро. Так ты считаешь?

— Так…

— А теперь смотри дальше. Ты любишь рисовать, я знаю. Ты росла на прекрасных книгах-альбомах «Лучшие музеи мира» и «Величайшие художники мира». Такие книги с таким качеством печати в этой стране появятся лет через пятнадцать. А ты впитываешь искусство с шести. И ты молодец. Но ты видела только результат работы. И поскольку еще не знаешь английского, не могла прочитать текст. Хочешь узнать, что там было написано?

— Хочу!

— Твою любимую «Мадонну Литту» да Винчи рисовал год. Ему помогали десять учеников. На «Джоконду» у него уходит почти два года. «Рождение Венеры» Боттичелли пишет за четыре года. А «Данаю» Рембрандт создавал почти девять лет! Великие художники никогда не спешили. Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что им не важно было, похвалят их или нет. А если похвалят, то не важно — когда. Они добивались от своих рук того, что видели в своей голове. Ты видишь в своей голове, каких лошадей хочешь нарисовать?

–…Нет, — я мотает головой. — И что это значит?

— Возможно, ты просто не хочешь годами рисовать лошадей?

— Ой, нет! Точно не хочу.

— Вот видишь, — Артур с трудом сдерживает улыбку.

Он-то, понятное дело, уже давно знает, что я не хочу годами рисовать лошадей. А меня радует, что я сейчас, в одиннадцать лет, так быстро это поняла.

— Тогда тем более важно ли, похвалит тебя папа или нет?

— Не важно… Мне кажется.

— Тебе не кажется. Это не важно. Важно только одно, запомни, только одно: устраивает ли результат тебя саму. Понимаешь? Тебе нравятся нарисованные тобой лошадки? При том, что ты рисовала их впервые в жизни?

— Нравятся.

— Вот и отлично! Тогда какая разница, что скажет папа?

— Никакой? — радостное освобождение звучит в моем детском голоске.

— Никакой. А вот еще скажи мне, стихи твои тебе нравятся?

— Не очень…

— А почему?

— Они какие-то… в них слов мало…

— Хм, — Артур склоняет голову. — А тебе хочется больше слов?

— Да. И разных. И красивых. А то у меня одни и те же, и все не очень красивые, — моя я недовольно морщит нос.

— И поэтому ты бросила их писать?

— Угу…

— Опять секрет открою тебе. Через три года ты снова начнешь. И слов будет больше. Потому что еще ты начнешь читать очень разные книги, много разных книг. Из них узнаешь очень много разных красивых слов. А как ты думаешь, что тебе нужно сделать, чтобы получить хорошее стихотворение?

— Написать сто плохих? Как с лошадками? — я радуется своему открытию.

— Молодец. Именно так. Между стихами и лошадками в этом случае разницы нет. А ты готова написать сто плохих стихов?

— Кажется, да…

— И снова не кажется, — Артур внимательно изучает мое детское лицо. — Ты готова. Потому что это то, чего ты действительно хочешь. И вот что я тебе скажу еще. Через шесть лет ты начнешь писать такие стихи, от которых будут плакать взрослые. Ты будешь получать очень много похвалы. Не забывай ее. Выкидывай из памяти тех, кто будет тебя ругать. Сейчас ты бросишь рисовать на несколько лет, но потом снова начнешь, только уже не лошадей. Ты писала сказку в семь лет, помнишь? Тоже бросила. И снова начнешь! Тебе скажут, что твои рассказы — «непонятно что», и ты бросишь опять. А потом покажешь их тому, что скажет, что они гениальны, и — начнешь вновь. Тебе нравится то, что я говорю?

— Нет, — я медленно и уверенно мотает головой. — Что же я все бросаю, а потом снова начинаю, а потом опять бросаю… и опять начинаю. Это что же такое?

— Вот и я о том же. Это все будет потому, что ты слушала тех, кто тебя ругал.

— И зачем же я это делала?

— Вот это уже не зачем, а почему. Потому что не знала, что можешь не слушать. Но теперь ты знаешь. Собирай сюда, — он указал пальцем в сердце моей я, — слова восторга. Их будет в десятки раз больше. А потом и в сотни. Но самый главный человек, который должен тебя хвалить, — это ты сама. Твое слово для тебя — главное. Прямо сейчас пообещай мне одну вещь. Не позволяй никому тебя остановить. Даже папе. Даже маме. Стань своим главным помощником. Делай то, что считаешь нужным. Научи свои руки переносить замыслы из твоей головы на бумагу, на картон, в тетрадь, в альбом. А потом в штуку, которую люди назовут компьютер. Но когда не получается, понимай, что это значит — ты просто учишься. И ты научишься. И пусть не сразу будет получаться. Ты продолжай. Ты меня слышишь?

— Да… — выдохнула я.

— Продолжай. Эти руки, — Артур развернул ее руки ладонями вверх, — создадут много прекрасного. И стихов, и текстов, и рисунков. Что-то тебе будет нравиться, что-то нет. За что-то тебя похвалят, что-то обругают, над чем-то даже посмеются. Не важно. Это все будет не важно. Потому что ты совершенно права: ты все равно будешь. Будь! Договорились?

Конец ознакомительного фрагмента.