Путешествие к центру себя, или Трикстер и другие субличности. Терапевтическая сказка

Алина Белковская, 2022

Это книга о том, как в детстве нас сбивают в попытке взлететь – собственные родители, школа, общество, принятые культурные нормы. О том, как окружение пытается как можно глубже закопать наши еще не полностью раскрытые таланты. О том, как нас высмеивают, и о том, как мы после этого замолкаем. О том, как нас не признают, и мы перестаем признавать себя сами… О том, как мы гаснем… как год за годом все более тусклым становится наш внутренний свет, и тише становятся внутренние голоса, воспевавшие нашу творческую индвидуальность в 5–7–10 лет… И эта же книга – о том, как этот свет в себе заново разжечь, как расчистить от мусора свой собственный «гимн жизни», как расслышать свой истинный голос, который никогда нам не врет.

VI. Чеканное серебро

Глава посвящается Николаю Сапсану (RIP) — бизнес-тренеру, который сказал мне, что «ты живешь либо по стратегии, либо по сценарию. Найди и опознай свой финансовый сценарий. И освободись от него». Я нашла. Освободилась ли?

Скоро узнаю.

— А давайте поговорим о деньгах? — бросаю вопрос в пустую комнату. Жду, когда появится Артур. Или Главред. Трикстера не жду — не его поляна. — Ау? С кем бы мне тут в своей голове поговорить о деньгах? О казне, господа, побеседовать бы!

— Чего орешь-то? — в комнату заходит-таки Трикстер.

— Ты-то тут почему? — озадачена я.

— Потому что твой вопрос не взрослый. Ты тут в своей голове никого не надуешь. Ты же про страхи хочешь поговорить, а не про деньги. Вот я и пришел.

— А за страхи тоже ты отвечаешь?

— За победу над ними. За их обесценивание. Это вообще мое любимое занятие, если что, — гордо вскидывает голову.

— Обесценивание?

— Именно! Спрашивай.

— Почему я так боюсь остаться без денег?

— Ну, приехали! — Трикстер даже руки опустил и присел. — Это что за вопрос-то такой? Тебе как ответ поможет?

Я задумалась… И действительно… Ну расскажет он мне еще раз то, что я уже и так знаю: что дважды пережитый опыт нищеты, когда реально нечем было ребенка кормить, напугал меня до чертиков. И что мне с этого ответа будет? Куда дальше после него двигаться?

— Попробуй еще разок, мать. Если грамотно спросишь, может, и Артур причапает, пару дельных советов даст.

— А Королева может активизироваться? — интересуюсь. Вот ведь у кого должны быть все ответы на все вопросы.

— Не про деньги. Королева твоя — не про казну. Для казны есть управляющие, и у тебя их целых два. Ты же правильно в начале написала.

Ненавижу, когда он ссылается на мои же тексты. Но — таков Трикстер…

— Есть еще один момент, мамуль. Ты в жизни своими деньгами не управляла, сколько бы их ни зарабатывала. Королева твоя, считай, новорожденная. Чего ты ждешь от нее? Ей еще учиться и учиться царствовать-то да казной распоряжаться. Так что она тебе пока про деньги никакого ответа не даст. Давай вопросик свой заново! — и он махнул рукой, как будто вызывал меня на сцену.

— Уф-ф… Почему я вообще боюсь остаться без денег? — выпалила я, особо не надеясь на ответ.

— Ай, молодечичка! Умничка моя, мусичка-малюсечка! — Трикстер схватил меня, как ребенка, за щеки и смачно расцеловал в лоб. — И кто ж тебя, журналисточку нашу, учил вопросы-то задавать?

— Опять не тот?

— Не тот, конечно, — расхохотался Трикстер.

— Так какой вопрос-то должен быть? Если не про деньги, а про страхи?…

— А чо сама думаешь? — встал, облокотился на стол, отклячив зад.

— Ты в коучи, что ли, подался? Я тебя спрашиваю, а ты мне мой же вопрос возвращаешь. Предлагаешь самой ответ искать?

— Да когда ж ты поумнеешь-то? — Он ударил себя кулаками по лбу. — Ты и есть я. Я и есть ты. Ты по-любому сама с собой сейчас разговариваешь. Алло! Гараж! — Вздохнул. — Но я тебе таки помогу, убедила… — Он оторвался от стола и, как Артур, сунув руки в карманы, начал расхаживать по комнате. — Хочешь через прошлое идти, давай сходим. Вспомним-ка, например, свое детство…

Я вспоминаю. Мы с родителями прожили в Индии три с половиной года. Я провела там период с шести до девяти с половиной лет. Это было совершенно сказочное время — закрытый советский городок посреди города Ранчи, огороженная территория, все сто человек друг друга знают, двери в квартиры не запираются, круглый год солнце и сумасшедшие цветы, фрукты и всякие сладости, конфеты, жвачки, о которых Советский Союз узнает только через десять лет. Нас катали на слонах, я каждый день завтракала бананами и манго, у нас был круглосуточный бассейн с двумя вышками для прыжков, детская площадка размером с половину футбольного поля, а в каждом из трех начальных классов было по три человека. Хотя нет, третьеклассница, кажется, вообще была в единственном экземпляре…

Мы слушали запрещенные в СССР пластинки, читали (рассматривали) Тин-Тина, и у меня был набор фломастеров 64-х цветов. К девяти годам я знала, что такое кондиционер и муссоны, слышала, как шипит кобра, видела гигантских летающих тараканов и как их на лету ловят ибисы, ела личи каждую неделю, любила группу ABBA и Челентано, отличала Рея Чарльза от Луи Армстронга… Но не знала, что такое деньги. Мне не давали ни рупки на завтраки или обеды в школе, потому что кормили нас бесплатно, а школа была в четырех минутах ходьбы от дома. Правда, я знала слово «рупки» — так взрослые называли рупии — индийскую валюту. Но зачем они нужны, я не очень понимала. Сладости нам тоже привозили, платили за них взрослые, и мы, дети, — просто брали сколько душе угодно.

— Ты осознаешь, что это детство реальной принцессы? Настоящей принцессы, — уточняет Трикстер, внимательно меня разглядывая. — Нет забот, огороженный замок, куда нет хода чужакам, все всех знают, у всех есть четкие роли: этот — врач, тот — повар, это индус-уборщик — по-русски знает только «здрластвути». Все получаешь готовое, ни в чем не нуждаешься. Пара гувернанток, которые закрывают все потребности в начальном образовании. Принцесса, да?

— Да-а… — я расплываюсь в улыбке.

— Хорошо было?

— Да-а…

— А потом? — и глаза его темнеют. Вокруг меня темнеет тоже.

— А потом мы вернулись в Екатеринбург. Тогда он был еще Свердловском.

И все, что дети постигают за четыре-пять лет осознанного детства, мне пришлось постигать за три месяца первого осознанного советского лета. Разумеется, я не справилась. Родители не могли помочь, да и не до меня им было. Гигантские пространства, людей столько, сколько я в жизни не видела! Я пыталась здороваться со всеми на улице — у нас же в Индии так было принято! Меня так научили… Кто-то надо мной смеялся, кто-то удивлялся. Я не знала, что такое гаражи и для чего они нужны, почему вокруг так много домов и ни один не огорожен — это же значит, что в любой дом может войти любой человек! А где же вооруженная охрана, как у нас в Индии было? И неужели во всех этих домах действительно живут люди? Откуда столько людей вообще?

Когда я увидела школу, у меня вообще ноги подкосились. Какие три класса? Какие три кабинета? Только в моем новом классе было 32 человека! У нас в Индии столько детей во всем городке не найти! Как, то есть, до школы ехать двадцать минут? На чем ехать? На трамвае? А это что такое?

Почему тут вообще так холодно? +28! У нас в Индии летом было +55! И здесь, в разгар уральского лета, я надевала колготки, шерстяную кофту и — мерзла… Нормальные уральские люди, изнывающие от жары в сарафанах и шлепках, смотрели на меня как на идиотку. Никто из них не думал об акклиматизации. Это я знала такое слово (нас врачи перед отлетом инструктировали). Ходила и всем рассказывала, что со мной «не так».

Но в конце концов я поверила, что со мной что-то «не так», потому что мне все об этом говорили. Я выглядела глупой, когда, разинув рот, разглядывала трамваи и троллейбусы. Могла часами изучать стеклянные молочные бутылки (у нас в Индии уже были тетрапаки для всех жидких продуктов). Удивлялась, что тут никто не знает, что такое Spearmint, Juicy Fruit, Chupa Chups, Fanta. Когда я рассказывала, как мы жили, другие дети называли меня «хвастушей» и «врушей». Никто не верил, что я каталась на слоне…

Ах да… при чем тут деньги? Вы думаете, они тогда появились в моей жизни? Конечно нет. Мама ходила в магазины сама, потому что я боялась и упиралась до истерик, и продукты продолжали появляться на столе «из ниоткуда». Я не могла сосчитать сдачу, путалась в рублях и копейках. Из-за сходства в звучании «рубля» и «рупки» считала, что рубль — мельче копейки! Копейка — такое красивое слово! А что такое «рубль»? Фу… Понятно, что ребенок с таким «пониманием» денег на слух обречен быть обсчитанным в любом советском магазине. В общем, да. В магазины я не ходила. Лет до двенадцати… И радовалась, что меня не заставляют считать сдачу… И вот радовалась-то я — зря…

— Итак, два этапа детства — мимо денег.

Трикстер чешет в затылке. Можно подумать, он был чем-то удивлен. Сам же меня повел.

— Хорошо. Что дальше?

А дальше — статусный отец, работавший на крупнейшем в стране машиностроительном предприятии «Уралмаш»! Начальник экспортно-импортного отдела. Минимум шесть загранкомандировок в год! Зарплата — ого-го! Мы ездим на новенькой «Волге» цвета слоновой кости, я — в джинсах и белых кроссовках «Адидас» — в 1985 году! В Свердловске! На мои ноги пялились все. Родители не отпускали меня в импортных шмотках одну, потому что боялись — разденут!

Деньги? Какие деньги? Папа! Ну да, покупать себе булочки в школьной столовой и платить за проезд в уже привычном трамвае я к четырнадцати годам таки научилась. Но все остальное было по-прежнему: «папа может», «папа достанет», «папа привезет из Италии/Японии/Испании/Кореи и т. д.». И так до 1994 года. До моего восемнадцатилетия. К тому моменту, правда, я освоила еще один «финансовый навык» — покупку пива и сигарет… Откуда у меня были деньги? Я не помню! Видимо, давали родители…

— Третий период — выход из детства. Как отношения с деньгами? — Трикстер уже не расхаживает, не посмеивается.

— Походу, по нолям…

— По нолям. Ну хоть поняла, что рубль больше копейки, — уже прогресс! — вскидывает руку и тычет пальцем в потолок.

— Издеваешься?

Но я на него на самом деле не обижаюсь. Я впервые погрузилась в свою историю с точки зрения отношений с финансами. Никогда раньше мое детство не подвергалось подобному анализу… Это чей голос во мне?

— Это Королева разбирается, — прозвучал с кресла тихий уверенный баритон.

Классический костюм, строгий галстук, начищенные ботинки. Артур, как всегда, внимательный и спокойный. Ничто не способно лишить его равновесия и готовности принимать решения. А тех, кто мог сдуть его со сцены, мы — слава всем древним богам — кажется, действительно обеззвучили.

— Какие ощущения от этого погружения? Какие эмоции?

— А ты знаешь… Я спокойна…

— Она прям молодец, реально! — Трикстер усиленно кивает. — Я вообще почти не вмешиваюсь! Сама идет! Даже вести не надо.

— Королева осваивается, — удовлетворенно констатирует Артур. — На каком вы возрасте?

— Подошли к девятнадцати. Когда она в Москву рванула.

— О… Продолжайте… Весьма знаменательный и показательный период. Мы с ним сейчас обстоятельно поработаем.

Куда меня вообще несет? Какой смысл в детальном разборе? Я и так знаю, что не умею обращаться с деньгами! Зачем они меня ведут через весь этот лес? К чему это нагромождение фактов?

— Это что началось-то? Нормально ж общались… — Трикстер в недоумении сверкает глазами.

— Чего испугалась? — все так же бесстрастно изучает меня Артур.

— Да глупости своей… Я же помню, что было дальше. Стыдно мне. И тогда было стыдно, но я сбежала от стыда, а сейчас…

— Не было тебе стыдно, — Артур едва поводит бровью. И ничего дальше не говорит. Смотрит и молчит. А я жду, когда он продолжит, сделает какой-нибудь вывод, выскажет какой-нибудь упрек. И тут до меня доходит: он не продолжит. Он не Критик! Это не его работа — меня критиковать и упрекать. Он констатирует факты. Мне не было стыдно. Возможно, так и есть.

— Продолжим? — вкрадчиво интересуется Трикстер. — Самое занимательное ж начинается.

— Она не понимает, к чему мы ее ведем.

Артур вдруг встает и начинает вышагивать. Трикстер запрыгивает в освободившееся кресло. Я уже понимаю эту рокировку: они передают друг другу инициативу через это кресло.

— Я вот что тебе сейчас предложу… — Артур усиленно растирает идеально выбритый подбородок. — Ты сейчас это все выгрузишь, и мы найдем корень. А потом перепроживем всю твою накопленную ерунду. Годится такой мотив?

— Вполне…

Ни фига он мне не годится. Я до сих пор не могу понять, куда меня тащат, в какие такие дебри моих старых нейронных связей. Но я доверяю своим внутренним мужикам… Они, похоже, знают, что делают. И я иду.

И ужасно тяжело идется! Я пишу эту главу уже целый день! Хотя все предыдущие выходили из меня за час-полтора!

— Сопротивляешься патамушто! — хохочет Трикстер из кресла, высверливая во мне дырку своими хризолитами. — А ты не сопротивляйся. Иди давай. Заколебала спотыкаться. Королеву верни и иди дальше.

Итак, мне девятнадцать. Я — непростая уральская девчонка, подбиваю подружек рвануть в Москву. Просто идем на вокзал и покупаем билеты, по-моему, на первый проходящий. Плацкарт, разумеется. Откуда деньги на билеты? Не помню! Думаю, все-таки у родителей брала…

— Стоп, — Артур поднимает указательный палец, — куда делся пединститут?

Семен Семеныч! Как удобно было забыть. Ведь там была профукана моя первая зарплата! Папа меня туда «поступал», на иняз. Так сказать, по своим переводческим стопам. Когда я с треском не поступила, он устроил меня туда же на работу — машинисткой на кафедру каких-то языков. Там я повыстукивала по клавишам методички месяцок и свалила. Ни трудовую не забрала, ни зарплату. Вроде я выше всего этого вашего бренного, низменного, бездуховного и антитворческого! Отцу звонили раз двести — упрашивали: я должна получить деньги и забрать трудовую. Нет! Алина уже тусовалась на журфаке. С журфаковками потом в первопрестольную и свалила.

— Красотка, чо.

— Не мешай ей. Что дальше было?

Не нужно же уже расшифровывать, где чья реплика, да?

И вот я — в Москве! На что живу? Взрослые любовники и мамины переводы по двести долларов ежемесячно. Судьба заносит меня в писательскую тусовку. Российские фантасты и литкритики. И тут я признаюсь этой братии, что с детства пишу стихи и рассказы. «Ну-ка, дай-ка почитать-ка», — говорит мне Андрей Щербак-Жуков. После этого я чуть было не поступаю во ВГИК. Но не поступаю. Зато попадаю через его знакомых в редакцию одного из первых в стране глянцевых журналов «Дилижанс» и делаю для них интервью с музыкантами. Интервью публикуют. «Алина, приходи за гонораром!» Что-то около ста долларов, кажется, было. Ага, в долларах платили. Что сделала Алина? Она забыла! Я так и не пришла за деньгами! Опять! И первый свой гонорар не получила, так же как и первую зарплату в «педе». Хотя через Андрея мне несколько раз передавали настойчивое предложение забрать свои деньги!

— Ну как так можно?!

Слышу нарастающий писк. Скручиваю внутреннюю мать обратно на ноль, но возмущение не утихает. Вот за это мне и было стыдно…

— Или ты думала, что стыдно?

— Нет, Трикстер… Перед собой мне за это до сих пор стыдно. Причем я же совсем забыла про иняз… Теперь мне дважды стыдно.

— Хватит, — Артур хлопает в ладоши. — Давай третий эпизод, и будем перезагружаться. НТВ. Девяносто пятый год. Или девяносто четвертый… Вспоминай.

Кошмар какой-то… Еще и это! Все та же Москва, все тогда же. Решила я найти работу. Я же журфаковка, значит, можно попробовать что-то еще в СМИ. Уже не помню, через каких знакомых меня выводят на продюсера какой-то программы на суперканале НТВ. Мы встречаемся у метро «Полянка» (не спрашивайте, почему я метро помню, а программу нет). Диалог вышел примерно такой:

— У тебя есть опыт на ТВ?

— Нет.

— Что ты умеешь делать?

— Не знаю.

— Ну, хорошо… Ты приходи, какое-то время с кассетами побегаешь — от монтажки до эфирки, а там решим.

Я?! С кассетами побегаю? Через много-много лет я сама брала таких стажеров. Их называли «подаваны». Когда телевизионное производство перешло в цифру и вместо кассет из монтажек в эфирки летали файлы по сети, «подаваны» превратились в расшифровщиков… Но не суть. Тогда, в мои гордые девятнадцать, с моим-то фантастическим карьерным ростом от машинистки в пединституте до интервьюера в глянце, разве я могла так низко пасть? Бегать с кассетами?! Да ну что вы!.. Алина с высоко задранным подбородком отказалась от этого «унизительного предложения».

Ду-у-у-у-р-а-а-а! Какая же ты ду-у-у-у-р-а-а-а!!! Это был цвет и расцвет всего российского телевидения! Ты могла бы работать с Митковой, Шендеровичем, Евгением Киселевым, Леонидом Парфеновым! Тебе предложили работу даже после того, как ты гениально ответила «Не знаю» на вопрос о том, что умеешь делать! Убейся апстену прямо сейчас!

— И снова стоп… — Артур опять уступил кресло Трикстеру. — Это кто сейчас кричит?

— Мать? Критик? — чувствую я себя глупой маленькой девочкой.

— О нет… Здравствуй, малышка, — Артур выглядит неестественно большим.

Как я оказалась под столом?! Ко мне заглядывает Трикстер:

— Вот, значит, кто захватил власть над казной? Ничего ж себе поворот… Я думал, я всех детей тут знаю.

— Она не просто захватила… — Артур вздергивает брючины и садится передо мной на корточки. — Она еще и забыла, куда перепрятала.

Где-то внутри себя я остаюсь нынешней. Пытаюсь понять, почему не Я разговариваю с этим ребенком, на которого сейчас смотрят мои мужики. Почему я сама этот ребенок? Такое уже было однажды, когда мы разбирались с одной моей фобией. И тогда Артур объяснил мне, что эта часть личности не выросла, не прожилась и осталась настолько глубоко, насколько ей показалось это безопасным. Видимо, с этой «казнокрадкой» — та же история…

— Сколько тебе лет? — улыбается мне Трикстер.

— Пять! — почему-то почти злобно и обиженно выкрикиваю я ему в лицо.

— Серьезно, — понимающе посмеивается Артур.

— А ты не смейся! Мне целых пять!

— Слушай, вредная какая. Я реально ее не узнаю… — Трикстер теперь выглядит озадаченным. — Мои дети все любят со мной поржать.

— С тобой, но не над собой, — тихо комментирует Артур. — Как тебя зовут?

— Свинья! — выпаливаю я.

— Как?! — мужики переглядываются.

— Мама называет меня Свинья! — продолжаю я выкрикивать со злобой.

И тут пол поплыл под ногами, и стены поехали… было такое… Было! Но мне было лет девять. Мать пылесосила, а я сидела на кровати и играла рупками, привезенными из Индии. Разглядывала их, звенела ими, красивые они такие мне казались. Мать что-то рассказывала, и я вдруг комментирую:

— Мама, какая же ты дура.

— Ах, ты свинья! — И со всего маху влепила мне оплеуху.

Монетки вылетают у меня из рук, рассыпаются по кровати и даже на пол.

— Ты как с матерью разговариваешь?! Маленькая ты дрянь! — мать раздраженно собирает деньги с пола и швыряет в меня. — Сложила все обратно в чехол, немедленно! И чтобы больше в руки не брала! — И повторяет: — Свинья…

Я не помню, что было дальше. Наверняка я сложила монетки. Они хранились в чехле от очков. Я почему-то это помню. Темно-зеленый такой, пластмассовый, открывался и закрывался на пружинках. А внутри была мягкая тряпочка, в которой эти денежки и жили.

Смешно, но монеты до сих пор сохранились у нас. С 1985 года. Я даже знаю, в какую коробку они переехали… И я уже неоднократно брала их в руки и разглядывала… А «материнский наказ» выполнила, похоже, по-своему… Я не боюсь остаться без денег, прав был Трикстер. Я боюсь брать их в руки. Потому что стану тогда свиньей и все равно все рассыплю…

Снова сижу на стуле и смотрю под письменный стол, где сидит «маленькая я». Ее в момент внезапной материнской пощечины швырнуло из девяти лет обратно в пять. Ей было больно и обидно. Нет. Ей было жутко больно. И страшно обидно! И именно тогда она впервые испытала большое-пребольшое чувство. Чувство ненависти. К матери.

Трикстер серьезен, Артур задумчив, я реву. Мне меня невыразимо жалко! Маленькая Алинка упорно сидит под столом и грызет что-то. Артур многозначительно кивает в сторону моих сигарет: мол, вот оно откуда растет. Потом будем с сигаретами разбираться. Сейчас нужно освободить моего внутреннего ребенка. Никто внутри меня не должен называть себя свиньей. Сажусь на пол, пододвигаюсь к себе:

— Маленькая, посмотри на меня…

Она резко оборачивается, в ее взгляде — почти ярость, и меня бросает в дрожь. Я вижу злые слезы, которые она какими-то недетскими усилиями пытается сдержать. Она не заплачет, она так решила. Чтобы не показывать матери, как ей сейчас обидно и больно. «У тебя нет надо мной власти!» Вот что она пытается доказать. Она не заплачет. Не заплачет! Назло! Назло! Ей назло! Всем назло! Не буду плакать! Не заставите! И пусть я свинья! Свиньи — не плачут!

Тихо! Я хочу закричать в свою голову: тихо! Душат рыдания. Я не просто знаю, что она чувствует. Я все это чувствую вместе с ней! До сих пор. С 1985 года. Даже чувствую, как больно монеты ударили в лицо. Что мне с этим делать? Что делать с ней?!

«Стань себе идеальной матерью, — звучит голос Саши Гранковой в моей голове. — Стань себе той матерью, о которой ты мечтала». Я все не понимала — как это. И вот он — идеальный момент. Я выбираю сделать этого ребенка счастливым. Я — сделаю себя счастливой девочкой. Прямо сейчас. Идеальный момент всегда — сейчас.

Мужики вдруг встают во весь рост, вытягиваются по стойке смирно. А я уже узнаю эти бордовые рукава и кружевные манжеты. Платье ложится мягкими складками перед девочкой. Она смотрит с удивлением.

— Здесь никто тебя не будет ругать, маленькая, — говорю я ей. — Ты хочешь поплакать? — так странно звучит мой голос, такой взрослый… Девочка поднимает на меня большие, но уже сухие глаза и мотает головой. — Тебе нравится платье?

Она снова кивает, разглядывая меня с наивным детским восхищением! Я поднимаюсь и отхожу от стола.

— Выходи, маленькая. Давай сделаем тебе такое же.

— Гениально! — шепчет Трикстер, не меняя позы.

Маленькая я, немного подумав, вылезает из-под стола. Я делаю ей наряд принцессы из такой же ткани, как мое королевское платье. Она крутится, разглядывая себя. Переношу нас в ту квартиру, где все произошло. В узком коридоре с отвратительными желтыми стенами — трюмо. Поворачиваю боковые створки, беру маленькую себя на руки, встаю с ней перед зеркалом.

— Ты никогда не была свиньей, дорогая моя малышка. Никогда.

— Но мама так сказала… — она даже не возражает, а как будто размышляет.

— Мамы ошибаются, — говорю я ей. — И нам не обязательно верить в то, что они говорят. Особенно если нам это не нравится. Ты — не свинья. Ты прекрасная маленькая девочка, которую ждет сказочное будущее. Давай верить в сказочное будущее?

— Давай, — она уже почти улыбается.

— Чего ты хочешь сейчас?

— Рупки… — произносит она несмело.

— Ты помнишь, где они лежат?

— В серванте. На второй полочке. Слева.

Я помню! Сколько лет прошло! А я помню!

— Но там злая мама, — шепчет маленькая мне на ухо.

— Там ее нет, — улыбаюсь я ей. — А даже если бы и была, посмотри, какие у нас защитники! И ты, дорогая, на руках у королевы. Никакая злая мама не посмеет сказать нам ни слова. Идем?

— Идем, — неуверенно кивает маленькая я.

Мы идем в комнату. Надо же. Родительская тахта (если кто-то из моих читателей еще помнит это слово), книжный шкаф, ножная машинка Zinger у окна, зеленый палас, оранжево-красные полосатые шторы, Хемингуэй на стене. Квадратный светильник с силуэтами лошадиных голов над письменным столом и чудовищные розочки на обоях. Все помню. Идем к серванту, вот он, чехол от очков. Отодвигаю тугую стеклянную дверцу, беру чехол и торжественно вручаю маленькой себе.

— Бери, дорогая. И сейчас мы с Артуром расскажем тебе, что это такое, как это считать и как использовать. Это называется деньги. Возьми деньги в руки.

И маленькая я берет. Она счастлива, как будто ей Барби подарили. И мы все вместе садимся на ту самую кровать, бережно открываем чехол и высыпаем монетки.

— Смотри, вот это одна рупия, она большая. Она состоит из ста пайс. А само слово «рупия» на языке санскрит означает «чеканное серебро». Это деньги, их обменивают на вещи. Если ты хочешь чупа-чупс, ты идешь в магазин, отдаешь сколько нужно денег, а взамен получаешь конфету.

Да-да, не удивляйтесь. В 1980-х годах в Индии чупа-чупс для нас был едва ли не единственной конфетой, которую знали советские дети.

— А хочешь что-нибудь сказать злой маме? — вдруг спрашивает Трикстер.

— Она сама была свинья. Злая свинья, — маленькая я не отрывается от денег.

— А ей сказать не хочешь? — продолжает проверять Трикстер.

— Потом исе сказу. А это скока рупок? — она протягивает Артуру несколько монеток. Слава богу, деньги стали ей интереснее, чем «разборки» с матерью.

Так мы просидели долго, разглядывая и протирая мягкой тряпочкой каждую монетку. И никаких злых мам. Трикстер отдыхал в кресле моего отца, Артур помогал раскладывать деньги по номиналу и учил маленькую меня основам арифметики.

Наконец она устала. Улеглась, счастливая, прямо на монетках, обняла подушку и опять заулыбалась. Пусть отсыпается. Главное, что больше ей не хочется плакать, она теперь знает, что такое деньги, и даже немножко научилась их считать.

— Так как тебя зовут? — тихо спрашивает Артур, укрывая девочку мягким японским одеялом.

— Алинка, — так же тихо шепчет она в ответ.

— Слава богам! — шепотом восклицает Трикстер с отцовского кресла.

— Ты больше никогда не бойся брать деньги в руки. Даже если кто-то захочет тебе запретить. Я. Тебе. Разрешаю, — прошептала я ей на ушко прежде, чем она окончательно и крепко заснула.