Пасынки отца народов. Какого цвета любовь? Квадрология. Книга третья

Александрос Бурджанадзе

На следующее утро Адель пошла искать работу. Санитаркой устроиться без блата было невозможно, ибо специальность «санитарка» продолжала возглавлять тройку хит-парадов самых престижных профессий. Эта специальность конкретно говорила о том, что девица в белом халате нараспашку поступает в Мединститут. Не попав в санитарки, Аделаида решила пойти в рабочие на стройку. У них в Городе на стройках работали командировочные или условно осуждённые и кавалеры, и дамы.

© Валида Будакиду, 2019

© Александрос Бурджанадзе, 2019

ISBN 978-5-4474-2513-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Прошло очень много-много дней, похожих друг на друга, как кучка новорождённых хомяков в одном помёте. Конечно, если хорошенечко повспоминать, то вполне можно было найти и какие-то различия.

А этой зимой снег лежал целых четыре дня вместо двух обычных! Поэтому, если пролезть через выломанные решётки ворот стадиона, получалось кататься на санках по спуску и тормозить пяткой!

Ага! Поэтому у тебя вся обувь в таком виде, и Сёмочка заболел из-за того, что ел снег и простудился! А ты, старшая сестра, даже не видела, что он делает.

Или:

Той осенью мне подмышкой на живую ужасно больно вскрывали нарыв…

Не «нарыв», а «сучье вымя»! Диагноза «нарыв» нету! Да! Это когда ты почти неделю школы пропустила и потом не могла «догнать»? Они ушли вперёд, а ты сидела и глазами хлопала! Вот так за бортом и остаются!

В целом жизнь протекала очень странно. Казалось, что Аделаида живёт только дома, а где бы она не находилась, что бы не делала, мысль о маме и доме должна перекрывала всё. И она перекрывала. То есть — то, что вокруг — несерьёзно и временно, а мама и дом — вечно. Внешний мир — это как бы необходимое короткое общение, истинная же ценность, «начало всех начал», точка отсчёта, пуп Земли, конечный порт прибытия — это их семья и квартира. Где бы Аделаида не находилась, что бы она не делала, она обязана была думать исключительно о доме и своей семье, о том, что мама дома волнуется и может «разнервничаться». А если она «разнервничается», то ей может стать «плохо» или «очень плохо», и мама на самом деле умрёт. Сидя у кого-нибудь из одноклассников на Дне рождения, она постоянно смотрела на часы, чтоб не опоздать вовремя вернуться; если шла на школьное мероприятие, тоже надо было заканчивать как можно быстрее. А уж о том, что после сбора металлолома можно посидеть с подружками в школьном дворе и просто поболтать, не могло быть и речи! Всё это очень мешало жить. Даже школьные экскурсии не спасали, потому что Аделаида знала — как только они вернутся обратно, мама тут же будет звонить учителям и спрашивать, как она «себя вела». Аделаида вставала и ложилась с постоянным ощущением, что за ней кто-то подсматривает, как в плохом шпионском фильме, кто-то старается заглядывает ей в мозги, хочет прочесть её мысли. Она не могла остаться наедине сама с собой ни на секунду. И папа с мамой поддерживали в ней это ощущение «подсматривания» за её внутренними органами и тотального контроля с их стороны за своим поведением.

Все равно ми всэгда узнаём! — Любил говорить папа. — Патаму ничово, ничово от нас ти скриват нэ можеш!

Аделаида верила. Она считала, что это действительно так. И так должно быть. Потому что мама и папа — очень хорошие родители, они за ней всё время смотрят, они её вырастили, они, как говорит мама, для неё «в лепёшку расшибаются», значит — она принадлежит им. Аделаида всё это, конечно, и знала, и понимала, и была очень благодарна своим родителям, которые, вот например, на той неделе купили ей куртку. Правда, совсем не такую, как она просила. Она просила простую, просто чтоб была красивее, чем пальто. А мама купила в очереди голубую финскую, которая, когда Аделаида застёгивала на животе, старалась сесть в нужном месте на талию. Но, за полным отсутствием таковой, скользила и поднималась вверх, от чего плечи топорщились и становились похожими на настоящую бурку. Если расстегнуть, то плечи опускались на место, но было холодно. Мама была очень довольна своей покупкой, и предупредила, что куртка финской марки «Лухта» очень дорогая, стоит пол её зарплаты, поэтому Аделаида в школу её носить не будет, потому что учителя невесть что подумают, увидев её в столь «шикарном наряде». Они могут начать Аделаиде «завидовать» и из «вредности» не ставить хорошие оценки.

Это, — сказала мама, — если пойти куда-нибудь в приличное общество. К кому-нибудь на День рожденья…

Где же взять за всю зиму столько Дней рождения, чтоб хоть чуть поносить куртку?! У них в классе тридцать человек, и у половины Дни рождения летом, когда у всех каникулы!

Конечно же, всё было понятно, мама была абсолютно права. Она, как все родители, желала своим детям «только добра» и, как она говорила:

Ну, я же лучше знаю, не правда?

Да, мама всегда всё знала лучше. Только… только это было всё как-то… как-то так… Аделаида даже не смогла бы объяснить, как. И вовсе не потому, что мама могла за провинность наказать, нет, как-то… неспокойно всё время, что ли…

Ещё мама зачем-то дала Аделаиде прочесть рассказ Чехова «Нянька Варька». Аделаида очень любила читать рассказы и очень любила самого Чехова. Рассказы она выбирала по понравившемуся названию. Много их было — разных и замечательных. Про «Няньку Варьку» она читать не хотела. Не интересна ей была «спэрва нанка, а патом лалка». (сперва нянька, а потом лялька.) Всё, что касалось слова «нанка» (нянька), она вообще ненавидела.

Мама сама открыла ей страницу и ткнула в неё пальцем:

На! Читай! — Cказала она. — Видишь, чем может закончиться, когда человека каждый день, каждый Божий день мучают!

Аделаида прочла. Она прочла про несчастную девочку, которую отдали в «люди», и которая весь день работала, а как стемнеет и до утра должна была смотреть за хозяйским младенцем. Хозяйский младенец никак не хотел засыпать, постоянно плакал, и нянька Варька тоже не смыкала глаз. Так вот эта девочка поняла, что причина всех её бед — ребёнок. Точнее, она, наверное, сошла с ума и потому так подумала. Как только она «поняла», что младенец «портит ей жизнь», ей сразу стало «легче» и она, решив «освободиться» и навсегда избавиться от такой проблемы, хотела изменить свою жизнь к лучшему. Она ночью придушила этого ребёнка прямо в люльке, когда тот спал, как врага, пьющего из неё кровь и не дающего ей быть счастливой!

Почему мама выбрала для неё именно этот рассказ Антона Павловича? Что именно Аделаида должна была понять? Какой «вывод» для себя сделать? Что нельзя человека столько «мучить», а то удушит, что ли? Ну, так там был чужой младенчик, хозяйский, а тут родная мама, не нянька Варька, да и она, Аделаида, — не младенчик. Хотя, задуматься, именно у Аделаиды мама не идёт из головы! И какие те были ужасные мысли, когда она представляла себе палку, которой папа ей советовал стукнуть маму. Как он говорит? «Зачэм так кажди дэн мучаэш нешасную женщину?! Палку вазми, адин раз па галаве бей — канчай!» Сколько раз она завидовала девчонкам со двора, мамы которых вообще не работали, а сидели дома, потому что не были учительницами. Так и папы в школу по вторникам не ходили, и не «разговаривали» с «учитэлниций», потому что они не боялись, что их дети «опозорят». А её мама и папа всё время «боятся», но так и у Аделаиды от них скоро припадки начнутся!

Какая стыдоба! Всё это стыдные и отвратительные мысли! Хорошо, что мама с папой действительно не могут знать «всэ» (всего), что она думает!

Однажды Аделаида после очередного «приступа» маминой «болезни» вдруг подумала, как было бы хорошо, если бы с мамой действительно что-то случилось! Ну, она бы умерла не от сердца и высокого давления, а то правда бы стали говорить, что это из-за неё, из-за непутевой дочери, и что Аделаида — убийца. Вот если бы мама попала под машину… Но и тут мама как бы заглянула к ней в черепную коробку, и словно угадав мысли, равнодушным голосом предупредила:

— Вот ты меня расстраиваешь. Буду я идти на работу, ударит меня машина, убьёт и все поймут, что это — ты виновата! Расстроила маму, довела до белого колена. Она шла по улице, задыхалась и ничего не видела. Вот её машина и сбила! И все будут на тебя пальцем показывать: «А-а-а-а! Это та самая девочка, из-за которой несчастную мать машина сбила»!

Или мама думала, что Аделаида хочет её под машину толкнуть? Или ещё что-то другое?.. Нет! Всё равно не понятно: зачем ей было читать именно этот рассказ про задушенного ребёнка?! К чему?

Мама же, не глядя по сторонам, не оглядываясь, не заморачиваясь Аделаидиными сомненьями, жила по своему, вырезанному для себя персонально и для окружающих, железобетонному клише. Мама не меняла ничего, ни пальто, которое Аделаида на ней видела ещё на фотографиях, где мама ходит по парку с коляской; ни причёску, ни юбки, ни кофты, ничего, и делала это с таким удовольствием и самоотречением, будто мстила кому-то. Но кофты и пальто времён Первой отечественной можно было пережить, хотя Аделаида так мечтала, чтоб мама стала ещё красивей и нарядней, однако то, что мама не желала менять ни слова, ни привычки, ни мнение о чём-либо, была катастрофа! Как безудержно тоскливо заранее знать, какое выражение лица она сделает на тот или иной раздражитель. Что она скажет по тому или иному поводу. Как себя поведёт. Что устроит в начале, как выдаст финал, словно мама всю жизнь играла по давно расписанным нотам, причём как талантливый пианист-виртуоз — бегло и без фальши.

— Я тяну тебя всеми силами! Кричу, чтоб ты остановилась! Но разве ты слышишь?! Твое место — с уличными босяками в вертепе! Ты знаешь, что такое «вертеп»?

Аделаида не знала. Но слово ей напомнило «вертел», и она представила, как изо рта у неё торчит эта железная палка, и её крутят над костром, чтоб она равномерней прожарилась. Уличные «босяки», естественно, босые, сидят, в рваных штанах, связанные, под огромным дубом и ждут своей очереди.

У мамы было богатое воображение. У Аделаиды, видимо, не меньше.

Как-то раз во время очередного катания по «колее», мама вдруг, как человек, поражённый ударом молнии, протянув вперёд руки и растопырив пальцы, замерла в позе городового:

— Ах! Я поняла! — Она вытаращила на Аделаиду удивлённо-сочувственные глаза.

— Ты — заколдованная! — Вдруг прошептала она, как в сказке про спящую принцессу.

— Ты заколдованная, девочка моя?!

— Василий! — Мама уже чуть не плакала от умиления.

— Василий! Наш несчастный ребёнок заколдованный!

— Что делать?! Василий, что нам теперь делать?!

Аделаида чуть было не захихикала, чтоб подыграть маме, хотя на самом деле было довольно жутко. Но вовремя одумалась, решив понаблюдать, что мама хочет сказать словом «заколдованная», и, как выяснилось, очень правильно поступила.

— Ну-ка вспомни, Аделаидочка, доченька, — мамин голос то поднимался, то вновь падал, — тебя кто-нибудь чем-то угощал? Да? Тебе дали что-то покушать и подмешали туда отраву! Наколдовали и дали тебе съесть! Бедная девочка и бедная её мать!!! — Мама заломила руки. — Аа-а-а! Я поняла! Я всё поняла! Приезжала твоя бабка из Большого Города и обкормила тебя какой-то дрянью! Теперь ты невменяемая! Ты заколдованная и сошла с ума! Во-о-от, вот-вот! Ты — одержимая! Бесноватая…

Мама уже как бы просто рассказывала то ли о видах безумия, то ли сюжет какого-то произведения.

— «Бесноватые» знаешь кто такие? Это ненормальные, в которых вселяется бес, и их раньше сжигали на кострах! Да-а-а… Жгли их прямо посреди площади. Собирался народ и фр-р-р! Подходил палач с факелом к эшафоту… Знаешь, это место, куда поднимались приговорённые к казни, называется «эшафот».

— Повтори: «э-ша-фот…»

Мама ещё долго рассказывала, как жгут ведьм и «одержимых», как огонь поднимается и всё вокруг воняет «жареным мясом», как, чтоб уменьшить страдания, могут из особой милости раздуть огонь, чтоб человек сгорал быстрее…

Аделаида слушала про свою «бабку», приезжавшую из Большого Города, про «бесов», которыми одержима, стало быть, именно поэтому и, видимо, в самом скором времени должна взойти на «э-ша-фот», и не могла понять: «Какая „бабка“? Какие „бесы“? Шутит мама, что ли, или притворяется? Никто не приезжал и меня ничем не кормил вообще! Я не заколдованная! И никого во мне нет… Где „сжигают“ на кострах? Как им это милиция позволяет делать? Когда горят волосы, наверное, воняет утюгом с не переключённой на „шерсть“ крутилкой…» Одно хорошо — мама увлечённо и страстно рассказывает, как бы Аделаиду сожгли, зато за кизиловой палкой за дверь пока не лезет. Забыла, что ли? Хотя — тоже дело…

Аделаида не могла поверить, что это говорит мама. Во-первых, их ещё в школе учили, что никакого колдовства не существует, существует иллюзия. Даже которые в цирке, так и называются — «фокусник-иллюзионист». Во-вторых, зачем мама так не смешно шутит? Кто приезжал? Бабулю она не видела с того дня, как она хотела отвезти их после цирка на автобусную остановку, а папа сказал, что в машину не сядет, возьмёт Сёмочку и уйдёт «куда-нипут» (уйдёт куда-нибудь). Так Сёма уже в сборной города по плаванью, а тогда он был маленьким..Никакие «бесы» её не кормили. Что вообще означает «обкормил и заколдовал»?

Она так и не поняла ни про няньку Варьку, ни про сожжённых ведьм, на которых она похожа, а мама так и не объяснила, о чём она тогда рассказывала. Тем не менее, именно с того разговора мама ещё пытливей стала вглядываться в Аделаиду и периодически на полном серьёзе повторять, что она — «заколдованная», которую надо «как-то спасать»!

Однако, что бы ни происходило, Аделаида привыкла именно к такой жизни, это и была просто её жизнь. Просто такая жизнь, и всё. Привыкла к тому, что если Сёма ел снег и простуживался — виновата она, что она — мамин «мучитель», от которого у мамы «львиная доля её болезни», к тому, что в неё «вселились бесы, она одержимая» и её скоро «сожгут на костре». Аделаида так жила всегда, и в очень редкие минуты задумывалась, но в то же время и не верила, что может где-то далеко, может очень далеко кто-то живёт по-другому? Все эти каждодневные сюрпризы давно уже не были сюрпризами, в её жизни они были совершенно привычными и обычными.

У нас так принято! — Говорила мама.

Поэтому Аделаида уже не сильно расстраивалась, слова стали ездить по ушам.

В одно ухо влетает, в другое — вылетает, — как говорила мама.

Она теперь частенько даже не слышала половины из того, что мама говорила, потому что научилась сама себя мысленно развлекать. Вот если раньше, когда родители говорили про «борт», за которым она «останется», ей виделся потрясающей красоты белый парусник, точь-в-точь такой, как она однажды увидела, когда отдыхала с бабулей и дедулей в сказочном городе Сочи, то теперь Аделаида себе представляла самолёт «кукурузник», сыплющий сухую мочевину на колхозные поля. Такие показывали по телевизору и рассказывали про удобрения для полей с противным названием «мочевина», похожее на «мочу». И вот она — Аделаида летит в этом «кукурузнике», мочевина воняет, аж глаза щиплет. Вдруг в самый красивый момент самолёт тормозит, или делает вираж, и она вываливается прямо в открытый люк вместе с мешками мочевины, и они летят! Мочевина высыпается из развязавшегося мешка прямо вниз на головы людям. Она летит, летит вверх тормашками, крутится, крутится в воздухе, стараясь попасть в центр квадратного поля с жёлтыми початками! Она хочет вдохнуть, но не может. Холодный густой воздух отказывается лезть в лёгкие. Тело свело судорогой, и невозможно пошевелить ничем. В ушах свистит ветер. Но вдруг она огромным усилием воли отлепляет локти от рёбер и… И руки превращаются в прекрасные белые крылья. Точно такие огромные и сильные, как в сказке Андерсена про Гладкого Утёнка, когда он уже вырос и превратился в Прекрасного Лебедя. Теперь ощущение свободного полёта её совсем не пугает! Оно завораживает своим совершенством и своей лёгкостью. Оно дарит бесконечный простор и чудесно манит свободой! Ей становилось так легко и весело! Даже щекотно внутри. Она купается в блаженстве, в бесконечной радости! Ей хочется, чтоб это ощущение никогда не закончилось! Чтоб всегда, всю жизнь именно так слепило солнце, чтоб по щекам скользил свежий ветер, разогнавший слёзы, чтоб она прямо пальцами отщипывала кусочки белых, толстых облаков и снова выпускала их на ветер, и чтоб сердце замирало от счастья и упоения! А кому нравится — пусть сидит «на борту» и нюхает запах «мочевины», рассыпавшейся из порванного мешка! Ну или пусть месят ногами мамину «колею»!

Аделаида ощущала свободный полёт так явственно, что даже несколько раз увидела во сне: оказывается, если хорошенько разбежаться и быстро-быстро замахать руками, то вполне можно взлететь самому, совсем даже без «кукурузника»!

Мама тоже не теряла времени даром. Она столь же целенаправленно и чётко, как готовила для Аделаиды новые эпитеты, продолжала выбирать для неё же «круг», которого ещё никак «не было». Себе мама не выбирала никого, ни круга, ни квадрата, потому что, как она объясняла — ей никто не был нужен. «Моя жизнь — это вы! — Говорила она. — Моя жизнь — в детях!» Мамин выбор подруг на первый взгляд совершенно ничем не объяснялся. Он постоянно падал на разных одноклассниц. Сперва одноклассница внезапно становилась вхожа в дом. Её «принимали», даже могли напоить чаем с хлебом и с маслом. Мама внезапно становилась уступчивой, очень доброй. Садилась с очередной «избранной» поговорить, задавала интересные вопросы, находила приятные слова, делала одобрительные замечания, всеми силами старалась поднять у «новой девочки» уверенность в себе. Но всё это длилось ровно до тех пор, пока мама в новой «подруге» не «разочаровывалась». Разочаровывалась же мама ну очень быстро! Одна была «тупенькой». «Чему ты у неё можешь научиться?! Так, ну… средненькая… умом не блещет… девочка как девочка…» — говорила в таких случаях мама. Вторая одноклассница «не умела себя вести в обществе», «подтирала нос не вот так, а во-о-от так!» — И мама показывала как именно подтирала нос претендентка на «круг». У третьей «нет отца», а мать «неизвестно кем работает», и так далее. Не понявшая тонкостей ситуации одноклассница развешивала уши и на самом деле думала, что теперь она может при маме громко разговаривать, в открытую смеяться и в целом вести себя «распущенно»! Она по своей простоте не понимала, что её своеволие будет тут же пресечено, потому как источником и радости, и переживаний может быть только мама! «Дура она какая! — Мама была само возмущение. — Невоспитанная! Ничего не понимает!» Это в смысле одноклассница отказалась играть в мамину игру и продолжала ржать как лошадь в ковыльных степях, невзирая на мамино могильное выражение лица. Как только мама понимала, что «круг» снова не замкнётся, она начинала угрюмо ходить по пятам за недавней фавориткой, делая удивительно колкие и меткие замечания в её адрес по поводу того, что в своё время разжалованная «фаворитка» имела глупость ей «по секрету» сообщить. Мама безжалостно рушила планы, надежды и чаяния и Аделаиды и её несбывшейся «подруги», без всякого сожаления отправляла подругу в лучшем случае туда.

Ты не вовремя пришла! — Говорила мама переминающейся на пороге дома с ноги на ногу очередной Вике, Наташе, Тамаре. — Аделаида сегодня очень занята. Ей надо «четвёрки» по нескольким предметам исправлять, и она дополнительно занимается. А ты вообще дополнительно занимаешься? У тебя есть дополнительная литература, методички всякие, пособия? Что-то ты слишком быстро уроки сделала. Твоя мама проверяет уроки? Она знает, как ты учишься?

Через несколько минут такой беседы «подруга» уже кубарем слетала вниз по лестнице, в полной уверенности, что больше никогда и никакой хлеб с маслом не заманят её туда, где спрашивают, почему её «папа убежал от мамы» и про что-то мудрёное с противным звуком «и» в середине слова «методи-и-чка».

Далее мама выбирала новую кандидатуру. Её никак не покидала уверенность в том, что она-таки найдёт «более-менее достойную подругу» для Аделаиды. Недели две проходили в исследованиях, в методах проб и ошибок. Наконец, мама, завершив тщательную селекцию, намечала очередную жертву:

Дружии-и-и-и со Светочкой Тваримия!.. — Прищурив в умилении глаза, ни с того, ни с сего минимум пять раз в день начинала канючить мама. В такие минуты Аделаиде казалось, что те самые «бесы» вселялись в маму! Она так разительно менялась, становилась такой вкрадчивой, мягкой, воспылав симпатией к довольно ограниченной, но «покладистой» и «уважительной» однокласснице. — Что она тебе мешает? Приведи её к нам домой, поговори с ней…

Только зачем это всё?! Далась ей эта «Светочка Козлова»! Ведь на самом деле мама навряд ли действительно хотела с ней познакомиться и чувствовала к ней симпатии! И что? Ну, приведи она даже эту «Светочку», так это даже не на неделю. Это дня на три максимум. Она же маме сто лет не нужна. Её выставят и скучать по ней не будут.

Вообще, Аделаида точно не знала, может ли мама что-то чувствовать из того, что не касается лично её. Мама же была очень серьёзной, «сдержанной», как она говорила о себе и Сёмке, и очень не приветствовала проявление никаких эмоций вообще, если причиной этих эмоций не являлась она сама. Нигде и никогда! Ни в жизни, ни в театре, ни в кино. Мама ненавидела, когда целуются, ни в жизни, ни на экране. Или когда она, например, смотрела индийский фильм, где были дети, то в самый душещипательный момент, когда весь зрительный зал содрогался от рыданий от жалости к ребёнку, у которого «воды Ганга» унесли родителя, а маленькая, вся в заплатках фигурка стояла на берегу, протягивая свои слабые, дрожащие ручонки в сторону чёрной воды, мама, согласно кивая, поправляла очки и неизменно произносила:

— Как мальчик хорошо играет, а-а-а!

Про «хорошо играющего» мальчика папа тоже мог сказать, когда особенно хотел отличиться и поразить маму своими душевными качествами. Чужого похвалить иногда можно. Ведь это был незнакомый мальчик в кино, ничей из знакомых ни сын, ни внук. Вообще чужой. Поэтому мама не могла на папу обидеться за то, что папа хвалит чужого сына, а не их. Понятно, что этот чужой мальчик в «картине» и играл, и деньги за это получал, и что его за это теперь любить, что ли? «Играет себе «хорошо и пусть играет! Мама откровенно не любила реальную Кощейку, так и оставшуюся с детства единственной подругой Аделаиды. Аделаида больше не спрашивала как дура:

— Почему Кощейка не может прийти ко мне поиграть?

Она знала, что мама всегда отвечает одно и то же: Потому, что это мой дом! Что хочу — то и делаю!

Мама очень любила повторять, что дом именно её. Она и говорила, что «квартиру» государство дало ей, а не кому бы то ещё. Они все — и папа, и Сёма, и Аделаида жили, оказывается, «у мамы». И в квартире тоже всё было мамино. Всё. Ну, могло быть и ещё общее.

— Не видели мою стёрку? — Аделаида ковырялась в ящике письменного стола, стараясь отыскать малиновый ластик, из которой Сёмка ещё вчера наделал шариков для плевания в бамбуковую трубочку.

— Здесь «моё-твоё» нету! Здесь всё наше! Всё наше, поняла?!

Что мама скажет и как, Аделаида знала с точностью до полутона, но каждый раз надеялась, вдруг что-то изменится? Вдруг мама передумала и скажет просто и понятно, что не видела её стёрку. Нет, не говорила.

Если они с мамой проходили мимо знаменитой «пончиковой» на площади Ленина, и выедающий ноздри, сладкий запах заставлял её просить:

— Мам! Купи мне пончичка!

Мама неизменно, одним и тем же тоном строго отвечала:

— Иди домой и спеки!

Всегда одно и то же:

— Иди домой и спеки!

Ну, так пока дойдёшь и спечёшь, уже расхочется! И как их печь вообще? Там же в подвале специальные машины стоят!

Фраза: — Я не хочу суп! Без промедления билась козырным тузом: — Я тебя не спрашиваю, что ты хочешь!

Мама целый день могла ходить по квартире, что-то передвигать, что-то искать, терять, снова находить, перепрятывать. Часам в трём дня, если это было воскресенье, она, как бы глядя на себя со стороны, ласково сообщала:

— Вот я уже уста-а-а-ала… Моя миссия закончена…

Аделаида многие годы потом думала, что «миссия» — это выдвигание ящиков в комоде.

От маминого «клише» и в школе были одни проблемы!

Каждый год с подпиской на газету «Пионерская правда» в классе возникал конфуз. Подписка на год стоила шесть рублей. Все одноклассники приносили положенные шесть рублей и получали взамен квиточек об уплате. Мама каждый год давала три и, удивлённо пожав плечами, говорила: Зачем мне на год? Меня целое лето в городе нет! — Недоумевала она, видимо, намекая на летние школьные каникулы, когда они всей семьёй выезжали куда-нибудь на месячный отдых. Да лучше бы и не ездили, чем жить в тех комнатах, которые они снимали! Аделаида хорошо помнила, как чуть не утонула в общественном туалете на краю огорода. Так ведь этот отдых длился только один месяц, а не «три»! И вообще очень хотелось опять получать «Пионерскую правду». Это же была единственная детская газета, с картинками, с новостями из пионерской жизни и кино! Некоторые одноклассники даже уже выписывали «Комсомольскую правду». Выделывались! Им же надо было показать, что они уже взрослые. Когда Аделаида приносила три рубля — на полгода, вместо положенных шести, в классе дети над Аделаидой смеялись. Учителя молча брали трёшник. Но самое обидное начиналось, когда после июня газета переставала приходить, а дети в классе как будто бы назло обсуждали при ней прочитанное, смеялись напечатанным на последней странице смешинкам, обсуждали всякие пионерские новости. Тогда Аделаида чувствовала, что теперь реально «выпала из колеи».

А ещё, хоть и редко, и папа и мама шутили. Причём, у них были общие любимые шутки, произносимые изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, из пятилетки в пятилетку. Как-то раз, очень давно, папа рассказал анекдот, который, видимо, отвечал душевному состоянию мамы, и они потом всегда говорили:

— Ти сто? С ума сасёл?! (Ты что — с ума сошёл?!) — И смеялись вместе.

Мамино душевное состояние отличалось завидным постоянством. Например, никто бы никогда её не смог убедить, что нога — это человеческая конечность с костями, мясом, сосудами и нервами, что она может болеть и нельзя на неё натягивать обувь тридцать седьмого размера, если сама она (живая человеческая нога) — тридцать девятого! Что странно — тут у мамы с папой была потрясающая гармония и полнейшее взаимопонимание. Даже Аделаиде покупали обувь не тридцать седьмого размера, а как мама считала нужным — «тридцать шесть с половиной». Эта проклятая «с половина» резко портила пионерке Аделаиде и без того не розовую жизнь. Обувь давила, а ноги через несколько часов отекали от веса, от неё начинала болеть голова, появлялась усталость, всё время хотелось если не прилечь, то хотя бы сесть, но всенепременно снять туфли. Они натирали кровавые волдыри, которые потом лопались и долго не заживали. Аделаида волдыри обкладывала ватой, а вата прилипала, она отдирала вату и из болячки снова сочилась кровь… Аделаида просила покупать ей «туфли побольше», на что мама резонно замечала: А ты разнашивай дома! Одень и ходи по квартире.

Папа подключался очень вовремя: Сматри — эсли туфли нэмного жмут — они ногу дэржат, чтоб она нэ расла. Если адэт свабодна, тагда нага тоже будэт свабодна и будэт свабодна расти. Патом адэнэш эщо болшэ. Эщо вирастэт. Патом эщо, эшо, эшо и сколка ти так будэшь адэват? Да сорак пяти? У дэвочки нага далжна бит малэнки. Када балшой — это нэкрасива! Никто, абасалутна никто нэ женица! Абсалутна! Ти знаэш, в Китаэ девочкам ноги вот так, вот так перевиазивали, палци вниз заварачивали, чтоби ноги савсэм не расли. И они палучались маленки. (Смотри, если туфли немного жмут, они удерживают ногу, чтоб она не росла. Если надеть свободную обувь, нога в ней будет свободна и снова будет расти. Потом придётся покупать обувь большего размера. Нога ещё вырастет. Потом ещё большего. Потом ещё и ещё. И сколько это будет продолжаться? До сорок пятого размера? У девочки размер ноги должен быть маленьким. Когда большой — это некрасиво! Никто абсолютно потом не женится. Абсолютно! Ты знаешь, в Китае девочкам ноги вот так перевязывали, пальцы вниз загибали, чтоб ноги вообще не росли. И ноги оставались маленькими.)

Это точно! Когда Аделаида в журнале в первый раз увидела фотографии ног какой-то китаянки, которой «пальци вниз загибали, штоби не расли», она чуть не лишилась рассудка. Эти ноги были похожи то ли на козлиные копытца, то ли на ступни, изуродованные во время Второй Мировой, если бы их обладательница ненароком наступила на мину. Оказывается, именно это «красиво и прилично». То есть — если у тебя такие копытца — ты аристократка из хорошей семьи и завидная невеста. После этого журнала Аделаида стала с удовольствием носить свои «тридцать шесть с половиной» до кровавых пузырей, страшно боясь, что в противном случае ей для красоты мама с папой сломают и закрутят пальцы, как родители той китаянки.

Ещё мама ненавидела всякие, с её слов, «излишества». Как показывали в русских фильмах застолья, где в какой-то деревне односельчане «напивались водки», и потом дружно пели за столом, мама и папа старались выключить телевизор.

К слову говоря — песен ни мама ни папа вообще не знали. Они могли запомнить одну, или две строчки из какого-нибудь, особенно понравившегося им, шлягера и потом напевать эти две строчки до бесконечности. Но почему-то то, что они выбирали для напевов, опять касалось Аделаиды?! Как она ненавидела эту мерзкую песню, особенно в исполнении папы:

Я встрэтыл девучку-у-у

Полумиэсацем бров.

На попке родынка-а-а-а…

На самом деле надо было петь «на щёчке родинка», но! Но у Аделаиды на попе действительно была родинка! Как она её ненавидела! Конечно, если б не мама и папа, она бы сто лет и не помнила о её существовании. Она вообще-то давно бы выковырнула её гвоздём, если б можно было стоять перед зеркалом спиной в хоть чуть-чуть более удобной позе, а так не развернуться, не достать нормально… Её не было видно, она и не мешала, в принципе. Но, когда мама с папой были в хорошем настроении и, загадочно улыбаясь, заводили:

На попке роды-ы-ынка-а-а-а!…

Ей уже самой хотелось на костёр, на котором жгли «одержимых ведьм», потому что желание, которое в ней возникало по отношение к маме и папе, могло прийти в голову только «бесноватой»!

А папа с мамой периодически продолжали резвиться в унисон, совершенно не обременяя себя мыслями — нравится это Аделаиде не нравится…

Ещё у неё была какая-то пластинка со сказками, которые ей иногда по старой памяти разрешали слушать. Там была трогательная история про слонёнка. Его обвинили в несусветной пакости, и он сказал фразу, ставшую ужасом всей аделаидовской жизни! Её кошмаром, её статусом, её девизом. Фраза приводила в такой экстаз маму и папу, что они долгие годы в минуты редкой нежности, например, когда Аделаида получала по физике «пятёрку», вместе с надрывной репликой:

Частичка моя! — Обожали припевать:

Я — слонёнок! Я ещё ребёнок!

Я совсем не виноват, что немого толстоват!

Эта простая песенка вызывала у родителей такой прилив нежности, что их глаза невольно наполнялись влагой.

У Аделаиды тоже. Но она, в отличие от мамы, отворачивалась.

Вообще, когда она была в первом классе и весила сорок два килограмма, прямо с того дня, как этот противный весовщик в парке в Муштайнде, взвесив, специально написал ей на бумажке жирными цифрами «42», чтоб она то ли не забыла, то ли радовалась, Аделаида стала ждать. Она стала ждать, когда будет весить шестьдесят. Всё потому, что никто не говорил, что она весит сорок. У неё даже не спрашивали: «Сколько ты весишь?» К ней подходили и говорили сразу: «Ты наверное весишь шестьдесят килограммов!» Но она весила на восемнадцать килограммов меньше! Вот тогда она и стала ждать, когда вырастет. Но самое противное было в том, что когда она правда стала шестьдесят, эти отвратительные дети стали говорить: «Ты наверное весишь восемьдесят килограммов!» И она была в четвёртом классе. И её одноклассники весили тридцать.

Хотя про слонёнка мама пела не очень часто. Она вообще редко бывала так благодушно настроена, чтоб напевать. Но не только по отношению к Аделаиде, а в целом. Она любила напоминать: «Я уже не человек! Я — комок нервов!» Интересно — где это она вычитала? Но навряд ли в любимой «Медицинской энциклопедии». Да она и по отношению к папе вела себя странно…

Они очень редко покупали мороженое, потому что «готовила» его сама мама. Хотя, если спросить Аделаиду, то, что получалось, было больше похоже на холодный заварной крем — очень сладкий и очень жирный, потому что мама туда бросала пачку сливочного масла. Потом она этот заварной крем обкладывала «солёными кусочками колотого льда», как говорилось в книге «О вкусной и здоровой пище», и это была такая гадость! А когда всё-таки изредка покупала магазинное, то всегда брала не четыре, а три, и говорила:

— А папа не хочет! Васили-и-и-и! — Обращалась она к нему. — Ты что, мороженое хочешь?

— Нэ-э-т! — Папа даже отворачивался для пущей правдивости, хотя любил сладкое.

Когда они куда-нибудь ехали всей семьёй, мама всегда покупала три билета на поезд. Она говорила:

— Я лягу с Сёмочкой, и всё!

Но она никогда с Сёмочкой не ложилась. Аделаида помнит, как один раз проснулась ночью и увидела, как папа сидит в спящем купе один перед столом, положив голову на руки, и дремлет. Папино тело болталось в такт движению поезда, и это было очень неприятно. Ей стало папу очень жалко, но она тут же уснула снова.

Вообще-то мама обычно называла папу «дебильчик», то есть, когда звала, так и говорила: Э-э! Дебильчик, глухой, что ли?

Она его так называла не из вредности, просто так, ласково, в шутку.

Кроме совместных шаблонных слов и стандартных тем воспитания Аделаиды, были вещи, априори принадлежащие исключительно или маме, или исключительно папе. Так сказать — «запатентованные». Вот папа считал, что у «дэвучки», оказывается, не только «плэчи дальжни бить кругли» (плечи должны быть круглыми), «нага малэнки», но и рот «малэнки», в который при самом большом открытии входит только одна ломанная макаронина! «Балшой рот стидно!» (Иметь большой рот стыдно!) «Чёрт возьми, стыдно перед кем?!» — Всегда хотела понять Аделаида.

По поводу большого рта у папы был любимый анекдот, рассказываемый им в разных тональностях несметное число раз. Он был с национальным колоритом и папе ну о-о-о-чень нравился!.. Простому постороннему человеку понять его практически невозможно, но Аделаида жила с папой, поэтому понимала.

В одной семье девочку должны были отдать замуж. У неё, оказывается, был «балшой рот» (большой рот). Поэтому, чтоб скрыть недостаток, родители девочку предупредили:

Когда вечером придут сваты, ты им предложи: «Кушайте изюм!» И губы твои сложится трубочкой, и никто не увидит, что ты некрасивая, что рот у тебя большой, и тогда тебя возьмут замуж.

Девочка переволновалась, потому что знала, что она из-за большого рта «очэн нэхароши», и когда сваты привели к ней «такова малшыка» (такого мальчика), растерялась, забыла слово «изюм» и сказала:

Пожалуйста, кушайте киэш-ми-эш! (Кишмиш)

Рот её от слова «кишмиш» растянулся, — тут папа растягивал руками свои губы, показывая как именно он растянулся, — все увидели, какая она «нэкрасиви», и какой у нэво балшой, страшни рот (какой у неё большой и страшный рот), и все встали из-за стола и «убэжали»!

Это было очень смешно!

Папа всегда, когда хотел сделать замечание и сказать, что Аделаида очень громко смеётся, вместо того, чтоб «улибнуца», говорил:

Кушаитэ киэш-ми-эш!

И все смеялись! И Сёма, и мама. Это значило, что у мамы опять минута хорошего настроения, папа любит маму и он сострил, Сёма заливается и сквозь смех тоже тянет: Киэш-ми-эш!

Папе не нравилось, что она смеётся, выставляя напоказ все свои зубы, вместо того, чтоб скромно «улибаца», прикрыв рот ладошкой, как девочке из порядочной семьи и положено. И папа делал ей замечание. Мама бывала довольна. Каждый раз, когда в принципе незлой папа приводил на жертвенный алтарь Аделаиду, он ей напоминал кота-крысолова, мечтающего выслужиться перед хозяином. Кот, даже если был совершенно сыт, просто так, от любви к искусству душил серого зверька, нёс его в зубах и гордо клал у ног Хозяина окровавленную добычу, в ожидании хоть малой похвалы. Так как с воображением у папы было совсем не густо, он тщательно примерял ситуацию на вкус жены и интуитивно находил беспроигрышные ситуации. Так было с «кишмишом», с дурацкими пластмассовыми вишнями. Но до вишен сперва были значки. Там Аделаида папе подпортила возможность обрадовать маму, просто не обратившись к нему с просьбой. Вот зато вишни-и-и-и…

В школе, где училась Аделаида, одно время было страшно круто носить на одежде значки. Не привычные «Ударник коммунистического труда», и даже не «Универсиада», а настоящие довольно крупные круглые значки с изображением настоящего Микки Мауса — чуждого мультиковского персонажа, из ещё более чуждой и враждебной Америки. Уж как эти значки тогда могли попасть в СССР, для Аделаиды осталось загадкой на всю жизнь. Но их «доставали из-под полы», по каким-то совершенно немыслимым каналам. Те, у кого на воротнике под названием «апаш» — огромном и висячем — был такой значок, считались «блатными». Аделаида совсем не думала о том, чтоб казаться «блатной». Ей нравился яркий, красивый мышонок сам по себе. Она мечтала о таком украшении. Даже хотела срисовать у кого-нибудь, приклеить на картон и приделать булавку. Правда, булавку никаким клеем, наверное, приделать будет невозможно… Один раз она даже попросила клей у расклейщика афиш. У него было целое огромное ведро и в ведре ещё плавили куски макарон. Аделаиду это не удивило, потому что она знала, что клей, точнее, клейстер варят из макарон и муки. Так делала Кощейкина мать, когда они ремонтировали квартиру. Они на это клеили обои на стенки. Аделаиде клей понравился. Он выглядел аппетитно, и если бы она хоть на секундочку осталась в квартире одна, то обязательно вытащила и съела хоть одну макаронину. Она хотела этим клеем попробовать, приклеится ли железо к бумаге. Старый дядька в клетчатой рубашке положил ей немного в спичечную коробку. Она его не съела и честно принесла домой. Конечно же, булавка к бумажке не приклеилась. Тогда она решила починить раздавленную катушку от ниток. И тут не получилось. Одним словом — клей кроме бумаги ничего не клеил! Значит, значок сделать не получится. Остаётся или попросить, чтоб мама или папа «достали» ей такой, или пытаться самой что-то сделать. Тогда Аделаида решилась на последний и самый дерзкий шаг!

В школу она ходила мимо газетного киоска и иногда, когда были деньги, покупала там открытки. Всякие разные там поздравительные, «С праздником!», «С Днём рождения!» Аделаида их собирала в небольшую коробочку от конфет. Не в ту, где фантики, а в другую, с огромной бордовой розой. С продавщицей она раньше никогда не здоровалась. Они просто знали друг друга в лицо, и всё. Аделаида сперва решила не беспокоить папу, мама всё равно бы ей не купила, сказала бы, что это «мещанство». Она решили пойти к газетному киоску и попросить тётю-продавщицу, если она получит такие значки, чтоб ей один оставила. Это было очень дерзкое решение! Аделаида никогда ничего и ни у кого не просила. Мама говорила, что просить — это «унижаться», и это отвратительно. «Это низко! — Говорила мама. — Надо не унижаться перед кем-то, а наоборот, контролировать мысли, чувства и действия других людей, потому что они — источник опасности и неприятностей! Что ты думаешь — кто-то кому-то нужен? Никто никому не нужен абсолютно! Никто никому ничем не обязан! Вот!»

Да, тётя из киоска ей, конечно, никто, и, как говорит мама, она мне «не обязана», но очень хочется значок! Кажется, никогда и ничего в жизни так сильно не хотелось…

Через несколько дней Аделаида подошла к киоску. «Ну и пусть унижение!» — Решила она. — Перетерплю!..»:

— Здравствуйте! — Очень вежливо сказала она. — Вы бы не могли мне оставить такой вот красивый большой значок… вот такой… — она смутилась и опустила голову.

— С Микки Маусом? — Тётя продавщица дружелюбно улыбалась и кивала головой.

— Да!.. — Ой как стыдно… между лопатками по спине противная холодная струйка,

— Конечно, оставлю! — Тётя упорно делала вид, что правда может что-то сделать для Аделаиды. Хорошо, что мама этого унижения не видит!

— Приходи послезавтра! Может быть, что-то получится!

Аделаида не поблагодарила тётку. А чё? Ради значка такое унижение! Да ладно! Хорошо, что они не знакомы.

Послезавтра пришло быстро.

— Помните, я вас просила оставить мне значок. Вы… случайно… не… не оставили? — Аделаида просто так пришла к киоску.

Продавщица, не ответив, слегка улыбнулась и из своей сумки вытащила что-то завёрнутое в огрызок газеты и протянула ей.

Это был он — настоящий, белый, круглый значок с приделанной булавкой и замечательным Микки Маусом посередине!

— Одиннадцать копеек! — Тётя продолжала смотреть на неё и глаза её были как две светлые щёлочки с морщинками по бокам…

Аделаида вынула дрожащей рукой из кармана деньги.. Незнакомая тётя почему-то захотела её обрадовать. Это было непонятно и нехорошо.

С тех пор она перестала ходить в школу по той дороге. Ей было жутко неудобно перед продавщицей зато великое одолжение, которое она ей сделала. Она чувствовала себя в страшном долгу, за который никогда в жизни не сможет расплатиться. Душевный покой нарушен. Вот она — расплата за подаяние!

Потом, после значков, в Городе в моду вошли «вишни». Это была такая пластмассовая брошка — гроздь ярко-красных вишен на зелёной ветке и с зелёными же листьями. У некоторых вишен листья были настоящего зелёного цвета, у некоторых синюшные. У Аделаиды не было ни тех, ни других. Это украшение цеплялось на куртку, на жакет, на пальто, даже на школьный фартук. В школе кто куда хотел, туда и цеплял. Это было безумно круто! Вишни были большими и тяжёлыми, со следами клея по экватору. Настоящая шикарная брошь! Да, брошь — это не значок за одиннадцать копеек, которые, если постараться, в принципе можно собрать за несколько дней. Если сдашь бутылку от лимонада из подвала — вообще сразу. Брошка стоила целых три рубля сорок копеек. Таких денег не то что у Аделаиды никогда не было, такие деньги она видела только у Ирки из их класса. И были они у неё потому, что с ними жили и бабушка и дедушка, и они, по Аделаидиным подозрениям, Ирку и баловали — давали ей много денег и покупали специальные обёртки для школьных учебников. Они были такими красивыми — голубыми и прозрачными, с золотистыми буквами, и сквозь них была видна обложка учебника. Аделаида свои книжки оборачивала калькой. Калька — это почти непрозрачная бумага для выпечки печенья в духовке, чтоб оно не прилипало. Зато Аделаида делала закладки из тесьмы и кружев с приклеенными к ним открытками, и это класс!

«На „вишни“ надо просить у родителей, или всё же собирать по двору пустые бутылки от пива? — Аделаида долго размышляла на этот счёт, но, подсчитав, к ужасу своему поняла, что альтернатива равна нулю. — Таких денег я не соберу и за год!» У мамы просить не стоит. Она два Аделаидиных прекрасных маленьких колечка, одно с ярко-красным стёклышком, второе — с зелёным, которые ей подарил деда, очень насмешливо называет «драгоценностями» и «бриллиантами». Да, драгоценности! Они такие красивые! Стёклышки так и светятся! Прямо блестят на солнце! Мама скажет, что «вишни» — «безвкусица», «мещанство», «уродство» и попросит, чтоб Аделаида её не «позорила перед людьми».

— Ты и так ходишь как босячка! Самая настоящая босячка! Теперь ещё эти пластмассовые абрикосы на себя прицепи!

— Вишни!

— Какая разница?!

— Все девочки так ходят, и никто не говорит, что это «мещанство»!

— Какое мне дело до каких-то «девочек»?!

То мама говорит «девочки так носят!», То «какое мне дело до других?!»

Мама вообще не разрешала ни салфетки стелить под сахарницу, ни картинку повесить на стену. Она говорила, что это «убожество» и «пошлость», что «стены портятся». Что раньше было такое сословие — мещане, у которых не было достаточно ни образования, ни вкуса, ни фантазии, ни денег. Они вместо настоящих украшений «как перепёлки носили поддельные стеклянные бусы, позолоченные цепочки». Почему «перепёлки»? Разве перепёлки носят бусы? А как здорово было тогда на стенах у тех девочек дома, где она ночевала в Большом Городе, когда деда… Там у них все стены были обклеенными их рисунками с росписью в нижнем правом углу.

А ей так хотелось быть мещанкой! Стеклянные бусы — это так красиво! Блестят, переливаются от света! Очкрасиво! У них в Городе все женщины носят только золотые серьги, и они у них всё время в ушах и всё время маленькие такие и одни и те же. Да и очень глупо носить постоянно одни и те же украшения только потому, что они из настоящего золота! Понятно, если женщина взрослая, идёт вечером куда-то в театр, или на свадьбу, конечно, в пластмассовых серьгах будет нехорошо. Тогда можно надеть и высокий каблук и золотые серьги. А вот если, как её одноклассницы, или девчонки с бассейна вставили себе в уши небольшие серьги, похожие на пять муравьиных пальцев, держащих все вместе блёклый розовый камешек, и ходят с ними и день и ночь, не снимая, и на занятия, и на тренировку, и по улице, и в бассейне. Кажется, что они всё время грязные. Разве такие серьги — украшение только потому, что они из золота?!

Да ладно, серьги! Это всё магазинное. Вот Аделаиде всегда хотелось самой сплести из тряпочек накидку на стул, из кукурузных листьев такую вот интересную корзиночку, и поставить туда бумажные грибы. Аделаида знала, как надо делать грибы из жатой бумаги, а если нет жатой, можно сделать из туалетной, только потом придётся красить акварельными красками, особенно красивыми получаются мухоморы, потому что… потому что… какая разница — почему? Всё равно это — «страшная безвкусица»! Ну и ладно! Всё равно: вот можно сделать куклу из тряпочек и посадить её на диван, можно на занавесках сделать такой шикарный бант и самой из проволочек сплести такую держалку вроде как зажим, можно…

Одним словом — деньги на «вишни» надо просить у папы.

Пойманный в коридоре папа просьбу выслушал внимательно и серьёзно, казалось, даже с душой. Он не стал ничего говорить о «драгоценностях», потому как скорее всего, о существовании «мещанства» как класса даже не подозревал.

— Ти палажениэ в школе исправила? — Задумчиво произнёс он.

Аделаида не поняла: о котором из «положений» в целом идёт речь, но ответила как можно уверенней:

— Исправила!

— Харашо, — сказал папа не менее задумчиво, — тада сдэлаэм так: я тэбэ куплю этат штучка, чтоби ти нэ думала мнэ денги жалка. Мнэ нэ жалка. Всио, всио, что у нас эст — эта ваша, твая и Сёмичкина. Пуст лежит дома. Ти по химии пока нэ принэсла ни одын «пиат». Када принэсёш «пиат» — тогда вазмёш и адениш, харашо?

— Хорошо! — Аделаида была на седьмом небе! Тогда она ещё не знала, чего ей вскоре будут стоить уроки химии от Алины Николаевны Белкиной — дамы принципиальной и строгой во всех отношениях. Алину Николаевну не смущали ни ежевторничные посещения папы с душеспасительными беседами об «успехах» Аделаиды, скорее даже нравились — ведь можно было себя почувствовать настоящим трибуном, около которого паршивый Цицерон просто отдыхает. Не смущали и ледяные взгляды мамы, которыми она обычно во время беседы окидывала собеседника. Алина Николаевна гордо гордилась своей гордостью и очень быстро дала понять Аделаиде, что все её прошлые заслуги в учёбе «яйца выеденного не стоят». Потому что на самом деле все её «пятёрки» — это не от «больших способностей» к учёбе, а «зубрёжка», замешанная на нежелании школьных учителей «вступать в дебаты с её родителями». Алина Николаевна Белкина довольно быстро дала Аделаиде понять, что ей по химии четвертная отметка «три» или «четыре» красная цена. Ни о каких «пятёрках» речь идти не может. Она так же беззастенчиво сообщила, что с такими «очень средненькими умственными способностями» Аделаиде «подошла специальность парикмахера при каком-нибудь банно-прачечном комбинате». Аделаида, конечно, не совсем ей поверила, она всё-таки считала, что банно-прачечный комбинат вовсе не предел, которого она может в жизни достигнуть… Но Алина Николаевна, скорее всего, как и мама, «лучше знала» и считала своим прямым партийным и просто человеческим долгом указать каждому ученику номер его жизненной ниши.

Так и пролежали эти самые бесконечно замечательные «вишни» с синюшными листьями в ящике письменного стола, пока совсем не вымазались чернилами и не выцвели… зато мама папину воспитательную методу очень одобрила.