Пасынки отца народов. Какого цвета любовь? Квадрология. Книга третья

Александрос Бурджанадзе

На следующее утро Адель пошла искать работу. Санитаркой устроиться без блата было невозможно, ибо специальность «санитарка» продолжала возглавлять тройку хит-парадов самых престижных профессий. Эта специальность конкретно говорила о том, что девица в белом халате нараспашку поступает в Мединститут. Не попав в санитарки, Аделаида решила пойти в рабочие на стройку. У них в Городе на стройках работали командировочные или условно осуждённые и кавалеры, и дамы.

Глава 3

С возрастом оказалось, что проблемы вовсе не начинаются и не заканчиваются уроками и успехами в школе в целом. Оказывается, есть вещи, ну, если не гораздо более страшные, чем четвертные оценки, то, во всяком случае — вовсе не уступающие им по своим моральным ценностям.

Когда Аделаида была маленькой, существование двух, как выяснилось позже, «противоположных» полов её не очень интересовало. И тем более её не интересовало, чем уж эти «полы» или «пола» были так уж сильно «противоположны»? Ноги у этих «полов» есть и у тех и у этих, руки есть, одна голова, «полы» работают, едят, женятся. Почему, однако, и «те» и «противоположные»?! В её понимании всё различие сводилось исключительно к относительно свободному выбору одежды у мужчин и гораздо более ущемлённому у женщин. А во всём остальном в Конституции СССР сказано: «Права мужчин и женщин равны». И в школе по истории именно так и проходили: «Великая Октябрьская социалистическая революция сравняла права мужчин и женщин», хотя Аделаида не полностью понимала, почему это, собственно, тема для беседы? Ведь и мужчины и женщины — люди!

Но раз так в школе проходили, значит, были какие-то другие, дореволюционные времена, когда женщинам всё-таки жилось туго. «А не то ли это время, — глубоко вдумывалась Аделаида, — когда женщин сжигали на кострах, а участковые милиционеры закрывали на это глаза?! Это когда эти «бесноватые» заходили на «э-ша-фот» и их там сжигали. Да, пожалуй, то время! Но как хорошо, что произошла революция и женщин, скорее всего, уже не жгут, и зря мама тогда её пугала! А может, не пугала, а шутила? Ну, не важно! Важно, что в их Городе женщин точно не жгут. Ну, по крайней мере, Аделаида этого не видела. И всё-таки, если присмотреться и подумать, получается, что различий всё-таки больше, чем в одежде.

Равные права, как обещано в Конституции СССР, на деле оказались не только «не равными», а диаметрально противоположными!

Мужчины могли позволить себе выходить во двор в облезлых спортивных подштанниках без майки или рубашки. При этом их висячии, покрытые седоватой шерстью животы никого не смущали. Но ни в какую жару мужчина бы не надел шорты! Мужчину в шортах могли бы сдать в психиатрическую больницу. Выходило — с обнажённым торсом и сиськами можно, а с обнажёнными икрами — нельзя! Почему? А женщины вообще продолжали подметать уличную пыль подолами суконных чёрных юбок. Никакая мода не работала в их Городе. Аделаида лично о моде знала очень многое, потому что мама выписывала журнал «Работница», и там в каждом номере были замечательные вкладыши, они назывались «бесплатное приложение». Так вот в этих «бесплатных приложениях» к журналу «Работница» были совершенно замечательные выкройки: то юбок-«восьмиклинок», то «годэ», то предлагалось сшить на лето «весёленький сарафанчик» с открытой спиной… А ведь действительно — где-то же жили люди, то есть женщины, которые шили себе по этим выкройкам именно такие «весёлые летние сарафанчики с открытой спиной»! Или был вообще маразм — «юбка-брюки». Ага! Женщина и «брюки!» У них в Городе, чем юбка была длиннее, тем женщина была уважаемей. Стриженная женщина тоже не производила благонадёжного впечатления. Волосы должны были быть натурального цвета, — чёрные, так чёрные, седые так седые, длинными, стянутыми на затылке в тугой пучок — «дулю». Но именно в этом аспекте с волосами женщины всё-таки выигрывали, потому что мужчины практически все были лысыми и носили тёмные кепки. Маленьким девочкам вместо настоящей «дули» не возбранялось носить «конский хвост». Такая затягивающая волосы конструкция на голове, оканчивающаяся резинкой, нарезанной из лопнувшего «баллона» от велосипедного колеса. Когда снимаешь резинку, волосы в ней путаются, прилипают и потом надо её выдёргивать вместе с ними.

У Аделаиды тоже был тугой «хвост». Хоть очень жидкий и ломкий, но был. Она его каждое утро сооружала себе на голове. Но потом приходила мама, снова распускала ей волосы, снова причёсывала, заодно контролируя — нет ли в волосах непрочёсанных участков, а если были — она их выдёргивала прямо гребнем и затягивала «хвост» как можно туже. Кстати, место прикрепления «хвоста» было постоянным! «Хвост» не имел права располагаться ни справа, ни слева, ни ближе к основанию черепа. Он должен был быть строго на макушке. Если «хвост» был ниже, то волосы могли рассыпаться по плечам, и у кого-то могла возникнуть мысль, что они вовсе не собраны, а распущены. Конечно же, ключевое слово здесь было «распущенность».

В среду утром мама, уходя из дому, строго-настрого приказала:

— Мне надо идти. Сама причешешься. И смотри, чтоб аккуратно! Поняла?

— Поняла!

Урр-ра! Мама уходит!

Когда мамы не бывало дома, Аделаида расслаблялась до безобразия! За те курьи какашки на ковре, когда она притащила домой Белку из курятника, ей сильно досталось! Но эти приступы любви к курам и Сёме были в далёком прошлом. Теперь в голову лезло совсем другое. Нет, не то, чтобы новые мысли совсем не давали ей покоя. Она вообще меньше всех из класса думала и обсуждала «эту» тему. Она понимала, что тема совершенно неприличная и нехорошая. К счастью, она Аделаиду и не очень-то интересовала. Не то, что других девчонок! Хотя, конечно, если постоянно кто-то долдонит о мальчиках, то хочешь, не хочешь — заинтересуешься, начнёшь прислушиваться и обнаруживать у жизни очень тёмные стороны. Даже темнее математики с Малиной.

У Ольки, которая сидит на предпоследней парте, есть старшая сестра. Та вообще учится в школе плохо и только собой и занимается. С ушей какие-то спирали свесила, и про неё говорят, что это «локоны». Во-первых, нет слова «локоны», а есть «коконы», то есть «кокон» — это такой домик, в котором ночует всю зиму гусеница, а летом выползает бабочка. Да, то, что свисает у неё с ушей, на коконы похоже по цвету, но так ли это красиво на самом деле? И все эти коконы, оказывается, Олькина сестра делает, чтоб, как говорят, «понравиться мальчикам»! Зачем? Зачем ей надо всем мальчикам нравиться?! Когда кто-то захочет жениться — и без кокона женится. Так ведь нет! И вот он, результат! Теперь Олька сама стала приходить в школу в какой-то серой юбке с красной «змейкой» впереди, которая застёгивается на красную пуговицу. Ужас! Из всей тёмной одежды на Ольке только эта красная «змейка» в глаза бросается. Ни за что бы такую себе не приделала! Хотя… хотя, возможно, это красиво, и если б у Аделаиды была такая юбка с красной пуговицей, она бы её тоже носила. Всё та же самая Олька, когда к её сестре приходят в гости одноклассницы, сидит вместе с ними в комнате и слушает все их разговоры. Действительно, правильно говорит мама: куда их родители смотрят? Если они там о чём-то шушукаются, значит, у них двери закрыты? Ещё Олька говорила — иногда и мальчики приходят! Обалдеть! На той неделе у сестры был День рождения, и Олька говорит, пришёл весь её класс! Не как к Аделаиде, по приглашению и по списку девочки, а все, кто хотел. Когда у Аделаиды был день рождения, они с мамой составляли «список приглашённых лиц», потом Аделаида надписывала «приглашения» и вот по ним в назначенный день одноклассницы тонкой струйкой текли к её крыльцу. А тут весь класс! Так куда они все уместились? У них комнат в два раза меньше, чем у мамы с папой! И Олькина сестра устроила танцы с мальчишками! Они танцевали «медленный танец», и мальчишки клали руки им на талию! Да, Олька сама рассказывала! И, ой, вообще кошмар — Ольку тоже пригласил танцевать какой-то Славик Ивановский по кличке Спец, от которого все девчонки в школе были без ума, и Олька на следующий день вся румяная от восторга всем хвасталась, что танцевала со Спецем! «Да, я бы ни за что и не пошла танцевать ни со Спецем, ни с Мишкой Хохловым, ни с кем вообще! — Аделаида рисовала в уме картины своего парного танца, и у неё под носом потела верхняя губа. — Сто лет мне это не надо! „Руки на талию“ кладут… а на одной талии целых три жировые складки. Три на одной! И как после этого танцевать, зная, что какой-нибудь „Спец“, чтоб не упасть, держится за одну из них?! Ну, уж нет! Ни за что!»

В своё время именно Олька и просветила одноклассниц, откуда берутся женщины с огромными уродливыми животами, медлительные и тупые, как бегемотихи в Ниле. Они все ходят по городу и то складывают руки на свои животы, как если б это были парты или столы, то поглаживают их по меридианам и параллелям. У них у всех сальные волосы и очень некрасивые толстые лица. Им уступают дорогу и место в автобусе. Такое чувство, что существуют не мужчины и женщины, а мужчины, женщины и человекообразные «беременные»! Эти самые «беременные» не носят трусов и у них вырастают огромные сиськи. Так вот, нормальные женщины, как выяснилось, становятся беременными после того как поспят со своими мужьями всю ночь в одной постели. «Не обязательно с мужем, — шёпотом вещала Олька, — она может переспать просто с мужчиной, который живёт отдельно, и тоже забеременеет». То есть — «забеременеть» можно от любого мужчины, даже не выходя замуж! И Олька, совершенно не стесняясь, в раздевалке на физкультуре всем девчонкам рассказала, как именно это делается… Что там есть у мужчин под животом, где заканчивается внутри то, что есть у женщин… «Так вот почему та женщина оставила в садике того ребёнка, по которому ползали мухи! — Аделаидин мозг напряжённо заработал. — Потому что она переспала не со своим мужем, а с другим, и её собственный муж, скорее всего, того ребёнка и заставил положить в садике под куст, чтоб его тот другой мужчина забрал себе! Но тот мужчина, скорее всего, его не нашёл, и потому ребёнок умер. Может, он вообще в другом садике искал своего ребёнка?!» — От этих мыслей голова шла кругом, казалось, что выпачкался в говне и хотелось побыстрее от просветления отделаться.

Аделаида, конечно, различала «симпатичный мальчик» и «не симпатичный». Только, собственно, зачем? «Симпатичные» и «не симпатичные» были ей одинаково неприятны. Это они потом вырастали и не хотели забирать себе детей, которых женщина могла принести от другого мужчины домой. Не дразнились бы «жир-хоз-комбинат» эти «симпатичные — не симпатичные» и ладно! Хотя… хотя на «симпатичных» хотелось иногда посмотреть. Они, в отличие от «не симпатичных», дразнились гораздо реже. Как будто были больше заняты. На них можно было смотреть. Не то, чтобы хотелось им понравиться, с ними просто можно было разговаривать. Вот разговаривая с «симпатичным», возможно, и где-то и самой хотелось выглядеть получше. Воротничок там чистый пришить к школьной форме, или гольфы надеть с рисунком. Но, чтоб выглядеть немного получше, прежде всего надо было себя изучать. Смотреть в зеркало и оценивать, что на себе можно такое изменить, чтоб «исправить палажении», как говорил папа? Пуговицу на чёрном фартуке заменить с большой белой от наволочки хотя бы на тёмно-серую, застирать на школьной форме подмышками белые разводы, ну или ещё что-нибудь такое сделать. Но изучать себя так пристально можно исключительно в те минуты, когда дома никого нет. Если б папа или мама увидели, как Аделаида стоит несколько минут кряду перед зеркалом, ей бы это так просто не прошло. Зато в те редкие минуты, когда они куда-то уходят, можно себе позволить даже посидеть перед зеркалом с распущенными волосами, разглядывая с интересом своё отражение. Однажды она вот так сидела-сидела, а потом вообще учудила: накрасила маминой помадой себе щёки и губы! Было очень красиво!

Пришли родители. Она вместо того, чтоб кинуться всё это смывать, стала рассекать по квартире, страшно себе нравясь и как бы призывая маму с папой разделить её преображение. Однако усталые от забот мама с папой вместо того, чтоб оценить всю красоту макияжа, ударились в панику:

— Василий! Посмотри, какая она красная!

Аделаида, пока не чувствуя нависшей над ней опасности, продолжала ходить по квартире с загадочным видом.

— У неё температура! — Мама паниковала всё сильнее. — Давай, ставь воду, надо ей почистить желудок! — в маме ничего не менялось. Безобидное на первый взгляд «почистить желудок», естественно, означало переход к маминому универсальному методу лечения от всех болезней — к тёмно-синей резиновой клизме с длинным, тощим шлангом. Только тут Аделаида поняла, что она сотворила, но предпочла выдержать омерзительно пахнущую ромашкой клизму, чем сознаться в такой «распущенности», как помада на лице! Гораздо безопасней было выдержать мамину истерику по поводу того, что она уже «взрослая девочка», но «так и не научилась за собой смотреть», что «всё время простуживается» и у мамы «все силы уходят только на её лечение»:

— Ва-си-лий! Вода не идёт хорошо! Подними выше! Подними, я тебе сказала! Ты же вентиль не открыл! Открой вентиль!!! Убиваешь ты меня, убиваешь!.. Сейчас мне самой станет плохо! — нет, клизма ближе и роднее, чем неизвестно сколько месяцев выслушивать о роли «скромности и целомудрия» в развитии «порядочной, домашней девушки».

Аделаида очень хорошо запомнила тот случай.

Только, сколько раз можно лупасить себе по лбу одними и теми же граблями?!

Так вот в ту среду, оставшись один на один со своим отображением в зеркале, Аделаида принялась за старое. Она уселась перед трельяжем, снова распустила по плечам волосы, надела очки и стала разглядывать давно надоевший образ. Ба! Однако, на ней появилось и кое-что новое! «Ох! Только бы ничего с собой не сделать, как в прошлый раз, а то снова будут лечить клизмой! Или будут как в позапрошлый!..»

Она вдруг вспомнила, что «позапрошлый» был ещё страшнее, чем «прошлый».

К своим, как положено «девучки», «круглим» плечам, прыщавому лбу и трём складкам там, где по логике должна была находится талия, она увидела не совсем приглядные новшества. Кстати, как интересно! Талии как не было никогда, так и нет. Даже больше стало!.. Вот они в зеркале, толстые стёкла очков… Правда, это ничего? Говорят, близорукость можно вылечить. Когда вырасту, обязательно вылечу! Лоб… лоб… да, прыщи на лбу не скроешь! Их, кажется, стало меньше? Или больше? Ну, во всяком случае, они уже не такие сильно красные… Или сильно красные?..

Аделаида в задумчивости пожевала нижнюю губу. Тут её вдруг осенило:

Если нельзя закрасить прыщи, то ведь чёлкой — то их прикрыть можно!

Не долго сомневаясь, она притащила из кухни ножницы, опустила клок волос на глаза и вслепую оттяпала себе чёлку.

Она вышла кривой и почему-то оказалась гораздо короче, чем хотелось бы, но бордовые прыщи с белыми головками вполне прикрыла!

В классе все заметили Аделаидино преображение.

По неписанному закону, если у что-то было не как всегда, надо подходить, бить по голове и поздравлять:

Первый день!

Бить не обязательно сильно, кто как хочет.

«Первый день!» — Это традиция всей школы. Он отмечался по любому поводу. Если это были туфли — вместе с криком: «Первый день!» на ногу необходимо было наступить. Если брюки или юбка — дать пенделя под зад. То есть — каждый ученик должен был ещё хорошо подумать — готов ли он прийти в школу в чём-то новом? К последним урокам «поздравили» уже все, и Аделаида почти забыла о своих попытках по устранению своих внешних недостатков. Шла домой она очень смело, потому что получила две «пятёрки» и на радостях совсем забыла о чёлке на пол лба.

На этот раз у мамы дежурная фраза: — Что принесла? — Так и осталась не произнесённой.

— Я тебе сказала причесаться, а ты чёлку отрезала?! — Мама стала тщательно обтирать руки об фартук.

Мама вообще очень любила это резкое слово «отрезать». Она с таким удовольствием произносила сразу две звонкие гласные «р» и «з»! Про крой материала она говорила «поррррреззззала», чёлку тоже «поррррреззззала», палец при любой травме тоже был исключительно «порррреззззан». У неё вообще был свой язык. Мама в разговорной речи употребляла исключительно те слова, которые именно она считала нужным, совершенно не заботясь о том, действительно ли они раскрывают смысл сказанного. Все простые электрические лампы и лампочки были «плафонами». Смерть по любой причине человека, которому она относительно симпатизировала, «гибель». Мама так и говорила об умершем в больнице от инфаркта: «Он погиб!»

— Мама, почему «погиб»?! Его же не застрелили из-за угла?! Он болел и умер!

— Нет, погиб! — Мама, как всегда «лучше знала». — Его довели до инфаркта, и он погиб! Вот и я из-за тебя погибаю! Скоро и у меня будет инфаркт и я погибну, а ты останешься без матери! Ну ты же этого хочешь?!

Посуда у мамы ни в коем случае не «разбитая», только «поломанная». И никто во всём мире не смог бы её заставить сказать: чёлку «постригла», юбку «покроила», палец «прищемила», человек «умер», посуда «разбилась», лампа — просто «лампа»!

Как ни странно, но от вида «отрезанной чёлки» мама потёрла руки фартуком и довольно быстро успокоилась. Всё могло бы закончиться гораздо хуже. Конечно, она провела интенсивную профилактическую беседу, но в конце объявила:

— Раз так, пошли в парикмахерскую! Я устала подбирать с пола твои волосы! Падают и падают. Падают и падают! Волос меньше станет, может, и перхоть вылечится!

А вот на такой хеппи-энд Аделаида совсем не рассчитывала! Стричься она совсем не хотела! Она хотела «отпускать» волосы.

— Под «мальчишку»! — приказала мама молодящейся парикмахерше в «Салоне красоты», с оранжевыми волосами и синими тенями над и под глазами.

Парикмахерша чуть не задушила её простынёй, которая была вся в разноцветных ошмётках волос, и стала железной гребёнкой поднимать прядки, зажимать их между указательным и средним пальцем и острыми ножницами с удовольствием оттяпывать. Волосы, как осенние листья, бесшумно опадали сперва на простынь, а потом грустно по складкам скатывались с неё на пол.

— У неё волосы очень тонкие и жидкие. Посмотрите! — рыжая парикмахерша ткнула Аделаиду пальцем чуть повыше лба. — Посмотрите! Она лысеет! Давайте сделаем «лесенкой», так будет как будто волос больше!

— Ну, давай «лесенкой», — равнодушно согласилась мама.

В школе на следующий день на Аделаиду пришла полюбоваться даже завуч по воспитательной части — Лилия Шалвовна. Она молча посмотрела на совершенно круглое, как блин, лицо Аделаиды с выпирающими щеками и как бы засосанным внутрь щёк носом, покачала головой, и, сделав вид, что заходила по каким-то пионерско-комсомольским делам, удалилась, полная дум и печали. В классе, как ни странно, никто не захотел воспользоваться правом «первого дня». Только в течение всех занятий Аделаида ловила на себе сочувственно-недоуменные взгляды одноклассников.

Конечно, отсутствие длинных волос у девочки в «высшем» обществе Города не приветствовалось, зато теперь мама совершенно спокойно могла объяснять каждому встречному и поперечному, что остриг произведён вовсе не в целях «придания красоты», а исключительно по медицинским показаниям.

— Ну, ты же знаешь, — говорила мама извиняющимся тоном очередной своей «приятельнице», — у неё же такая перхоть была! Никак не могла я избавиться! И всё на школьную форму, прямо на плечи сыплется и сыплется… такой неаккуратный вид! — Мама тыкала Аделаиду указательным пальцем в плечо, как если б это было не живое плечо, а пальто на вешалке.

Так вот, глядя внимательно на себя в зеркало, Аделаида вдруг, к своему вящему ужасу, обнаружила, что у неё на верхней губе появился чёрный, довольно густой и плотный пух! Мало того! Такой же пух, только длиннее, располагался по обеим сторонам щёк! Это было так страшно и обидно, что Аделаида расплакалась. Она шмякнулась на свою кровать, и, продолжая плакать, ударилась в воспоминания, как тогда, увидев в унитазе кровь, испугалась до смерти. Когда она, еле передвигая ноги от боли в животе, наконец доползла до кровати, к ней явилась мама. Мама была какой-то просветлённой и торжественной. Оказывается, Аделаида забыла слить воду в унитаз и мама сама всё увидела.

Мама присела на краешек кровати. Немного пожевала губами, как бы подбирая нужные слова, начала так:

— Это называется «мен-стру-а-ция». Она бывает у всех женщин, не только у тебя. Теперь она будет приходить каждый месяц. Это не заболевание. Ничего сверхъестественного! Это нормально. Ты в эти дни будешь и в школу ходить, и в институт. Менструация значит, что девочка уже выросла и может родить ребёнка. Ты мне каждый месяц должна об этом сообщать. Однако это очень длинное слово, и чтоб никто не понял, ты будешь говорить: «Мама! У меня тра-ля-ля». Поняла? Вот тебе «Медицинская энциклопедия». Дальше читай сама.

Она всучила корчившейся от боли Аделаиде огромную зелёную книгу с большой буквой «М» на обложке и пошла в другую комнату, как бы позволяя Аделаиде насладиться своим новым «положением девочки», могущей «родить ребёнка».

«Какая школа?! Какой институт?! — Думала Аделаида. — Как туда надо ходить, если болит всё тело и страшно тошнит?! И так, оказывается, будет каждый месяц до самой моей смерти?! Это ж невозможно! Лучше умереть! Да будь он проклят, этот идиотский ребёнок, которого я зачем-то должна родить! Да зачем он вообще нужен, если жизнь превратится в сплошное мучение?! Это каждый день надо ждать, что всё начнётся снова? Жить в постоянном страхе? Ой! До чего больно! Не нужен мне вообще сто лет никакой ребёнок! Ни потом, ни вообще!» Она лежала на кровати, поджав колени почти к подбородку, ничего не видя перед собой. Казалось, когда давишь коленями живот, становится немного легче.

У Аделаиды никогда ничего не болело. Могла только надень-два подняться температура, и всё. Она вообще не знала, что существуют таблетки, от которых боль проходит. О маминых лекарствах знала: маленькое красное — мама предупреждала его никогда не трогать, «а то сразу умрёте, и ты и твой брат»; другое, белое и пахло мятой — «валидол» от сердца, и ещё похожее на имя Гитлера «Адольф» — «адельфан» от высокого давления. Раньше у них дома ещё была плохо пахнущая бутылочка, которая называлась «настойка валерьяны», но мама её кому-то подарила и сказала: «Такие слабые лекарства мне уже не помогают!» А других лекарств Аделаида не видела.

В школу она всё-таки не пошла. Неимоверно повезло — у неё поднялась температура. Температура для мамы была единственным оправданием для непосещения уроков.

Так Аделаида то лежала, то ходила по квартире, то присаживалась, то прямо в середине дня укладываясь на диван отдохнуть все четыре дня, пока снова не стала «писять жёлтым».

Но главным оказалось совсем другое!

Чтобы Аделаида не запачкалась, мама нарезала из своих старых трусов тряпок. Прокладки постоянно съезжали то на живот, то ползали по нижней части спины, иногда поднимались и выше. Они доставляли массу неудобств. Тогда мама принесла из аптеки специальный «женский пояс», который надо было надевать под трусы. У него в нижней части была жёлтая клеёнка, как раз такая, которой в смотровых кабинетах поликлиник застилают диваны. Из неё торчали петельки, а на лямке, тянущейся вдоль живота вверх, были две огромные белые пуговицы. Надо было эти «тряпки» туда пристёгивать и отстёгивать. Когда Аделаида увидела, к чему она должна прикоснуться, чтоб расстегнуть пояс, она не сдержалась и её вырвало прямо на пол в туалете.

— Возьми себя в руки! — Строгим голосом приказывала мама. — Что, ты лучше всех? Все женщины так живут!

Оказалось, что это «тряпки» вовсе не одноразовые и их надо ещё стирать и кипятить для «обеззараживания» Как объясняла мама «для стерилизации». Чтоб они лучше отстирывались, Аделаида их по несколько штук замачивала в мыльной воде. Потом, засунув голые руки в это кровавое месиво, тёрла до отбеливания. Мама стояла рядом и внимательно следила, чтоб Аделаида делала всё правильно. Тёплой водой стирать было нельзя потому, что как объяснила мама, «кровь от горячего свернётся, и тряпочка не отстирается!»

Аделаида закрывала глаза от отвращения и тёрла свои тряпки. Тошнота стояла в горле комом, живот болел нестерпимо, голова кружилась… Но она должна была гордиться своей «женской» тайной. Это означало, что она «взрослая девушка», уже «не ребёнок», что теперь надо менять своё отношение к окружающему миру, означало, что она больше не может быть столь беззаботной и весёлой и не может так легкомысленно разговаривать со своими одноклассниками, как раньше. В ней должна появиться «какая-то загадка», «женская стыдливость», «девичья скромность и гордость», какое-то непонятное «целомудрие» и ещё куча всякой разной дребедени. В обмен на этот самый настоящий ужас с болью и кровью, она должна «многого лишиться», «многое в себя переделать», «работать над собой», иначе… иначе можно «опозорить всю семью» и «прослыть»… да, мало ли кем можно прослыть!

— Я не поняла! — мама снова и снова заглядывает в ванную комнату и, видя гримасу отвращения на лице Аделаиды, пожимает плечами. — Не поняла! Что тебе не нравится? Всё твоё! Ты что, сама себя брезгуешь?!

Иногда Аделаида забывала сразу спрятать грязную тряпку. Мама всегда сразу после неё заходила за ней в туалет. Если она находила такую тряпку, то никогда не убирала, чтоб Аделаида «запомнила» и ей «было стыдно перед братом и отцом»!

«Так это у всех женщин такой ужас?! — Аделаида знала, но всё равно никак не могла поверить в такую страшную, дикую несправедливость, созданную самой природой. — Всем больно, все кипятят тряпки?! Даже та самая Ася, про которую писал Тургенев?! Которая сидела „залитая солнцем“?! И тот Гагин про это знал?! Тогда как он мог её любить?! Или он всё врал, просто чтоб с ней погулять? Врал, конечно! Потому что, зная всё это, любить женщину невозможно! Действительно — если всё это так сделано на самом деле, то женщина правда грязное и вонючее существо! Она как животное сперва корчится от боли с этими мерзейшими „траля-лями“, потом, когда она спит с мужчиной, у неё растёт это уродливое брюхо, и она становится ещё грязнее, потому что не может лишний раз помыть себе ни голову, ни ноги! Она просто до них не достанет! Фу! Так ещё Олька говорила, что эти „беременные“, когда ходят без трусов, то всё время писают! Ужас!!!!»

Так Аделаида поняла, что мужчины отличаются от женщин не только правом на ношение упрощённой одежды.

Какой ужас быть женщиной! Конечно, если она — Аделаида — такая, то мама с папой стесняются людей, потому что люди тоже знают, что у Аделаиды бывают «тра-ля-ля»! А за Сёму не стесняются! Чего за него стеснятся? Он не вонючий! А раз они за него не стесняются, то, конечно, и любить его будут больше, потому что он не приносит им неприятностей. Мда… угораздило меня…

По логике вещей получалось, что всё самое мерзкое, постыдное, неприличное, ужасное связанно именно с принадлежностью к женскому полу. Женщина — не всегда нужный, нечистый придаток мужчины. Как женщина, ну, или девушка должна оправдать само своё существование на этой Земле, как должна компенсировать свои недостатки, приносящие окружающим столько хлопот? Конечно же, «хорошо учиться», чтоб поступить в институт, чтоб получить диплом и своим самоотверженным трудом сгладить хотя бы часть проблем для своих близких!

Да, Аделаиде было стыдно, что у неё есть «тра-ля-ля», которые Сёме и в страшном сне не снились, что у неё выросли волосы подмышками. Мама ей их брила в ванной безопасной бритвой и приговаривала:

— Грязная ты! грязная! Ждёшь, чтоб все унюхали, как от тебя воняет? Если мать к тебе не прикоснётся — вся освинеешь!

Аделаида ненавидела этот голубой идиотизм под названием «лифчик» с большой чёрной пуговицей на спине, пришитой крест накрест белыми нитками. Так ведь ещё ей внушали, что она должна носить чулки! Особенно отвратительно об этом говорил папа:

— Привикай насит чульки! На твой размер калготки ниэту!

Она видеть не могла похожие на больших червяков цвета колбасной шкурки капроновые изделия, которые постоянно сползали и натирали ноги вверху! Но выхода-то по-любому не было! Не пойдёшь же на улицу с голым задом! Тогда она стала пришивать верхи чулок к трусам и получалось что-то относительно удобноносимое.

Одним словом, всё, называемое в городе «дамским», стало вызывать в ней отвращение, омерзение и стыд.

И вот теперь, как у большинства женщин и девушек в их Городе, у неё усы с бакенбардами выросли на собственном лице!

Наревевшись вдоволь, пока всё ещё всхлипывая, Аделаида со страхом глянула на круглые часы в коридоре, умылась и села за уроки.

«Однако, мама сказала, да и в книге написано, что эти самые «тра-ля-ли» бывают строго «периодически»» каждые двадцать восемь дней!.. Но это ведь оказалось неправдой! Они то идут, то по три месяца не идут, что, несомненно, большое счастье. Может быть, и с усами и бакенбардами тоже что-то произойдёт, и они выпадут, как у всех мужиков в Городе волосы с головы выпадают? Я буду хорошо учиться и поступлю в Медицинский институт! Сколько тогда я смогу наделать чучел! Ведь есть же у них, наверное, отделения, где этому учат. Медицина всегда сперва работает с животными, только потом с людьми. Да, я стану, как говорят в школе, «полезной обществу», потому что я стану… я стану… судмедэкспертом! И буду работать в морге! Потому, что там… там тихо и спокойно. Там прохладно, немножко темно, хорошо и очень интересно. Там другой мир. Другая планета».

Аделаида давно знала, где морг. Они не раз с «дворнягами» залезали через забор на территорию больницы и ходили смотреть на мрачное одноэтажное здание, похожее на средневековый барак для чумных больных. Окна были забиты фанерой. Но в ней кто-то до них проковырял дырочки, и вовнутрь вполне можно было заглядывать!

Обзор был совсем не большим. И самого вида постройки, и осыпавшейся кафельной плитки на стенах в комнате с двумя длинными железными столами было вполне достаточно для того, чтоб однажды дворничиха закатила её маме с папой скандал за то, что «Лия уже три ночи не спит!»

Ваша дочь сказала, что будет врачом и ей надо ходить в больницу! Она обманула ребёнка и повела её в морг!

Аделаида больше никогда не брала с собой Кощейку. Воровать луковицы тюльпанов в соседнем дворе брала, а в морг — нет. Кощейка и не просилась. Морг стал чем-то вроде Аделаидиного убежища. Возле него всегда было прохладно и очень тихо. Ей нравилось одной сидеть прямо на траве, подперев спиной стенку с белой штукатуркой, или на крайней скамейке аллеи, совсем недалеко от загадочного приземистого здания. Во-первых, там, даже если сидишь одна, можно сидеть совершенно спокойно, не боясь, что какой-нибудь дядька с тобой заговорит, начиная приставать вроде бы с детскими расспросами, при этом в упор рассматривая твою грудь, как обычно делали почти все дядьки в Городе, завидев на улице одинокую фигурку в юбке. Во-вторых, она знала, что в морге и около него нечего бояться, потому что все, кроме врача и старой санитарки, мёртвые.

К смерти у Аделаиды сложилось двоякое отношение.

Саму смерть Аделаида уважала, хоть сделать настоящее «вскрытие» кому-нибудь или чучело кошки ей всё же пока не удалось. В школе Лилия Шалвовна и другие учителя во время уроков говорили, что смерть — это прекрасно! Что не надо её бояться! Смерть — это замечательно! Смерть на благо Родины. Или смерть во имя спасения колхозного имущества, например, при тушении загоревшегося сеновала, чтоб скот на зиму не остался без кормов. Сначала даже Аделаида мечтала о пожаре, чтоб самой жакетом тушить сено и сгореть вместо него. Потом она себе представила, как будет жарко, как можно больно обжечься, и ей стало страшно. Но Лилия Шалвовна продолжала говорить, что «все мы должны быть готовы в любую минуту отдать свою жизнь за нашу социалистическую Родину, за коммунизм во всём мире и за товарищей!» Однажды они даже вместо уроков по расписанию тремя объединёнными классами «разбирали» художественный фильм про какой-то завод, где на 7-е Ноября один рабочий, чтоб сделать приятное своим сотоварищам, залез на самую высокую заводскую трубу, чтоб «поднять вверх и водрузить на самой высокой заводской трубе красное знамя! Чтоб взвилось оно высоко-высоко назло всем капиталистам и эксплуататорам!» Но передовой и очень сознательный рабочий сорвался с трубы, упал вниз и разбился насмерть! Как все его зауважали! Он стал героем! Его портрет повесили навечно на Доску Почёта и имя вписали, тоже навечно, в отделе кадров. Что такое этот загадочный «отдел кадров», Аделаида точно не знала, но слово «навечно!» её очень впечатлило!

Конечно, погибнуть на войне, защищая Родину — почётно! Однако если давно уже мир во всём мире и мы удержали завоевания социализма в нашей стране, разбив внутренних врагов в лице «кулаков» и Белой гвардии, то какая необходимость лезть на заводскую трубу? Хоть мама и не раз говорила, что жизнь стоит дёшево. Это она, скорее всего, о чужой жизни, потому что сама вон сколько таблеток пьёт! И в окошко какого пролетающего мимо советского завода самолёта должны увидеть «реющее на ветру алое знамя — символ победы Революции», проклятые эксплуататоры и капиталисты? границы-то у нас вон как охраняются! Все знают, какие там стоят пограничники с овчарками! Если смерть так прекрасна, то почему никакой такой красоты она в морге не углядела? Смерть обезображивала даже молодых и симпатичных. Вот недавно там лежал мальчик, которого она знала, и его на стадионе ударило током. Он там залез купаться, а когда хотел вылезти, то схватился за какой-то провод высокого напряжения. Чего этот провод в воде делал? Приезжала «скорая», все вокруг стояли и смотрели, как ему делали и массаж сердца, и искусственное дыхание, но ничего не вышло. На следующий день Аделаида уже смотрела в дырочку в фанерном щитке на заднем окне. На улице было яркое солнце, а внутри, казалось, темно и сыро. Она долго всматривалась в знакомое лицо, но ничего «прекрасного», как обещала Лилия Шалвовна, не увидела. Правда, она как-то и не переживала за него, ей казалось, что всё это не всамделишнее. Мальчик сейчас полежит немного, надоест ему и встанет. И вообще, ей всегда казалось, что на каталках, закрытых простынёй, просто брёвна, что все эти голые тёти и дяди на столах с кранами лежат, притворяются, и страшно мёрзнут голые. И знакомый мальчик тоже мёрзнет. Она боялась, что эти с каталок сейчас увидят её глаз в фанерной дырочке и со словами: А ну, иди отсюда, бесстыжая! — как швырнут в неё какой-нибудь банкой!

Эта часть больничного комплекса с концом аллейки и моргом была для Аделаиды воротами в другой мир, о котором никто всерьёз даже не заговаривал. Если смерть и обсуждалась, то только героическая и прекрасная, которой погибали на войне. Но, как выглядит сам труп, как навсегда заканчивается присутствие этого человека на земле, не говорили никогда. Аделаида, да, собственно, и никто из её ровесников даже не задумывался, что тот рабочий-герой, который упал с заводской трубы, больше никогда ни к кому не пойдёт в гости, никто его не увидит за станком, он не будет есть, не будет пить, и его дети будут сами по себе, без папы, только с мамой. А тот, который упал, интересно, будет знать, что делает его семья? Он будет за ними наблюдать? Но ведь не может быть, ну никак не может, что вот только что он был, упал, и всё! То есть — морг что-то вроде проходной аэропорта, когда всего мгновенье разделяет состояние «он жив» и чего-то иного, вроде полёта «за бортом» всё того же «кукурузника».

Она видела, как после автомобильной аварии в морге стояли четыре каталки и там был её злейший враг — сосед, который больше всех дразнил Аделаиду; и его очень красивая сестра. У сестры были длинные светлые косички и совершенно немыслимой белизны бантики. Аделаида тоже хотела такие. Но сколько она свои ни тёрла, они так и не стали такими белоснежными, как у неё. И их родители… они все вчетвером ехали из деревни домой в город и теперь вот лежали здесь под окровавленными простынями. Всякие были, разные… Но однажды, привычно проскользнув мимо входной двери с облупившейся надписью «Городской морг и судмедэкспертиза», она, примяв свежую траву с одуванчиками, заглянула в фанерную дырочку. Всё было по-старому. И полумрак, и пустые железные столы с кранами и длинными шлангами. Только в полуметре от стола стояло грязное помойное ведро, в котором лежало что-то, длиной всего в полметра, завёрнутое то ли в наволочку, то ли в белую марлю. Аделаида замерла. Потом она хотела разжать пальцы, чтоб отлепиться от подоконника. Но заледеневшие руки почему-то не слушались, они стали неметь и в них появился привычный «нарзан с газиками», точно так же, когда мама её ругала за «двойку» по директорской работе и ещё несколько раз, снова стало трудно дышать. Она не могла отвести взгляда от маленького свёртка в ведре. Ей стало казаться, что он слабо шевелится, хотя Аделаида умом понимала, что этого не может быть! Не может, потому, что… потому что она знала, что в этом свёртке! И что в том свёртке было «прекрасно»?!