Апрель в Белграде

Алена Викторовна Остроухова, 2018

Она любила классику. Любила старые фильмы. Любила сидеть на крыше по ночам и разглядывать Сербию как на ладони. Любила петь, но только не в школьном хоре Травкина, в который ее угораздило попасть. Содержит нецензурную брань.

Красивая песня

Мария: Камилла с Леной говорили о тебе.

Вода выливается обратно изо рта, стекает на подбородок, но Алена быстро вытирает ее и еще быстрее тычет по экрану. Главное, не забывать смотреть под ноги.

Алена: Что говорили?

Мария: Про твое имя в списке.

Алена: Жопы загорелись?

Мария: Не знаю. Они думают, что Травкин пошутил или типа того.

Милена: Ален, Камилла и Лена говорили что-то про тебя.

Алена выходила из дома не с такими мыслями и не с таким отстраненным выражением лица, с каким заходит к стоматологу. Стоило переступить порог, и она оказалась не там, где хотела. Стоило переступить порог третьего года, и она оказалась не там, где хотела. Взгляд оглядывает маленькое и уютное помещение, все с теми же цветочными стульями, но видит каменные стены и высокие потолки. Бесконечно длинные коридоры и толпу учеников, сквозь которые приходится протискиваться. Чем дольше ты дергаешься, тем торопливее ты начинаешь это делать, будто ты действительно можешь задохнуться.

Ей должно быть страшно.

Она должна испугаться разговоров о ней, потому что она никогда не была достойна упоминания своего имени в змеином кружке Камиллы и Ленки.

И ей страшно, ведь дорога перестала быть асфальтированной. По сторонам больше нет полей. Повсюду что-то не то. Но ей почему-то приятно. Пусть ей будет приятно, а им — не очень.

Пусть их сожрет любопытство, но Ларина не желала им смерти или банально ужасных вещей. Ей приятно, что им в кои-то веки неприятно. Ей приятно, что они пачкаются об ее имя и тратят на нее время. Приятно, что им двоим делать больше нечего…

Но теперь она чувствует нож, упирающийся в спину. Сплетни.

Куда они приведут? Ее или их? Да какая разница… Им вдруг стала интересна Ларина, потому что она коснулась их золотой короны. Их, сука! Золотой! Короны! Какая-то тупая Алена Ларина пришла на прослушивание в предпоследнем году, и Травкин ее взял. Ничего личного, их просто это бесит.

— Привет, Ален. Садись.

Елена не изменилась с прошлого раза. Короткие, от природы прямые, каштановые и мелированные волосы; челка; белая одежда с розовыми кармашками на штанах и майке. Постоянные белоснежные улыбки, как у куклы. Сейчас, она без перчаток, и Алена спокойно могла увидеть (снова), что она не носит кольцо. Однажды, она состроит теорию заговора. Проанализирует каждую деталь и соединит важное красными нитками, но пока что она спокойна.

Елена говорила меньше, но если и говорила, то про двух клиентов. Истории быстро надоели, и Ларина решила фокусироваться на жужжании аппаратов, представляя в голове, как они выглядят и какого они цвета.

Открывать глаза у стоматолога — нарушение какой-то традиции.

По лестнице от ресепшена до пыточной комнаты постоянно кто-то шастал: то одна ассистентка, то вторая, то та пухлая брюнетка с самого ресепшена. Шаги было слышно отчетливо.

И Алена, как всегда, привыкла и перестала замечать.

— Лен, ну.

Интересно работал ее мозг. Как мозги вообще работают? Алена не узнала его голос моментально; наверно, медленные осознания хуже всего. Она ощутила покалывания в плечах и на затылке, но она не поняла — почему. Из-за голоса, явно. Но чей? Две-три секунды… она перебирает голоса учителей. Почему-то учителей. Знает, что чей-то учительский, но голос Травкина автоматически блокируется. Так чей голос ты заблокировала?

Она и так не двигалась в розовом кресле, но стала не двигаться еще сильнее.

— Мы заканчиваем… — тянет она, не отрываясь от работы.

Ларина все равно сидела спиной. Он и жену толком увидеть не мог, ни то что ее.

— Я подожду внизу.

Интонация, с которой он произносил слова на сербском была еще нежнее и расслабленнее. Еще больше, как игла, которая залезает тебе под кожу и остается там. Пусть не ждет внизу, окей? Пусть едет на своей машине домой, потому что Алена через окно не планировала вылетать.

— Постучи зубками.

Классическая процедура.

— Нормально?

— Да.

— Тогда на сегодня все. Подожди меня внизу, я запишу тебя на следующий раз.

Так, с окна будет больно падать или?..

Натянув болотную куртку, она ощутила тепло. Когда она вздохнула, больно улыбнулась и начала спускаться по лестнице, пустыми и наигранно увлеченными глазами пялясь в телефон — ей стало жарко. Вдыхала и не могла вдохнуть.

Шаг.

В мыслях эти сообщения. Камилла и Ленка смотрят на нее. Где-то у окна, как они всегда стоят и нагло смотрят, с улыбочкой. Они ждут, когда она задумается и споткнется. Когда выпрыгнет в окно. Как мешок с дерьмом полетит вниз, к нему. Она сама от себя ждет. Нет, хер ему.

Девчонки на ресепшене нет. Она ускоряет шаг на последних ступеньках и не оборачивается, зная, что за спиной диван. На котором сидят. И ждут. Так принято. Она оборачивается и замечает пустой белый диван. Нетронутый. Глаза прикрываются от чрезмерного облегчения. Сесть тихо не получилось, потому что диван издал непонятные звуки. Алена даже не облокотилась на спинку, оставшись сидеть на диване как примерный ученик.

Только сейчас она прислушалась к колонке и услышала знакомые ноты. Теперь слова. Боже, да, Total Eclipse of the Heart. Если бы не Glee, она бы ни за что не обрадовалась и не начала напевать песню. Ее невозможно не петь. Особенно на припеве, когда Бонни Тайлер начинает голосить. А еще в самом конце инструменты. Ее рука плавно двигается в воздухе, а взгляд стоит на месте и ничего не видит, пытаясь предугадать следующие строчки.

— Красиво, — он не повысил голос. Наверху чистятся инструменты и слышатся сербские разговоры с ассистентками. Он не пытался что-то скрыть, потому что знал, что нет нужды. Неудобные ситуации его избегали за двадцать километров, потому что он сам — неудобная ситуация. — Красивая песня.

Алена сглотнула заранее; как только спустилась с лестницы, но сейчас пришлось опять сглотнуть. Остановилась и моментально улыбнулась, заморозив свое выражение лица. Обычно так встречаешь учителей вне гимназии, школы, универа.

— Простите, я Вас не заметила, — Ларина без шуток нацепила приятно удивленную улыбку и поднялась. Он делает пару медленных шагов к ней. Так обычно ведутся разговоры. До этого он стоял у ресепшена. Он вышел откуда-то оттуда.

— А я тебя не понимаю, — он отводит взгляд, вспоминая. Стоит, не смотрит на нее своим недовольным и уставшим взглядом, поджатыми губами и руками в карманах. — Я думал, что понял, но, — нижнюю губу кусает, размышляя, — по-моему, ты издеваешься, — и он опять не шутит.

— Это просто песня, я просто…

— Я не про сейчас, — быстро и нагло перебивает он ее с полузакрытыми глазами. — Про хор. Это некультурно.

Некультурно не тихо уходить, а все поведение Лариной вместе взятое. Некультурно вешать учителям лапшу на уши, да и вообще: кому угодно вешать. И Травкин задет, как человек, а не как учитель. И он не шутит. Шутя, он менял интонацию на более шутливую и оставлял взгляд серьезным для достижения юмористического эффекта. А тут все его появление серьезное.

Будто бы он сидел тут и ждал не жену, а…

Они выглядят странно, или так кажется Алене. Разговаривать с учителями в общественных местах кажется дикостью, словно вы можете говорить, о чем угодно. Так и вышло: они говорят, о чем угодно, но приходят к одной вечной проблеме. Проблеме и года нет, но она кажется вечной со вчерашнего дня.

Как он только умел обливать грязью.

Алене снова надо в душ.

— Да, я, — настоящее выражение лица вернулось. Бегающий взгляд и нервозное движение челюстью. Травкин плюхается на уже помятый диван после Алены, — должна была что-то сказать. Простите.

— Не надо передо мной извиняться.

Проблема его серьезности в том, что он даже к ней привык. Что и серьезные ситуации воспринимал наплевательски. Что таких дур у него был целый вагон и что разбираться с еще одной ему лень, но его обязывает профессия. Травкин потянулся за сосательной конфетой на столе, и его черная куртка громко зашуршала.

— Извинись лучше перед собой, — говорил он конфете, пока ее разворачивал.

Она тоже захотела конфету и многозначительно посмотрела на серебренный поднос. Нет, она не возьмет. Это бы порвало между ними натянутую струну. Блять, да она бы выглядела еще более дурой, чем была. Но у нее такое кислое лицо. Конфета бы все исправила.

Схватив первую попавшуюся, она быстрым шагом вываливает из клиники.

— До свидания.

— До свидания, — но дверь уже наполовину захлопнулась. Он откидывается на диван, забрасывая ногу на ногу и руку на спинку, и отсутствующим взглядом ловит последние секунды не закрывшейся двери. Язык толкает конфету то к одной щеке, то к другой. Дверь надоедает. Он достает телефон и листает новые сообщения.

Шаги по лестнице и женский смех. Вся орава спускается. Травкин растягивает обертку от скуки и любопытно смотрит на спускающихся девушек. Видимо, пора на выход.

Елена, еще с искрами в глазах и румяными от смеха щеками, идет прямо к Травкину.

— А где Алена? — спрашивает она, как будто рассказывая анекдот.

— Понятия не имею. Это что, новый стоматологический прикид?

— Нравится?

***

Школа начала давить разной херней и ставить подножки на самых неожиданных местах. Внезапные устные ответы по географии и истории в один день, ну кто так делает? Математика на следующей неделе, но математичка болела две недели, и непонятные классом темы ее не интересуют. Хотя, если подумать, подножки были ожидаемы.

Ларина просто устала.

Надо же, и ботана довели.

По четвергам у них с другой половиной класса был один совместный урок. Информатика. Остальные уроки у них проводились на английском, а у кучки непопулярных детей, в числе которых была Алена — на сербском. Билингвальные классы всегда такие странные.

Настя тоже была в билингвальном на английском, но не в ее классе.

На сербском все дрыхли. Предпоследний урок второй смены — информатика. Блядство, а не уроки. На информатике все тоже дрыхли, но активнее. Алена с полузакрытыми глазами слушала учителя и рассматривала надпись AC/DC на футболке девчонки, сидящей впереди.

Бла-бла, азбука, скобочки, точки, компьютерный код, можно домой?

Что делала Милена рядом? Рисовала копыта лошадей.

Алена устало закатывает глаза и осматривается, тут же заострив внимание на Камилле. Она медленно, как ни в чем не бывало, отвернулась от Лариной, стоило той направить на нее взгляд. Ее горящая жопа никак не потушится?

Какое ей дело до Лариной?

В четвертом году никто не записывался в хор. Никто не делал это в одиночку. В кружки записываются компаниями, а Ларина — случай на миллион. Да еще удачный случай.

Ну, гори-гори…

— Камилла смотрит, — шепчет Алена, едва двигая губами и для вида наблюдая за доской, на которой появлялись новые непонятные записи.

— Она весь урок смотрит, — шепчет Милена, не отрываясь от рисунка.

Весь урок значит. Звенит звонок, и все вскакивают. Милене надо в туалет, и Алена идет за ней, пристально осматриваясь по сторонам.

Камилла очень прямолинейна. Если ее беспокоит что-то, она это скажет. Лариной оставалось ждать. И только подумать, все началось с той замены на дежурство, и теперь Камилла не могла дождаться причины, чтобы начать дерзить Алене снова. Но поймите! Камилла Крылова — ни в коем случае не плохой человек, и вообще, чистейших плохишей не существует. Она не клише язвительная популярная девушка из американских сериалов. Алене было бы проще не любить ее, будь она злодейкой, но она такой же ботан, как и Ларина. Учит все подряд, занимается спортом и всегда выглядит потрясающе. Знаете этих людей, продавших душу дьяволу?

Она нормальная поющая баба. Просто так получилось, что Крылова ждала от Лариной провала, потому что она заставила однажды провалиться Крылову.

Ларина осталась стоять у стены, напротив дверцы туалета. Мимо нее проходили толпы, но она все смотрела за угол, из-за которого должна была вырулить Камилла. Должна же. Должна своей королевской уверенной походкой. Она же тоже случайно придет к туалету. И она идет в ярко красном свитере. Алена тут же отворачивается.

— Привет, Ален.

Будто бы весь день не виделись.

— Привет, — взгляд я-не-знаю-о-чем-ты-хочешь-поговорить-со-мной. Ленка рядом уходит в туалет, и их разговор проходит в одиночестве.

— Как прослушивание? — со стороны выглядит, как разговор двух подруг, но одна из них прятала бутылочку с ядом за спиной. Камилла стояла в такой позе. Ее голос всегда был низким и хриплым; будто бы у нее пожизненное воспаление горла.

— Он меня взял, — о, как приятно говорить это. Даже если Лариной от этого факта неприятно: произносить это в атмосферу Камиллы — бесценно.

Камилла разыгрывает удивление, внезапно улыбнувшись. Давай притворимся, что ты не шепталась за моей спиной, а я притворюсь, что не знала.

— Вообще-то — нет, — все еще усмехаясь, медленно говорила она. С таким выражением лица она могла поправить Ленку, которая пересказывала ей лекции по истории. Вообще-то — нет, Япония воевала на стороне России во время Первой Мировой. Вообще-то — нет, он не мог тебя взять, потому что в хор попадают только особенные, а ты не являешься особенной. Проверь факты.

— Вообще-то — да, — Алена упрямится. Ей же так нравилось упрямиться, но только не в саркастических спорах. С Камиллой у нее другие отношения.

На лице Крыловой застывает осуждающая ухмылка. И взгляд такой же. Принижающий, ударяющий легко об стенку.

— Тебя нет в нашей группе вконтакте, — бить фактами хорошо. Алена так не умела.

— Потому что я отказалась.

Ей становится еще смешнее.

— Он тебя взял, и ты отказалась? — насмешливый голос повышается, и компания девочек рядом пытается незаметно обернуться. — Конечно.

О, такие фокусы еще никто не выделывал? Не привыкли к охреневшим Аленам, которые добровольно отказываются от короны? Такое тоже бывает.

— Я просто не хочу петь, — продолжает спокойно Ларина, не пуская в ход ядовитые взгляды и кривые усмешки. Сколько можно говорить, это не ее конек. Крылова с каким-то облегчением и ожидаемым осознанием вздыхает, теряя интерес и по инерции поворачиваясь к вернувшейся Ленке.

— Так мы и думали, что он пошутил, — ее голос не злобный. Камиллу хотелось не любить все больше и больше из-за ее войны, которую она не вела в открытую. — Ты многое пропускаешь. EverGreen², день школы, концерт в конце года… — ежегодные мероприятия, которые никто, кроме хористов, их родителей и учителей не посещает. Впрочем, EverGreen любили даже ученики, а Алена понятия не имела, что это вообще.

— Ах, горе какое.

–…И после дня школы хористы обычно остаются, чтобы прибраться. Без учителей. Можно делать, что угодно.

— Как тогда, ты сломала микрофон, помнишь? — добавляет Ленка.

— А ты взяла себе белое платье.

Да они тут ебнутые что ли все?

Они могли начать разговаривать друг с другом ни с того ни с сего: однажды, они это сделали на информатике, пока Ленка писала коды на доске, и Камилла начала ее исправлять, и у них завязался разговор. Да они просто решили, что могут многое себе позволить. Все учителя ставят в пример их маски и заставляют других носить? Травкин считал их одними из лучших, а они тырят и портят собственность гимназии? Алене стало противно от одной мысли, что Травкин понятия не имеет. Что никто из учителей не знает. Хотя такие вещи и не положено знать взрослым.

Да они же грязные лгуньи. Ужасные.

Алене она окончательно перестала нравиться. Ее натянутая улыбка пропадает, а взгляд начинает бегать по ним двоим; начинает осматривать, как взволнованный родитель. Придет ли она посмотреть их концерты? Она придет. Она придет, наденет белое платье, или какие там хористы надевают, встанет плечом к плечу с Камиллой и споет.

Ах, мечты. Камилла красиво пела. Ей далеко карабкаться до ее вершин. Или на жопе катиться до ее дна.

— Вы это делали?

А в голове вечное:

Я не хочу петь.

Я никогда не хотела петь.

Меня не интересует пение.

Меня интересует правда.

— А ты не сделаешь. Потому что будешь делать физику или что ты еще там будешь учить.

Опять прошлогоднее дежурство.

Взгляд Камиллы уже остыл и вернулся к Ленке; и вообще, они начали медленно растворяться в воздухе, исчезать, как мираж на асфальте, а Алена все еще смотрела в угол, за который они завернули. Взгляд долго не двигался.

Как и она, никогда никуда не двигается.

Никогда ничего не делает.

И узнав о плохих вещах или хороших, ничего не делает. Избегает и хорошее, и плохое.

Милена разговорами ведет ее обратно, до нужного кабинета, а Алена чувствует себя призраком. Если она захочет, она уйдет и останется незамеченной. Она свернет в другой коридор, и Милена не заметит. Она надеется, что не заметит. И действительно: поднявшись по лестнице, Алена вдруг застывает, растирая кончики пальцев друг об друга.

Милена останавливается в двух метрах.

— Ты чего?

— Иди. Я приду.

— Да ты… — Милена не собиралась отпускать Ларину, но она уже начала идти в противоположную сторону.

Ноги обходят учеников. Руки брезгливо прижимаются к груди. Глаза иногда закрываются. Тело иногда поворачивается на девяносто градусов. Волосы попадали на лицо, и она их одним движением забрасывала назад. Осталось пройти узкий ковровый коридор, ведущий в учительскую. Завернуть за угол, но из-за угла выворачивает Травкин, уставившийся в телефон. В другой руке, как ненужная и мешающая ему вещь — синий журнал какого-то класса. Широкий и быстрый шаг, как обычно. Если встать близко к нему, можно пошатнуться от порыва ветра, поэтому Алена и не стоит на месте, а осознает и уговаривает себя пойти за ним.

Ей кажется это правильным. Но чувствуется неправильным.

— Дмитрий Владимирович, — бежит она за ним, сменяя шаг то на быструю ходьбу, то на короткий бег. Как послушная собачка, которая просила лакомство.

Учитель оборачивается, не сбавляя ходу.

— Что?

— Я же все еще в хоре, так?

Его брови сдвинулись, даже если он смотрел в телефон. Ларина чувствовала себя призраком, и именно так посмотрел на нее Травкин: будто увидел неприятного ему призрака. И вздохнул.

— Ты действительно издеваешься, Ларина, — они оказываются около семнадцатого кабинета и кучи детей из младшего класса. Он открывает дверь ключом с первого раза. — Хочу петь, не хочу петь…

Дверь открывается, и дети вваливаются туда, пока Травкин стоит, держась за дверную ручку напротив Лариной, давно не его ученицы.

— Ну, я хочу петь.

Он устало поднимает брови.

У нее сердце вылетает из груди, и она не понимает, почему. Ее подташнивало рядом с ним, как ее всегда тошнило на качелях или в автобусе. Но говорить-то надо.

— И если можно, то в старшем хоре. То есть, с моими.

То есть, с Камиллой и Ленкой.

— Я тоже много чего хотел, — теперь издевался он, сыграв разочарование.

— Но я же могу петь со своим годом?

Можешь, если выучишь основы и песни третьего.

Открытый рот пытается что-то выдать. Глаза пытаются найти что-то на темно-зеленом свитере Травкина. Он смотрел в ее глаза, потому что он всегда смотрит людям в глаза, но вдруг отвлекся.

— Тишина или всех выброшу в окно по очереди, — гавкнул он на мелких в классе, и те сразу затихли, ошарашенно посмотрев на учителя. Кто-то заржал.

— Я выучу, — возвращается к теме Ларина.

— Сама не выучишь. Я помогу.

Учитель никак не мог сконцентрироваться на Алене, потому что тянул шею и смотрел, чем мелкие пиздюки занимались в его кабинете. Шум опять возрастал. Слава Богу, потому что у Алены было время открыть рот и подумать.

— В смысле?

— В этом самом, — он резко повернул к ней голову, и Алена уставилась в его серо-зеленые глаза на несколько секунд. Скорее всего, одну секунду. Смотреть другому человеку в глаза очень… напрягало. Особенно ему в глаза, это как бы, самоубийство. Это как брать нож и делать на коже порезы. — Если хочешь, будем учиться петь. Не хочешь, то я не собираюсь тратить время на твои хочу-не-хочу.

— Ладно, да. Будем петь.

— Отлично. Иди на уроки, — кивает головой и вскидывает брови. Говорит спокойным и усыпляющим голосом. — А я пойду на свои.

Никакие адекватные звуки бы все равно не сорвались с Алениных губ, так что она почти улыбнулась и почти кивнула. Он тоже почти улыбнулся и прежде, чем закрыть за собой дверь, в последний раз посмотрел.

И она в последний раз посмотрела. Они вдвоем какие-то не такие. Или Ларина любила мечтать и писать свои песенки. Второе реалистичнее. Она стоит около закрытой двери еще некоторое время, думая про его «я помогу». Это учительская обязанность, которую Алена ему не навязывала. Странно. Многим ли он помогал? Хотел помочь? Да ничего он не хочет.

Пускай многим.

Никто же не паниковал от этой мысли? Ларина тоже не должна паниковать.

И вообще, она много чего не должна была.

Примечания

2

Концерт, на котором ученики поют старые песни