В пограничном слое

Алексей Николаевич Уманский, 2008

Роман-исповедь, написанный от перврго лица, – это подводение итогов жизни человека, посвятившего себя размышлениям о бытии и путешествиям по родной стране, в природе которой он видит источник своих творческих сил. Жизнь на планете, заявляет автор в самом начале повествования, объясняя название романа, пребывает в пограничном слое, на стыке стихий – водной, воздушной и земляной; жизнь человека также протекает на стыке временных сред – прошлого и будущего. Память генетическая и память личностная, человеческая связывает эти среды, превращает их в нечто целостное. Память автора хранит множество событий, которыми он хочет поделиться со своими потомками. Неторопливый и обстоятельный рассказ о людях, сыгравших важную роль в жизни главного героя, о его чувствах к ним, спасает их от провала в небытие, позволяет оставаться в том пограничном слое, где только и может пребывать жизнь.

Глава 2

Конечно, не во всех случаях, когда дама посылает мужчине приглашающий импульс, говорящий о ее желании открыть особую страницу в их отношениях, а он остается все-таки глух или неотзывчив, события развиваются по схеме от любви к ненависти или презрению, а то и к желанию отомстить за оскорбительное безразличие к ее особе. Вполне вероятно встретить и другую реальность, достичь дружеского расположения, чуткого внимания и одновременно ощутить надо всем прозрачный флер грусти оттого, что нельзя осуществить желаемое.

Впервые я увидел Аллу, когда она отпирала дверь квартиры напротив нашей. Она подняла голову, и мы встретились глазами. Я понял, что это «новая жиличка», о которой нам с Мариной говорил старый наш сосед Юрка из той же квартиры, которую она открывала, и поздоровался первый. Она ответила. Лицо было спокойным, приятным. Она даже слегка улыбнулась. Потом я сбежал с площадки по лестнице вниз, думая о том, что новая соседка очень хороша, но вскоре переключился на другое.

Потом она встретилась мне возле подъезда, и судя по улыбке, радостно просиявшей на лице, сразу меня узнала. Мы тепло поздоровались и снова разминулись, но в этот раз я уже знал — всё от того же Юрки — что ее зовут Алла, Алла Львовна, и что у нее дочь в каком-то из старших классов. По виду новой соседки этого я не ожидал. Она выглядела очень молодо. Кроме дочери у нее еще оказалась и собака — большая восточно-европейская овчарка Лорд. Пес был очень хороший, серьезный. Но наших двух девочек-колли он не задевал, даже в какой-то степени слушался их, как и подобало воспитанному джентльмену собачьего рода. Иногда мы с Аллой встречались на прогулке, хотя обычно наши выходы с собаками по времени не совпадали, тем более, что Юрка очень быстро взял заботу о Лорде на себя, причем не совсем бескорыстно, поскольку Алла ему за это платила какие-то деньги, но вскоре Юрка и сам уже души не чаял в Лорде. Они вместе ходили не только на прогулки, но и в магазины за продуктами и водкой. Юрка и до развода со своей Тамаркой пил достаточно много (она, кстати, тоже была подвержена этой страсти, но не так сильно), но когда Тамарка, забрав дочь, куда-то ушла и продала оставшуюся за ней после раздела квартиры комнату Алле, стал пить еще больше. У него уже была инвалидность и небольшая пенсия, которой ему, разумеется, не хватало, и поэтому Аллина плата за гуляние с Лордом и подкормка, которая доставалась ему «от жилички», когда ему самому уже нечего было есть, как нельзя кстати поддерживала его на плаву, не вынуждая работать. Во хмелю Юрка совсем не был буйным, и когда напивался, то просто спал. То есть для Аллы и ее дочери и собаки он был соседом не из худших.

Однажды при встрече на прогулке с собаками Алла слегка удивила меня тем, что стала без каких-либо расспросов с моей стороны объяснять, почему к ней так часто ходят разные молодые парни. На самом деле к ней действительно часто наведывались, но не одни только парни — девушки тоже, но о последних она предпочла не упоминать, и я понял, что ей не хочется дать мне повода думать о ней, как о женщине средних лет, которая разнообразит личную жизнь одновременно с многими юнцами. Оказалось, она была тренером по легкой атлетике, мастером спорта международного класса, а молодые люди обоего пола, часто посещавшие ее на дому, являлись ее воспитанниками. Узнав об этом, я не удержался и обозрел всю ее фигуру с головы до ног. Алла засмеялась, хотя и не без смущения. — «Что, не похожа?» — спросила она. — «Нет, что вы? Сложение у вас просто великолепное, всем бы спортсменкам так! Замечательно сочетаются и сила, и женственность. Это не так часто встречается у мастеров, вы, небось, и сами знаете! Так что поздравляю вас!» Алла подтверждающе кивнула и засмеялась уже более свободно. Я почувствовал, что сексуальный лед сломан, и она перестала беспокоиться об угрозе своему реноме в моих глазах. Почему-то для нее это было важно, скорее даже очень важно. Ее дочь Лена обещала стать красивой женщиной, но пока еще никак не затмевала мать. Я знал, что Алла родом из Подмосковья, кажется, из района Коломны, и, видимо, у неё еще в юности произошел бурный роман на одном из спортивных сборов с каким-то здоровым и красивым молодым человеком внешне под стать ей. Родилась Лена. Алла, чтобы перебраться в Москву, решила не только сражаться на легкоатлетической арене, но и завоевать положение в науке о спорте. Она даже защитила диссертацию по методам тренировки легкоатлетов и стала кандидатом педагогических наук. А муж? О нем я не спрашивал, она не говорила. Наверное, растворился где-то в обществе оказывающихся рядом с ним спортивных и околоспортивных женщин, раз уж Алла обустраивала жизнь свою и дочери без него. Надо думать, ей пришлось с этим делом совсем не просто. Полуторократная или даже двойная нагрузка на тренерской работе и по работе над диссертацией, наверно, еще и частые приставания мужчин, которые далеко не сплошь ей нравились, но которых не всегда удобно было отшивать, потому как от них нередко многое зависело в ее будущем.

А теперь Алла хотела стать уже доктором наук. Я пожелал ей в этом деле всяческих успехов и жалел вслух, если при встречах она выглядела слишком утомленной и озабоченной. В ответ она подтверждала, что дел у нее по-прежнему очень много, поскольку она вынуждена зарабатывать деньги на новую квартиру, потому что здесь ее окно выходит на Садовое кольцо и нескончаемый шум от движения машин не дает ей спать по ночам. Это действительно никуда не годилось. Не иметь покоя ни днем, ни ночью значило жечь свечу своей жизни сразу с обоих концов. Это я хорошо представлял себе еще с той поры, когда днем работал на службе, а вечером и ночью — над своей первой повестью. Алла видела, что я сочувствую ей совершенно искренне и участливо, и, видимо, это был для нее не пустой звук. Я не могу точно припомнить, когда начал целовать ее при встречах как старую, добрую и приятную знакомую. Она никогда от этого не уклонялась, будь то во дворе, на улице или на лестнице в доме. Я внимательно заглядывал в ее лицо и глаза, и, чем дальше, тем больше замечал тонкие морщинки во внешних уголках, где смыкаются веки. Что-то все же ей не задавалось в жизни, хотя она уже заведовала кафедрой физкультуры в одном гуманитарном университете, ректор которого покровительствовал спорту, и докторская диссертация была совсем на выходе, и не оставалось никаких сомнений, что она в ближайшее время ее защитит. А ее дочь росла и хорошела. Оказалось, что Алла тоже готовила из нее легкоатлетку, и Лена стала мастером спорта. Вскоре выяснилось, что это было сделано совсем не случайно и не зря. Когда понадобилось выбирать институт и поступать в него, а выбор пал на ставшую остро модной Академию Народного хозяйства имени Плеханова (во время моего студенчества отнюдь не престижную «Плешку»), Алла прежде всего отправилась туда сама, выловила на кафедре физкультуры своего парня из спорта и представила ему свою дочь как готового мастера, а в них престижные ВУЗы всегда нуждались с советских времен, чтобы было кому достойно представлять их в межвузовских и даже национального масштаба соревнованиях. И Лена была благополучно принята в академию почти без конкурса. Но сама Алла к этому времени уже переехала в новую квартиру, оставив комнату в нашем доме дочери, и встречалась мне либо когда заглядывала к Лене в гости, либо просто на улице, поскольку ее университет обитал поблизости. В одну из встреч она сообщила мне, что Лена вышла замуж за армянина (мне показалось, что здесь послышался вздох сожаления, хотя и не очень заметный) и что сама уже стала бабушкой. Я поздравил Аллу с рождением внука и сказал, что очень за нее рад, поскольку теперь она сможет больше принадлежать себе, раз уж дочь уже закончила академию и стала мамой. В ответ Алла с сомнением покачала головой. Я никогда не смел спрашивать ее о личных интимных делах, считая это бестактным и, хоть и не наверняка, угрожающим нарушить нейтральность наших отношений взаимной симпатии и перевести их в русло сексуальных.

Но однажды, приближаясь к дому по площади, я еще издали заметил Аллу по достаточно редкого охристого цвета ее длинного кожаного пальто и цилиндрической черной шапочке в сопровождении молодого человека. Он был действительно моложе ее, хотя и не так юн, как ее прежние воспитанники из легкой атлетики, и уже лыс. Тротуар в этом месте был особенно широк, и я пошел по нему таким образом, чтобы оказаться как можно дальше в стороне от встреченной пары. На всякий случай я устремил свой взгляд мимо, наблюдая за нею только боковым зрением. Внезапно я понял, что Алла узнала меня. Она резко наклонилась вперед, будто переломилась в поясе, делая вид, что ей надо застегнуть пуговицу где-то внизу пальто. Я спокойно прошел мимо и не стал оглядываться назад. Должно быть, во мне автоматом сработало правило из какого-то английского регламента поведения хорошего тона, которое мне еще в отрочестве дал прочитать отец. В нем говорилось: если вам (имеется в виду мужчина) встретилась знакомая дама в сопровождении джентльмена, то первой узнать и поздороваться должна она. Я еще тогда логически вывел, что так надо поступать, чтобы дама не чувствовала себя попавшей в щекотливое положение. Но о том, что я с тех пор был верен данному правилу, Алла никак не могла знать. Поэтому она мгновенно в наклоне спрятала свое лицо — тут уж и дурак должен был бы догадаться о неуместности узнавания в момент встречи.

Но мне ее глубокий наклон подсказал и другую версию — она хотела, чтобы я ее действительно не узнал, а не сделал вид, что не заметил. Неужели ей уж столько лет было так важно показывать, что для меня не закрыты двери ни в старую квартиру, ни в новую, и хотелось уберечься от того, чтобы я мог подумать, будто место возле нее уже занято другим человеком, хотя, по здравому рассуждению — разве я мог думать, что такая видная, привлекательная и красивая лицом женщина может долго оставаться без мужского внимания и без необходимости удовлетворять собственную потребность — особенно такую, какая мне казалась обычной у спортсменов, то есть достаточно большой? Конечно, я мог и ошибаться. Вдруг она просто испугалась, что я при встрече полезу к ней со своим обычным поцелуем, тогда как в данный момент он уж точно был ей ни к чему? Какие бы варианты ответов ни приходили мне в голову, я не могу сделать выбор в пользу какого-то одного. Знаю, что Алла была не против меня полюбить. Знаю, что для реализации ее мечты требовалось мое деятельное участие, мой отклик. Но она его не дождалась, потому что я любил Марину и делать «ход конем», даже в пределах одной лестничной площадки не мог и не хотел себе позволять. Юрка, пока он был жив (кстати, не очень долго) не мог считаться препятствием: достаточно было подставить ему бутылку водки, чтобы полностью «вырубить» часов на двенадцать. Нет, тормозило не Юркино присутствие в Аллиной квартире, тормоз сидел в моей голове, и я ему очень обязан. Хочешь — не хочешь, но два женских образа, на словах описываемых почти одинаковым набором слов: красивая, стройная, ладная, привлекательная, грациозная и многое еще в том же роде, оставались совершенно несопоставимыми по силе воздействия на мою психику, на силу моего влечения и интереса, на цельность всего комплекса моих чувств (не побоюсь этого неуместного в художественной литературе понятия), который только и способен свидетельствовать изо дня в день, год за годом о том, что ты нашел свою счастливую судьбу, своего любимого человека, свою дивную женщину, способную заменить собой — или затмить собой — всех остальных женщин, тоже прекрасных и достойных любви, но столь определенно ее не вызывающих.

А потом и Аллина дочь Лена со своим ребенком и мужем переехала из квартиры напротив нашей куда-то еще, и с какого-то момента Алла перестала встречаться мне даже на улице. Вопроса о том, случайно ли прекратились случайные встречи с ней, я себе больше не задавал, но о ней самой все-таки помнил, и было, за что.

С другой молодой женщиной, тоже из нашего дома, но из другого подъезда, меня связывало еще меньше воспоминаний, чем с Аллой. Мы с ней встречались только во время прогулок с собаками. Как принято среди собачников, когда собаки обеих сторон уже знакомы друг другу, правила хорошего тона обязывают здороваться и их владельцев. Не помню уже, какой породы был ее пес, но с ним по очереди гуляли то ее сын-десятиклассник, то она, изящная блондинка, и больше никто. Я сразу подумал, что она в разводе, живет с сыном одна, и, возможно, не имеет даже более или менее регулярно приходящего к ней мужчины. Забегая вперед, скажу, что я так и не узнал о ней ничего определенного, в том числе и ее имени, за исключением двух вещей. Во-первых, она ждала в скором времени переезда в отдельную квартиру где-то в Нагатино, а, во-вторых, ее все больше беспокоило, что сын взрослеет и вскоре его заинтересованности в матери придет конец. Это было высказано откровенно, умно и справедливо. Подкрепляя свою мысль, она привела слова великого Николая Константиновича Рериха насчет того, что родители полагают, что дети даны им навеки, тогда как на самом деле только взаймы. Сам я на эту мысль у Рериха не натыкался, но не имел никаких оснований сомневаться в том, что моя собеседница придумала ее за Рериха. А уж в справедливости того, что говорили и она, и Рерих, сомневаться не приходилось. Достаточно было вспомнить мою взрослую дочь Аню и Марининого взрослого сына Колю. Ссылка на Рериха прошла бы без последствий, если бы я буквально на днях не кончил читать данную мне на короткое время полукриминальную по тому брежневскому и андроповскому времени ксерокопию книги Николая Константиновича о его центрально-азиатской экспедиции. Именно оттуда я впервые узнал о Шамбале, легендарной стране, в существование которой верил весь буддийский восток и которую хотел посетить Рерих. Под впечатлением от только что прочитанного и будучи уверенным, что молодая дама знает и уважает Николая Константиновича и всю его семью, а, стало быть, и с интересом выслушает то, о чем и я совсем недавно ничего не знал, хотя все это было по-настоящему важно для любого, кого волнуют пути развития не только тела, но и духа. Я говорил, а она внимала, почти не переспрашивая, и обрисовывал, как умел, и сложности экспедиции, и опасности пути, и то, что она с самого начала находилась под покровительством и водительством тибетских лам, благодаря чему она только и смогла достичь, как написал сам Рерих, границ Шамбалы. И я уже от себя добавил, что Рерих был допущен в запретную для непросветленных обитель, но не сообщает в книге об этом, потому что на это был наложен запрет властителями данной страны. Иначе как бы он мог узнать, что люди Белого Братства, населяющие Шамбалу и неустанно трудящиеся над тем, чтобы развитие человечества было продолжено по благому пути, а не по тому, по которому оно из-за безволия, неверия и незнания идет к собственной гибели. Их труд столь напряжен и тяжек, что со лбов у них часто стекает кровавый пот. Они владеют всеми знаниями Мироздания, им послушны могучие энергии, они в силах воздействовать на целые страны и народы, но обычные люди сами должны действовать в том направлении, которое указывает Белое Братство, а не вести себя так эгоистично, недальновидно и глупо, как они себя ведут. Ведь погибли же уже четыре предшествующие расы людей, из них две последних уже очень высоко духовно и материально развитые — лемурийцев и атлантов, которые питали свой ум непосредственно из Вселенского Разума. Мы живем в пятой расе Землян, нам за грехи предшественников, наверное, уже закрыт свободный доступ к высшим знаниям, и мы вынуждены по крохам, притом очень медленно, открывать их для себя одно за другим. Всего на Земле будут существовать семь рас, и каждая новая как приходила, так и будет приходить после страшного планетарного катаклизма, пангеокатастрофы, когда в живых останутся и перейдут в состав следующей расы только действительно праведники, не использовавшие своего ментального и духовного потенциала вопреки его высшему предназначению. Мы-то думаем, что истории цивилизации на Земле от силы пять-семь тысяч лет. А в духовных ашрамах Индии и Тибета есть письменные памятники о том, что ей сотни тысяч лет, только в других местах этого не знают и не помнят. Рерих утверждает, что у древних шумеров имелись точные астрономические наблюдения за четыреста тысяч лет, что возраст египетских пирамид не пять тысяч лет, как считает наша наука — а в десять раз больше — пятьдесят тысяч лет! И если бы математик академик Фоменко и иже с ним — это я уже говорил от себя — имели бы в виду этот факт, то при определении возраста нашей цивилизации пятой расы, который они бессовестно уменьшали примерно на целое тысячелетие на том основании, будто расположение созвездий, изображенных на стене одного из древних египетских храмов таково, что оно могло бы наблюдаться в гораздо более позднюю эпоху, чем та, в которую согласно нынешним представлениям историков был построен сам этот храм. Мне попытка академика Фоменко и Ко опровергнуть всю письменную историю древнего мира и медиевистику (якобы насквозь перенасыщенную ложью) показалась весьма показательной и характерной для людей, пытающихся на основании единичного факта переустроить целую и, вообще говоря, чуждую им научную дисциплину, уклоняясь от использования сопоставительного анализа со всеми прочими фактами, известными людям — их прочие факты совсем не интересуют. Да и сам академик Фоменко, авторитетный специалист в области теории групп, начало которой положил Эварист Галуа, в юном возрасте погибший на дуэли, из осторожности предпочел объявить, что он не ниспровергатель истории, что он констатировал некое несоответствие фактов астрономического и исторического плана, а уж дело историков разбираться, как там на самом деле обстоит дело. Но адепты Фоменко развернули грандиозную саморекламную деятельность. Как поганые грибы после дождя на унавоженной авторитетом академика-математика почве разом выросли многочисленные толстенные тома «фоменковской» истории. Что было показательно, они тоже не вступали в открытые научные диспуты с историками-традиционалистами. Они, наверное, руководствовались верным принципом «подальше от драки — целее будешь». Но лично меня именно в связи с информацией, сообщенной Западу через Рерихов, больше заинтересовало другое — почему Фоменко со своими молодцами исследовал картину звездного неба только в одном направлении хода времени — от известной письменной египетской древности вперед, то есть к нам, а не назад — в сторону еще большей, доисторической древности. А что если палеоастрономы определили бы эпоху именно в ней, в этой доисторической древности, когда расположение созвездий в небе было точно таким, как показано на стене египетского храма? Может, факт, на который они опирались, чтобы опровергнуть известную нам сейчас историю цивилизации, на самом деле должен был не столько во всем опровергнуть, сколько повернуть в неведомую науке, но известную эзотерикам глубь тысячелетий, тем самым подтверждая сведения из тайных доктрин? Однако столь сложная задача не заинтересовала коллектив Фоменко. Им куда сподручней было идти легким путем. Ниспровергателям всегда достается больше шумной известности, чем тем, кто добросовестно зарывается в неведомые глубины.

Конец ознакомительного фрагмента.