Пасынки отца народов. Какого цвета любовь? Квадрология. Книга третья

Александрос Бурджанадзе

На следующее утро Адель пошла искать работу. Санитаркой устроиться без блата было невозможно, ибо специальность «санитарка» продолжала возглавлять тройку хит-парадов самых престижных профессий. Эта специальность конкретно говорила о том, что девица в белом халате нараспашку поступает в Мединститут. Не попав в санитарки, Аделаида решила пойти в рабочие на стройку. У них в Городе на стройках работали командировочные или условно осуждённые и кавалеры, и дамы.

Глава 2

Сёма продолжал ходить на плаванье, показывал совершенно фантастические результаты. Это было так странно! Такой ленивый, флегматичный и, казалось бы, совершенно без азартный Семён возглавлял сборную города! Его начали возить на соревнования, спортивные сборы. Иногда он не появлялся дома по две недели, а то и больше. Он неожиданно для Аделаиды стал исчезать и так же неожиданно появляться. Дома никто не говорил, не обсуждал, не заострял внимание, дескать, вот Сёма завтра уезжает или послезавтра. Приходишь со школы, а его дома нет — это означало, что он опять уехал. Казалось, он живёт в параллельном мире, по одному с ней адресу, но, как учили по геометрии, оказывается, две параллельные прямые действительно не пересекаются… Последнее их общение было полгода назад, когда Аделаиде вдруг страшно захотелось о младшем брате заботиться, ну, типа как Ирка, у который были и бабушка, и дедушка, и красивые обёртки на учебниках, заботилась о своей младшей сестре Вике. Вот захлестнула Аделаиду то ли зависть к Ирке, то ли внезапная нежность к младшему брату, который не так давно слюнявил ей корочки от булок и сморкался в её кофты. Захотелось ей вылить на него всю свою нежность, как маленькие девочки от избытка чувств целый день могут носиться с шелудивым котёнком на руках, целуя его и выковыривая из глаз козявки. Но ни обниматься, ни ковырять у Семёна в глазах было нельзя. То есть даже смешно! Во-первых бы и сам Семён не дался. Он бы подумал, что сестра сошла с ума. И потом — мама с папой! Это же было бы разговоров на несколько лет! «А помнишь, как ты братика обняла, и он испугался?! Ха-ха-ха!!!» Мама всегда говорила, что надо «скрывать» свои чувства, «надо быть сдержанным всегда и во всём!» Аделаида долго думала и не смогла ничего лучше придумать, как разнообразить Сёмкин пищевой рацион, таская ему со школы разные вкуснющие «сюрпризы».

В школьном буфете продавали по десять копеек ломтик серого хлеба с маленьким кусочком варёной «ткацуны» — сосиски в настоящей кишке, которая при откусывании издавала хрустящий звук «ткац!», И за двадцать копеек можно было приобрести довольно большой кусочек такой кишки. У серого каравая в середине была дырочка, и этот хлеб, похожий на небольшое колесо, резался очень ровно, без крошек, с кругленькой горбушкой. Если такую красоту с ткацуной немного украсить горчичкой, то бутерброд получался похожим на мечту. И эта мечта так реально пахла, что на голодной переменке можно было потерять сознание или вообще захлебнуться собственной слюной. Казалось, весь пролёт, даже стены вокруг буфета пропитаны запахом ткацуа с горчицей. Элементарно пройти мимо входной двери буфета, не обернувшись и не заглянув внутрь, совершенно не представлялось возможным!

Школьный буфет, если бы не был украшен таким неземным ароматом, в принципе, производил довольно тоскливое впечатление. Это было обычное классное помещение, разделённое вдоль стеной на две половинки. В одной стояло несколько столов и стульев, которые просто занимали место. За них никто никогда не садился потому, что в буфете было слишком темно и неуютно. Там полностью даже очередь за ткацунами не помещалась. Все всегда ели на ходу — в полных коридорах, в школьном дворе, в классных комнатах, туалете. Во второй половинке перегороженной классной комнаты за малюсеньким окном раздачи маячила лохматая буфетчица тётя Нази. Перед ней стояла огромная цинковая кастрюля с кипятком, в которой в мутной воде плавали эти самые ткацуны и большой тазик с уже нарезанным хлебом. Не успевали дозвонить последние ноты звонка на переменку, а перед окошечком уже стояла огромная визжащая и дерущаяся толпа страждущих. Страждущие принципиально не становились друг за другом. И главное — зачем?! Ведь так гораздо веселее!

Школьная форма мальчиков в целом позволяла принимать участие в потасовках. Упал, ну и упал. Умопомрачительно! Были даже весельчаки, которые с разбегу прыгали на сотоварищей, потом специально по ним сползали на пол и падали, чтоб было смешнее. Клёво! Пацанам всё можно! У них же брюки выше головы не задерутся! Дамам было сложнее. Школьные платья, не прикрывавшие даже колен, могли остаться отдельно, а голое девичье тельце — отдельно! Тут, чтоб не остаться голодной, было три пути. Первый — протянув деньги, попросить кого-нибудь из одноклассников, чтоб «взял» «что-нибудь». Кстати — это был один из методов протестировать, питает ли к тебе что-нибудь лохматый красавец в серых штанах с клёшами от колен. Если он улыбнулся, взял деньги и с ещё большим усердием кинулся давиться — точно питает! Если оглядел с головы до ног и буркнул: «Самому мало!», — Значит, даме выпал фаул. Но так бывало редко. Обычно, даже если дама и не нравилась, было делом чести и принципа помочь девочке. А уж если вообще улыбнулся и сказал: Не надо! У меня есть деньги! Булочка тебе подойдёт?…Тут уж весь буфет понимал, что они вынесли свои отношения на всеобщее обозрение. Значит, это серьёзно… Второй способ добыть пищу, очень опасный и чреватый, — всё же лезть самой в визжащий, накрывающий друг друга с головой водоворот из человеческих тел. Лезть самой в теловорот. Это делали только очень беспринципные и некрасивые девочки. В основном злющие, которые детдомовские. У которых ни ума, ни фантазии. И третий, самый верный — остаться голодной! Ну, или носить завтрак из дома. Так делали только аристократки. Они не бегали ни за ткацунами, ни за мальчиками. Они чинно подпирали стенки коридоров и, маленькими кусочками откусывая от своих пакетиков, медленно, без аппетита пережёвывали пищу. Но никакой холодный бутерброд не мог заменить ткацуну с горчицей, и уж если кто-то из ребят «преподносил» даме сердца такой подарок, она никогда не отказывалась и съедала его, но тоже тщательно пережёвывая пищу и откусывая новые маленькие кусочки!

Аделаиде мама каждый день с первого класса продолжала из дома выдавать на завтрак яблоко. Аделаида уже видеть не могла даже на картинках эти самые яблоки. Её тошнило от одного их вида. Но из-за райского аромата ткацун, проникающего в самые потаённые места школьных закоулков, есть, особенно после второго урока, хотелось ужасно! Казалось, что в кишках кто-то сидит, совершенно живой и реально злющий, дёргает за них, кусает желудок изнутри. И весь этот неуправляемый ливер беснуется, грозя большими разрушениями и даже выходом на свободу. Тогда Аделаида, превозмогая отвращение, с хрустом откусывала куски от зелёной кислятины. Мама объяснила однажды обмолвившейся Аделаиде, дескать — нельзя ли мне иметь для школы десять копеек в день? — Что она «брезгует буфетную грязь. Неизвестно как эта Нази моет кастрюлю. Может, она ходит в туалет, а потом грязными руками режет хлеб! А может, вообще ноги в ней моет! — Негодовала мама. — Она на учениках деньги делает, ты не понимаешь? Покупает за два рубля эти сосиски, а потом продаёт вам в десять раз дороже! Делать мне нечего, вашу Нази кормить!»

Перекусывай яблоком, — сказала тогда мама, — придёшь домой и хорошенько покушаешь!

Аделаида на каждой «большой перемене» молча «перекусывала яблоком», вдыхая трепещущими ноздрями совершенно неземной аромат горчицы с серым хлебом. После яблока есть обычно хотелось ещё сильнее и кишки раздувались так сильно, что их бурчание страшно отвлекало на уроке соседа по парте. Он пересел от неё на последнюю парту. Тогда Аделаида стала таскать из подвала под домом пыльные бутылки и регулярно сдавать их по дороге в школу в «Сергееву Будку». Старый дядя Сергей ругался, что бутылки грязные, но каждый раз всё-таки выдавал Аделаиде заработанные десять копеек.

Оказалось, это бешеные деньги, на которые можно доставить себе гораздо больше удовольствия, чем долгое сосание «конфетки», сделанной во рту из кусочка ароматной ткацуны.

Всё началось с того, что Ирка, та самая, у которой Аделаида однажды видела настоящие три рубля целой бумажкой, не доев бутерброд, стала заворачивать его в двойной тетрадный листик и засовывать в портфель.

Ой, что-то я уже наелась! — Сказала она. — Лучше домой отнесу, Вике.

Из этой фразы Аделаида не поняла практически ничего. Что означало слово «наелась»? Как можно ткацуной «наесться»?! Ткацун можно съесть всю цинковую кастрюлю тёти Нази и ещё хотеть. Едят для того, чтоб был приятный вкус во рту, и едят до тех пор, пока станет трудно дышать. Пока станет трудно дышать, можно съесть очень много! И что означали слова «отнесу Вике»?

Вика — это Иркина сестра, которая учится на несколько классов младше. Смены их не совпадали, поэтому, когда Ирка ещё была в школе, Вика уже бегала по двору, и потом наоборот. И ничего в этой Вике хорошего не было. Она даже не здоровалась. А вот Ирке, скорее всего, Вика нравилась. То она с ней ходила куда-то, то домашнее задание по рисованию ей делала. Теперь вот решила угостить. «Счастливая Вика! Приятно, наверное, когда тебе со школы вот просто так принесут домой настоящую сосиску, без Дня рожденья и без ничего! — Подумала Аделаида с тоской. — И не седьмое ноября, вообще ничего, а вот просто так! Вот возьмут и принесут!» Однако вдруг её осенила другая, не менее неожиданная мысль, прямо-таки открытие: «Но… но, может быть, ещё приятней вот просто самой взять и принести что-то кому-нибудь?! Была бы у меня кошка, я бы ей сосиску принесла! Сама бы залезла в очередь, никого бы просить не стала и принесла. И она бы ластилась ко мне, и хвостиком гладила! Но кошки нет… Никого нет… Только мама, но она «брезгует» грязные сосиски… папа… папа ест то, что даёт мама… А Сёма? Сёма — это мысль… он, пожалуй, съест… ой, как это я про него всё время забываю! А так здорово можно сделать! Вот буду я идти со школы домой. Сёма, наверное, будет во дворе играть с ребятами. Я его позову.

Говори, что надо? — Скажет он сердито, совсем как мама, но это потому, что я его отвлеку от игры. Он-то ведь не догадывается, зачем я ему мешаю. Я его подзову к себе и… достану из портфеля такой сюрприз! Конечно, он схватит ткацуну прямо грязными руками, мама бы сильно поругала, но с каким удовольствием будет её есть! А с какой завистью будут смотреть на него «дворняги»! Конечно, у них у всех старшие братья, только у Сёмы сестра. Да, ещё которая его… его… как бы это сказать… наверное, любит…» Аделаида вдруг удивилась, что можно думать с такой нежностью о своём брате. Да, можно думать свободно самой, то есть совсем не потому, что родители каждое мгновенье вдалбливают:

— Это твой единственный брат! Больше у тебя никого на свете нет и не будет. Ты должна его любить! Он должен быть тебе дороже всех!

Скорее всего — родители правы. Только не надо говорить, что любить надо а что-то, за то, например, что он — единственный на свете брат. Любить можно просто так. Не задумываясь, почему. Любить можно потому, что она помнит, как они с папой и детьми со двора играли напротив дома около стройки, срывали одуванчики, делали «парашюты» и бегали за ними, и ловили уносимые ветром пушистые семена. На Сёмке были голубые вязаные ползунки и беленький жакетик. У него была большая голова и белые волосы, торчащие ёжиком. Он хлопал в ладоши и заливался счастливым смехом, когда пушок пролетал мимо него и ему ни разу не удалось его поймать. Аделаида отдала ему свою семечку. Сёмка сжимал парашютик в пухлой, влажной ладони, потом раскрывал её, и от зонтика почти ничего не оставалось, кроме чёрной точки. Так он сидел с парашютиком от одуванчика в руке, раскачиваясь из стороны в сторону, потом вдруг подавшись вперёд, стал на четвереньки, потом на ноги и, шатаясь во все стороны, сделал два шага почти вперёд!

— Ходыт! Ходыт! — Закричал тогда папа, схватил Сёму и стал подбрасывать. Сёмка визжал от восторга, и изо рта его капали слюни…

С того дня он стал её тенью. Он ходил за ней молча. Скорее всего, даже не видя, просто по запаху, как ходят маленькие козлята. Он не мог произнести её полное имя и когда хотел что-то сказать, то по нескольку раз повторял:

— Аида! Аида! Аида!..

— Что?

— Аида…

— Что?

— Ницово!

Ему не нужно было сообщить ей ничего весомого и сверхъестественного. Ему просто каждый раз хотелось убедиться, что старшая сестра, такая большая, сильная и умная, рядом — значит, всё в порядке!

— Ткацуну на десять копеек! — Аделаида, зацепив за чьи-то ноги свои толстые тёмно-синие колготки, всё-таки пробралась к заветному окошечку в буфете.

Тётя Нази работала как слетевший с катушек робот-автомат. Она за одну секунду отпускала троим или четверым жаждущим, работала обеими руками и каким-то непостижимым образом ещё отсчитывала мелочь.

Выстраданные хлеб с сосиской были в руках, и пять копеек сдачи в кармане. Что до порванных колготок — конечно, влетит, но ведь не впервой! Чтоб влетело, маме-то повода и не нужно!

Дальше день тянулся как начинка от сливовых карамелей.

Аделаида сидела на последних уроках ещё более рассеянная, чем обычно. Она не слушала рассказ учителя, потому что уже рисовала картины двора, и от нетерпения так елозила ногами под партой, что ей сделали строгое замечание. Тут уже самой ещё сильнее захотелось есть. От ненавистного яблока во рту поминутно собиралась слюна и вообще казалось, что оно просто грызёт желудок изнутри. А завёрнутая в два тетрадных листа сосиска — зараза, несмотря на прекрасную упаковку, продолжала страшно пахнуть! От неё кружилась голова, слюни перестали проскальзывать в пищевод. Тогда Аделаида накрутила сверху ещё и носовой платок. Это помогло мало, но и школьные уроки уже подходили к концу.

А в кармане была сдача с удачной покупки — пятачок. Жёлтый, круглый и большой. Самая большая деньга, если не считать юбилейного рубля. Аделаида пол-урока тёрла его под партой об юбку, и он заблестел, заискрился, как настоящее золото. На него, если постараться, тоже что-то можно купить. Тогда получится как за обедом — и первое и второе, только без ненавистного супа!

На последней переменке Ирка ела варёную кукурузу. Её прямо около школы каждый день продавали бабушки. Она покоилась горкой в коричневых эмалированных вёдрах. Бело-жёлтые початки с прожилками пестиков, похожих на волосы блондинок. «Горку» в ведре прикрывал мутный целлофан, или клеёнка со стола, а сверху ещё прикручивалось большое банное полотенце. Когда бабушка приподнимала эту шапку, поднимался густой пар.

Мама с папой никогда не покупали кукурузу на улице. Они говорили, что в эти вёдра бабки ночью и писают. Говорили, что бабки грязные, от них можно заразиться какой-то «холерой» и умереть в «страшных муках». Все одноклассники эту кукурузу у бабок ели, и никто из них от холеры не умер.

Несколько раз мама с папой сами дома варили кукурузу. Аделаида никак не могла дождаться, пока она сварится, тыкала её вилкой и громко хлопала крышкой. Потом перестала хлопать и стала красть из кастрюли полусырые кочаны и, обжигаясь, глодать с них кукурузу, спрятавшись в туалете, а из кочана высосала всю воду, и он стал сухим.

Кукуруза у бабушек стоила десять копеек. У Аделаиды осталось только пять.

Ир! — Аделаида решила провернуть дельце. — Продай мне пол кукурузы! Я тебе дам пять копеек!

Ирка недолго торговалась. Она подравняла зубами серединку и разломила початок пополам, обдав Аделаиду солёными брызгами.

Аделаида домой летела! Ощущение радости наполняло её всю, как если бы… ну как если бы… ну, она даже не знает что!

Сёма действительно играл во дворе перед домом. Всё вышло почти так, как и рисовала себе Аделаида. Завистливые взгляды «дворняг» провожали в Сёмкино горло каждый миллиграмм ткацуны. Сёмка специально ел медленно, слизывая с грязных пальцев горчицу и крутился во все стороны. «Ну и ладно!.. — Аделаида не расстроилась. — У них есть братья, пусть они за ними и смотрят!»

С того дня Аделаида решила «ухаживать» за младшим братом и стала сдавать бутылки почти каждый день, благо их в подвале была целая куча. Один из соседей сверху мучался печенью и в неимоверных количествах поглощал нарзан. На вырученные деньги она стала приносить Сёме съедобные «подарки». Сёма уже поджидал её после школы. Он с аппетитом ел, и снова убегал играть. Она была счастлива. Оказывается, что можно иметь смысл жизни, даже не имея кошки!

Длилась, однако, эта идиллия совсем недолго. До тех пор, пока мама, наконец, не заметила Аделаидиного подозрительно счастливого выражения лица. Она потребовала объяснений. Как это так? Что-то доставляет Аделаиде несомненное удовольствие и это «что-то» исходит не от неё! Потом мама снова потребовала объяснений — откуда у Аделаиды деньги, если они ей не дают. Но больше всего её рассердило именно само действо:

— Что ты таскаешь домой дрянь всякую?! Что ты позоришь меня перед людьми?!

— Что, у нас дома кушат ничаво ниэт?! — папа был вне себя! — Сасэды думают, что ми ребйнка нэ кормим! Што мой жена не гатовит! А что тагда мой жена делает, а-а-а-а?! Может крэм на своё лицо дэлаэт?! (Что моя жена не готовит дома кушать?! И чем тогда она занимается?! Может крем на лицо мажет?!)

— Оказывается — носит и носит! Носит и носит! — Продолжала сердиться мама. — А я-то, глупая, не пойму: почему ребёнок стал так плохо кушать?! Давай, давай, отрави его! От тебя всё можно ожидать! Ты же ненормальная!

— Взаместатаво, чтоби на пэрэмэнэ павтарит уроки, пригатовица, сидыт в буфэтэ! У тебя яблок нэту?! Кушай, ну, сиди! Сматри, чтоб эта болше не било! Извинис сечаже пэрэд мамай!

— Но за что?!

— Как «что»?! Ти иво апазорила перед лудми! Значит мама дома ничаво нэ гатовит, плахая хазяика, ми вам нэ кормим, капуто ти иво кормиш! Скажи сечаже: «Извини, мама!», скажи: «Эта больше нэ павтарица!» Тиш то принэсла? По матэматикэ спрашивали?

— Э-эх! Останешься за бортом! И все будут плевать в твою сторону! — Мама делала вид, что уходит в кухню, но топталась на одном месте и ждала извинений.

Сёма стоял рядом и тоже с интересом ждал развязки. Он как бы даже и не расстроился, что больше ему не будут приносить сосиски. А, ну и что! Большое дело! Он маме скажет, она пошлёт папу и папа купит ему! Зато сейчас то, что происходит, гораздо интересней!

— Извини, мама! Я так больше никогда не буду! — Аделаида смотрела в пол.

— Даёш чеснаэ слово? — Папа, спасая поруганную честь жены, никак не мог уняться.

— Даю! — Голоса Аделаиды почти не было слышно.

— Нэ слишу! Что ти сказала?

— Сказала: «Даю!»

— Что за тон?! — Мама, почти ушедшая на кухню, снова развернулась обратно. Она прямо на глазах оскорблялась всё больше и глубже. — Ты посмотри, как ты со мной разговориваешь! Смени тон! Посмотри — как ты со мной разговариваешь и как ты с чужими разговариваешь! Я тебе не какая-нибудь там твоя дебильная подруга! Ты забываешься. Ты с матерью разговариваешь, а не с кем-нибудь на улице! Не «сказала даю», а говори нормально! Как тебя учили?!

— Мамочка! Извини меня, пожалуйста! Я так больше никогда не буду! Я даю честное слово исправиться.

— Хорошо! Чёрт с тобой! Поживём — увидим. Говори: что принесла? — Как обычно все беседы начинались или заканчивались вопросами о школьных успехах.

— Меня не спрашивали.

— Что значит «не спрашивали»?! Значит, была не готова! Была бы готова, подняла бы руку, тебя бы спросили! Значит — не занимаешься. Опять дурака валяешь. Сказала я тебе — останешься за бортом! Потом локти будешь кусать, но будет поздно!

И снова слово «борт» подействовал на Аделаиду магически…

Она летит к земле, раскинув руки и улыбаясь ощущению чудесной радости от свободного полёта… Хрустальный воздух смахивает с её лица слёзы.., И вот руки превращаются в огромные сильные крылья…

— Да она меня не слышит! — Мама готова была сорваться на крик и из последних сил сдерживала себя.

— Василий! Эта дура даже не слышит, о чём я говорю!

— Слышу! Мамочка! Извини меня, пожалуйста! — белые крылья за спиной исчезли. Аделаида снова в коридоре с круглыми часами на стене с золотистыми цифрами, стоит навытяжку перед мамой. — Я так больше никогда Не буду! Я даю честное слово исправиться и приносить только «пятёрки». Я сейчас переоденусь и сяду готовить уроки.

— Иди сперва жри! — Мама начала «успакаиываца», но пока нельзя было сдавать так сразу позиции, то есть надо было пока дать понять Аделаиде, что её «обида» пока не «отпустила».

Горелая вермишель была похожа на тот клей, который ей подарил расклейщик афиш в спичечной коробочке, и которым она хотела склеить деревянную катушку, только с чёрными прожилками… Клейстер из «вермишол» (вермишели) расползался по нёбу и при глотании лез обратно. Аделаида залила «клей» томатной подливкой. Так получалось монолитней и скользило лучше.

Она ушла в свою комнату переодеваться.

Почему ей нельзя за кем-то ухаживать? Животных в доме держать ей не разрешают ни за что. Даже за «пятёрку» по химии. Правда, один раз, когда была помладше, Аделаиде так сильно захотелось кого-то приласкать, поцеловать, понюхать, что она пошла в курятник и выманила оттуда свою курицу Белку. Она подмышкой приволокла её домой, зажимая клюв пальцами, чтоб Белка не орала на весь двор. Дома Аделаида сперва сколько хотела целовала курицу в белые, жёсткие перья, потом посадила её с собой на диван. Белка тут же накакала жидкой зелёной кучкой прямо на ковёр, потом всё-таки вырвалась и начала метаться по квартире, скользя по красному крашеному полу и практически садясь на шпагат на поворотах. Белка отражалась в лакированной мебели, и казалось, что от Аделаидиной нечеловеческой любви пытается спастись бегством целое подворье. Так прошёл Аделаидин первый опыт по выражению чувств… Потом ещё Аделаида вспомнила, что хотела заботится о человеке, что очень много лет назад, когда деда умер и бабуля осталась совсем одна с кошкой, которую звала Котик, она очень переживала за бабулю и стала собирать для неё деньги в баночку от сметаны. В «овощном» за школой покупала длинные, как палочка, белые конфеты под названием «нуга». Аделаида сама их страшно любила. Ей даже нравилось, что они клеились к зубам, и рот потом невозможно было открыть. Тогда, давно, у Аделаиды даже два молочных зуба остались в этой самой «нуге». Было так смешно и совсем не больно! Так вот, она себе представляла, как к ней приедут бабуля с дедулей и у них не будет денюшек, а тут она достанет свою копилку из стеклянной банки из-под сметаны, полную денег, и как они обрадуются! Она, конечно, отдаст им все! Пусть делают с ними, что хотят! И потом ещё конфеты впридачу.

Однако баночка оказалась такой большой, а монетки так редко попадали ей в руки! Она всё не наполнялась и не наполнялась, и это было так обидно!

«Нугу» Аделаида аккуратно заворачивали в газетную бумагу и прятала на дно холодильника. Однажды, когда мама убирала холодильник и выгребла из-под завалов этот размякший и совершенно расползшийся конгломерат, вот когда был скандал! На вопрос: «Как ты смела от меня что-то прятать в моём же доме?!» Аделаида так и не нашлась, что ответить.

— Потому, что это дом — мой! Поняла? Заруби себе на носу! И холодильник деда мне покупал на мои деньги! И в моём доме скрывать от меня деньги, вещи и устраивать тайники я не позволю! Вот когда у тебя будет свой дом, тогда делай что хочешь! Хочешь — прячь, хочешь — доставай что хочешь! И вообще — это что за манера прятаться?! И от кого, спрашивается?! От матери?! Что ты постоянно от меня скрываешь? Так знаешь до чего можно докатиться?!

Какое это самое «другое», Аделаида не задумывалась, да ей и не было интересно, потому что скрывать-то она ничего не собиралась! И сейчас можно ответить честно. Что в этом плохого, если она хочет помочь?

— Потому что я жду, когда снова приедут бабуля и… — она запнулась, — и де… дедуля… и я бы им помогла… то есть — хотела угостить…

— Послушай, сволочь! — у мамы побелело лицо, но она не дала Аделаида пощёчину, а собрала волю в кулак и обратилась с торжественно-разъяснительной речью. Она упёрла руки в бока и стала слегка раскачиваться:

— Деда умер! Он не приедет больше ни-ког-да! — Раздельно по слогам, доходчиво и твёрдо резала ножом мама. — Эта дрянь продала весь дом за шестнадцать тысяч и квартиру ещё за три. Пока деньги были, она вонючие билеты на ёлку купила. Как деньги прожрала — даже не позвонила ни разу. Эта сволочь тебе — дуре постаралась внушить, что любит тебя. Конечно! Любит! Ты ей нужна, как собаке пятая нога. Она плевать на тебя хотела. Ты ей нужна была только для того, чтоб ходить с тобой по улице, как с собачкой, ну, понимаешь, ходить с готовым, красивым ребёнком, чтоб на неё побольше внимания обращали. Она же всю жизнь только о себе думала, как получше пожрать и побольше погулять. Она загнала деду в гроб… сволочь, которая, которая… — маму всё же несло. Губы её дрожали, и в их углах пузырилась белая пена. Она сопела, как если б пробежала стометровку без тренировки. Мама тогда ещё много чего говорила об «этой женщине», о том, какая она «мразь», а Аделаида «глупый ребёнок», которого «обмануть — раз плюнуть» и что её приручили как «вонючую уличную кошку» и «игрались» с ней от скуки. «Книг-то она не читает, — уже почти ласково объясняла мама. — Интеллекта-то нет! А ты, ду-у-у-ра, поверила!» — Мама в упоении никак не могла остановиться. Она взяла на себя грязную работу по открытию Аделаиде глаз на жизнь и, судя по всему, получала от этого безграничное удовольствие.

— Запомни — ты без меня никто! Ничтожество! Никому не нужное дерьмо! Меня не будет — сдохнешь в подворотне! Поэтому ты будешь такой, как я хочу тебя видеть! Ты создана мной. Ты — детище моего таланта, моих трудов. А ты специально что ли хочешь от меня избавиться? Хочешь, чтоб я умерла, а ты стала уличной? Ты же неуправляемая! Ты же никого не слушаешь! Я тебе объясняю, а ты — бабка твоя, да бабка твоя…

— Что я просила тогда? — Мама снова перешла в минор. Она стала с надрывом ломать руки.

— Что?! — в трагическом экстазе вопрошала мама, воздев влажные очи к небу. Упиваясь своим «горем», она читала как на сцене свой монолог, по силе воздействия достойный обращения минимум к спорткомплексу «Олимпийский», чего уж ей внимание раскрывшей от удивления рот глуповатой Аделаиды!

— Магнитофон попросила её отдать как память! Чтоб детские записи слушать! Когда мои дети были маленькими! Стихи рассказывали, песни пели… Что, я мать и не имею права слышать их голоса?! Но почему?! Кто ей дал право отбирать у меня голоса моих детей?! Не дала мне в тот раз магнитофон… Привезу, говорит, сама, привезу, вы же без машины. Не унизит — сдохнет! Ей надо было подчеркнуть, что мы — бедные, у нас нет машины. А она теперь богатая! Мужа в гроб загнала, всё! Теперь машина её. И деньги её, и машина её, всё её, а человека уже нет! И где магнитофон? Где он?! Где, я спрашиваю?! Ни сама не привезла, ни мне не дала! Ведь выбросит же, дрянь такая, мои дети там поют… такие хорошие стихи о маме декламируют…

Аделаида помнила тот магнитофон: квадратный, довольно забавный ящик, похожий на их радио «Аккорд» с деревянной крышкой и железной подпоркой. Магнитофон назывался «Днипро — 11» и на нём были большие, квадратные, похожие на куски рафинада переключатели: «быстрая перемотка», «стоп» «воспроизведение» и другие. Кода деда был жив, они с Сёмой «записывались в микрофон». Сёма читал Чуковского:

Ехали медведи на велосипеде… и дальше до конца:

Шишка отскочила прямо мишке в лоб,

Мишка рассердил и ногою топ!

Маленький Сёма на ленте особенно выразительно произносил слово «Топ!» Папа смеялся от всей души, как не позволял себе смеяться никогда. И вот сколько раз он перематывал это самое «топ!», столько раз заливался безудержным, счастливым смехом. Но сама Аделаида не любила прослушивать эти записи. Потому, что, во-первых, тогда это ещё было до операции на гландах и она когда говорит, то задыхается и голос глухой и грубый, во-вторых — потому, что это было тогда, в том Большом Городе, в тёплой квартирке с облупленной входной дверью. Три ступеньки вниз… вот мы и дома! Живая ёлка в углу комнаты, вокруг неё детская почти настоящая железная дорога. Рельсы, мостик, крошечные картонные домики с красными крышами. В них, наверное, живут маленькие люди. И, конечно же, когда все вокруг ночью спят, они выходят из своих домов, поливают нарисованные цветы, украшают свои ёлочки…

Да, действительно, Аделаида после той встречи в цирке бабулю больше не видела. Это тогда, когда папа кричал, наверное, чтоб понравилось маме, потому что на самом деле ему было всё равно:

— Я ви эту праклятую машину нэ сиаду! Я вазму Сёмочку и уйду. А ви что хатитэ — дэлайте!

Аделаида никогда не задумывалась ни о длине, ни о переплетении ветвей генеалогического древа. С родственниками они теперь практически перестали общаться, и вопрос хитросплетений браков и фамилий её даже не интересовал. Степень родства и такие названия как «тёща», «двоюродный брат», «сводная сестра» ей совершенно ни о чём не говорили. Она даже путала термины «вышла замуж» и «женился». Но… Не так давно Аделаида совершенно случайно выяснила, что бабуля и дедуля у других людей — это родители или папы, или мамы. Папиного отца, который один раз приезжал с родственниками из деревни, она всё ещё помнила. Это был другой дед. Значит, бабуля и дедуля — мамины? Деду мама любила и всегда отзывалась о нём хорошо. Плакала, когда он умер. Хотела на память его магнитофон «Днипро — 11». Но маму, то есть бабулю, она, кажется, совсем не любила, иначе — как она может свою маму называть «эта женщина»?! Наоборот — они должны дружить. Папа же говорит «Ви дальжни бит как самии близкие падруги»! (Как самые близкие подруги.) Так это я со своей мамой должна, а что ж мама со своей не такие уж «самии»?! У них в домах всё-всё одинаковое. И дома такая вся спальня и кровать, и у бабули, и всякие гардеробы, трельяжи, ковры, холодильник и вообще всё. Значит — они всегда всё вместе покупали. И даже если они поссорились! Ну, и что? Вон сколько раз они с мамой и ссорились и мирились, ну и что? Всё это понятно, если только… если только… может это… вообще не её мама?!

Аделаида не раз видела, правда, не в реальной жизни, а в кино, что некоторые мужчины могут остаться жить в доме, где у женщины уже есть свой ребёнок, но без отца. Чужой мужчина остаётся там, и вроде как у ребёнка снова есть отец, но другой, новый. Но тогда получалось, что бабуля — мама её, а деда — папа не её! Однако этого не могло быть! Значит… Значит так: всё наоборот. У маминого папы, то есть у деды, уже была дочка, когда к ним пришла жить бабуля. Так что ж получается: у мамы была не мама, а мачеха?! Бабуля, конечно, хорошая, но она — не родная мама?! Мама жила в доме с мачехой? Но мачехи хорошими не бывают! Есть даже такое растение — мать-и-мачеха. У него там, где пушистая и ласковая сторона — мать, то есть мама, а там, где холодная и жёсткая — мачеха. Так бабуля — мать или мачеха?! Тут Аделаида внезапно вспомнила настолько часто повторяемые слова папы, что смысл их её никогда не волновал, они словно скользили по ушам и падали на землю:

— Знаэш какой у мами била тяжёлое дэтства, а ты ево ещо мучаэшь! Она из-за тэбя бальная! Зачэм долго мучаэшь?! Вазьми одын раз палкай па галове бэй, канчай! Как тэбэ нэ стидно! Такой тажёлая дэство, ти ешо дабавляэш! (Знаешь, какое у мамы тяжёлое детство было, а ты её ещё мучаешь! Зачем долго мучаешь? Возьми, один раз палкой по голове ударь и заканчивай. Как тебе не стыдно?!)

Ох, знала бы сейчас мама, о чём она думает, сидя над раскрытым учебником…

Аделаиду стали душить рыдания. Ей действительно стало страшно стыдно, что всё мамино горе и все её несчастья — это она! Она вдруг совершенно ясно увидела перед собой несчастную маленькую Золушку, которую замучила злая мачеха. Она била её и наказывала, ставила в угол и трепала за волосы. А она плакала… Золушка, медленно меняя черты, перетекала то в мамуленьку, то возвращалась в Золушку. Ей захотелось броситься маме на шею, и целовать, целовать её! Захотелось утешить её, сказать что-нибудь нежное, ласковое, тем более и папа всегда говорил «ви дальжни бить падругами!» Так кто ж пожалеет и приласкает, если не самая близкая подруга?!

— Мамочка! — Поддавшись сильнейшему душевному порыву, кинулась Аделаида к наклонившейся над стопкой тетрадей спине, к такой родной клетчатой шали. — Мамочка! Как я тебя люблю!

— Ты чего? — Мама несколько секунд дала себя пообннмать и отстранилась. — Что случилось? Что-нибудь случилось? Что это за наскоки такие?! «Мужик и ахнуть не успел, как на него медведь насел» — из-под очков на Аделаиду смотрели строгие холодные глаза. — Ты что, белены объелась? А-а-а, понятно! — На маму нашло озарение. — Сегодня вторник и папа был в школе. Небось, «четвёрок» нахватала? Теперь подлизываешься? Тебе это не поможет. Я тебя, предупреждала… И вообще — как ты стоишь?! Как стоишь, я тебя спрашиваю? Убери волосы со лба. И не сутулься! Посмотри, посмотри на себя в зеркало! На кого ты вообще похожа?! Слушай, ты не понимаешь, что заставляешь меня выходить из себя?! Тебе не стыдно?! Тебе не стыдно, я тебя спрашиваю?! Так нахватала «четвёрок»? Отвечай. С тобой же разговариваю!

Не нахватала… — Аделаиде уже не так сильно хотелось кинуться к маме на шею, но сочувствие и желание узнать хоть что-то из жизни мамы, чтоб выяснить: действительно ли только Аделаида виновата в её болезни, или может ещё и злая мачеха, было столь велико, что она пошла на хитрость.

— Мам! А что такое «крёстная»? — издалека начала она.

— Какая?! — Маму уже не интересовали тетради её учеников. Она отодвинулась от стола и, повернувшись к Аделаиде, выключила настольную лампу. — Ты где таких слов вообще набралась?! Где ты этого нахваталась?!

Совесть Аделаиды была совершенно чиста, потому что «нахваталась» она прямо в классе во время урока.

— Да сегодня нам задали придумать задачу по математике и Наташка Курица…

— Это которая Курилова, что ли? — Мама никогда не теряла случая продемонстрировать свою осведомлённость.

— Да. Так вот, Курица придумала в задаче, что у папы в руке было четыре розы, а у её «крёстной» то ли больше, то ли меньше. Только ей договорить не дали, дети стали смеяться и потом учительница вызвала директора. Наверное, завтра вызовут и Наташкину мать в школу, потому, что хотят узнать — откудова…

–…Не «откудова», а «откуда»!

— Да! Откуда Курилова такие слова знает. Я вот подумала, — Аделаида задумчиво посмотрела в сторону, — раз уж я это слово всё равно услышала, то можно у тебя спросить: бабуля не настоящая твоя мама? Она наверное твоя крёстная? То есть мама, но не совсем.

Впервые в жизни Аделаида увидела, что мама сидит с открытым ртом и не знает, как себя повести. Сперва она сделала глубокий вдох, чтоб накричать на неё и в очередной раз напомнить о её прямых обязанностях — учиться. Однако, если же всё это происходило прямо в классе и большая часть вины лежит не на Аделаиде, а на Куриловой. Кстати, надо Аделаиде строго-настрого запретить с ней общаться, потому, что Курилова не из благонадёжной семьи, если не сказать больше. Вероятно, на этот раз ей, как учителю, надо что-то хоть поверхностно, но разъяснить… и эти вопросы про «мать» — «не мать». Ужас!

— Хорошо!.. — Строго начала мама. — Раньше, когда люди были ещё очень тёмные и верили в бога, они «крестились» в церкви и «крестили» своих детей. Этих маленьких детей раздевали и клали в холодную воду в церкви прямо в специальное ведро, А потом им обстригали волосы, и это называлось его «постригли». Но это не парикмахерская стрижка, а специальная. Так вот, кто всё это делал, и назывался «крёстный» или «крёстная».

— «Крёстная» что? Мать?

— Мать у нормального человека одна. Просто «крёстная»!

— Бабуля твоя неродная мать, она просто твоя «крёстная»? — Аделаида выпалила эту фразу и сама испугалась. Но было поздно. Как говорится — слово не воробей, вылетит — не поймаешь! Она стояла молча рядом, боясь заглянуть матери в лицо, опустив голову, и ожидая крика или удара.

Мама не любила, когда с ней заговаривали. Она могла заговорить сама, когда считала это нужным и исключительно на тему, которая нравилась ей. Мама исключительно сама могла породить бурную радость или погрузить в отчаяние. Было совершенно недопустимо, чтоб кто-то испытывал радость или какое-то другое чувство, не относящееся к маме. Никто не имел права затевать беседы, заранее зная, что маме эта тема может быть неприятна! Однако на этот раз, как ни странно, мама не швырнула тетради на пол, не затопала ногами и не схватила Аделаиду за волосы. Она даже каким-то радостным голосом произнесла:

— Да-а! Она мне не мать! И деда мне был не отец! Деда — просто дядя, младший брат моего отца! Я — си-ро-та! Поняла? Нет у меня и не было ни отца, ни матери! Деда меня пожалел и не отдал в детдом. Они мне вообще-то никто! Но деда был очень хороший человек и любил меня, а эта сволочь убила его! Будь она проклята и чтоб она сдохла! Моя так называемая мать бросила меня и сбежала, когда мне было всего два года. Мой папа женился на её подруге и привёл в дом мачеху. Я росла с мачехой. Знаешь, какое у меня тяжёлое детство было! Да! Я росла с мачехой! Мой папа знаешь, какую должность большую занимал? И ещё был красавец! Когда он проходил по улице, на него все женщины оборачивались! Ещё такая красивая форма военная на нём была! Он работал в НКВД, а потом стал парторгом целого завода! Ты знаешь, что такое НКВД?! Это был такой партийный аппарат, который выявлял внутренних врагов Советской власти и наказывал их. А потом на него настоящие враги народа написали донос, его арестовали и расстреляли! Прямо ночью пришли и забрали! Поняла?! — Мама снова входила в раж. — А моя настоящая мать — стерва и шлюха! Бросила меня и сбежала куда-то. Смотри, смотри, — мама кинулась к шкафу, где в белой сумочке лежали документы, — на, на… — мама хватала все подряд, раскрывала и швыряла на кровать. — Вот смотри: моё свидетельство о рождении. Метрика! Смотри — в графе «мать» стоит прочерк! Ни имени её, ни фамилии, ничего нет! Потому что нет у меня матери и никогда не было! И имени ни знать, ни слышать не хочу! Потаскуха, стерва, дрянь такая! Бросила меня! Бедный мой папа женился, чтоб привести в дом женщину, которая бы ухаживала за мной! Я росла с мачехой, ни ласки, ни любви не видела! Как в поле травиночка! А ты на всём готовом! Чего только у тебя нет, что только я для тебя не делаю — разрываюсь на куски! Разбиваюсь в лепёшку. Ты же ничего не ценишь, как будто всё так и должно быть! Тебе на всё наплевать! Львиная доля моей болезни — на тебе! Ты — наглый, мерзкий потребитель. Всё тебе, тебе и тебе. А от тебя никакой отдачи! Никакой! Всё, что в тебя вложено, как в прорву, в бездонный колодец. Тебе всё мало. Я десять лет лечилась, чтоб тебя родить! Каждый день уколы, уколы, уколы! Я так устала! Чтоб ты сдохла, Аделаида, а! Как ты меня мучаешь! Вот если б ты росла, как я, с мачехой! — Мама плавно перетекла в привычное русло. Финал Аделаида почти не слышала. Слишком много одномоментно и без подготовки свалилось на её голову.

«Си-ро-та! Си-ро-та, — стучало в её мозгу, — бедная моя мамочка си-ро-та! И деда, оказывается, не папа. Значит — не родной деда. Но это значение не имеет, и совсем не потому, что его больше нет. Потому, что невозможно было бы любить его больше, если б он был даже сто раз маминым папой, а не просто папиным братом». Мама всё говорила что-то. То кричала, то понижала голос. Вдруг у Аделаиды в голове зашевелились какие-то воспоминания, словно она поняла что-то, что-то давно сказанное, и, казалось, совсем забытое. Она почувствовала, как в её коленках «заиграл нарзан». Именно такое ощущение у неё бывало, когда она случайно во дворе видела у кого-нибудь разбитую в кровь коленку. Она прямо сама почувствовала, как расширяются её глаза. Она читала, что человек, когда удивляется, его глаза расширяются и как бы становятся выпученными. Обычно в книгах гак и описывали удивление или испуг: «Он стоял с выпученными глазами». Но как это бывает на самом деле, и что при этом чувствуешь, Аделаида поняла только сейчас: Так вот о чём хотел сказать мне деда тогда на пляже, когда подарил книжку! Вот что он имел в виду, когда сказал «я не совсем твой»! Вот она — тайна и раскрылась… Совсем случайно и неожиданно. И очень грустно… Тогда понятно, почему бабуля — «эта женщина». Потому что она нам вообще никто! Просто дом продала и магнитофон «Днипро — 11» не отдаёт!

Но эти мысли занимали Аделаиду не очень долго. С совсем недавних пор её стали занимать совсем другие мысли и она научилась быстро на них перескакивать, когда начиналось что-то неприятное.