На краю вулкана. Сказки для взрослых, или Неадекватные мысли об адекватных событиях

Александр Холин, 2016

«…А младшенький горем обиженный, печалью придавленный, согнал бабу-рыбу с камушка, сам уселся, чтобы всласть наплакаться. Ан, нет. Русалка-таки тут как тут. И этому тоже богатство предлагает даже в американских рублях, за один только разик любовью-лаской одарить. А младшой вовсе не глядит на неё, знай себе, слёзы проливает. Но всё-таки дошло до его гениального сознания, чево русалке надобно, и за какую грандиозную цену. Это ж надоть такому счастью подвернуться! – Да чево уж там, – промолвил молодец, вытирая горючие слёзы. – Ты ведь баба хоть куда. Тебе, типа, как бы, одного-то раза маловато будет, поди? – А ты и пару раз сумеешь? – ахнула белорыбица. – Нет проблем. И пару, и, типа, как бы, тройку разов. Вот только… – Что? – навострила уши русалка. – А если десять? – Ой, милай-ай! – захлопала в ладоши красавица. – Ой, да неужто мне с тобой так повезло?…»

Сказка о похищении

… — Где же Андрей?

— Сидит в чулане. В дублёнке на голое тело.

— С чего это вдруг?

— Из чулана вид хороший на дорогу. А к нам должны приехать западные журналисты. Андрюша и решил: как появится машина — дубленку в сторону! Выбежит на задний двор и будет обсыпаться снегом. Журналисты увидят — русский медведь купается в снегу. Андрюша их заметит, смутится. Затем, прикрывая срам, убежит. А статьи в западных газетах будут начинаться так: «Гениального русского поэта мы застали купающимся в снегу…». Может, они даже сфотографируют его. Представляешь — бежит Андрюша с голым задом, а кругом российские снега.

Сергей Довлатов. «Чемодан».

Из радиопередачи:

— Сегодня мы, уважаемые радиослушатели, пригласили к нам на Радио Х человека, имя которого известно всей планете. Это знаменитый парапсихолог, хиромант и астролог, бессменный директор НИИ уфологии профессор Ажажа. По нашему контрактному телефону вы сможете спросить профессора, о чём захотите, и задать ему любые вопросы. А пока это сделаем мы. Скажите, господин Ажажа, как вы относитесь к инопланетянам?

— Положительно и даже очень, хотя не исключен некоторый отрицательный момент.

— Как вы считаете, встречи с инопланетными существами опасны?

— Ну что вы, они никогда и никому не приносили вреда, но, тем не менее, возможен некоторый летальный исход.

— К нам в студию прорвался первый радиослушатель. Это юное существо интересуется: почему инопланетяне не идут на широкие контакты с землянами?

— Видите ли, тому есть множество причин как положительных, так и отрицательных…

В этот раз Возмущенский так же безрезультатно провел день в чулане, до рези в глазах всматриваясь в пустынную дачную дорогу, иногда поёживаясь от щекотки порядком надоевшего, но ещё не изъеденного молью тулупа. Горько сплюнув и почесав валенком о валенок, Возмущенский хотел было бросить к чёртовой бабке это неблагодарное занятие, но вдруг его обострившийся болезненный слух уловил какое-то явно механическое жужжание, приближающееся со стороны города.

— Едут-таки козлы драные, — пробормотал он, — вспомнили! Ничего, я им выдам. Выдам такое! Опять заставлю говорить о себе всю Европу и Америку.

С этими словами, сбросив аховый тулупчик и латаные валенки, он выскочил на ещё не успевший сваляться декабрьский снег. Совсем было изготовясь исполнить роль «русского медведя», Возмущенский бросил косой взгляд на дорогу, но, к великому удивлению гения, она оставалась пуста, как и раньше, хотя тарахтение мотора слышалось совсем рядом.

— Вот наваждение: на-важдение, ждение, дение, день, тень Е., — подумал наш герой, деля слово по застарелой поэтической привычке на всевозможные благозвучные аллитерации.

Жужжание между тем возникло снова где-то между зенитом и надиром, поэтому Возмущенский активно посмотрел вверх, да так и остался стоять с раскрытым ртом, даже забыв прикрыть срам.

Прямо над его головой, метрах эдак в десяти-пятнадцати, висела летающая тарелка.

— Вот тебе и нихренасик, — только и сумел промолвить наш герой.

А тарелка никуда не собиралась улетать и, видимо, с неё делали снимки «русского медведя, купающегося в снегу». Но вдруг в брюхе тарелки обозначилось отверстие и Возмущенского стало затягивать откуда ни возьмись взявшееся гравито-магнитно-пю-мезонное поле.

— Зинка! — не своим голосом заорал он. — Зинка!

Его жена в застиранном китайском пеньюаре и турецких тапочках на босу ногу выскочила на крыльцо.

— Господи! Да что же это? Да куда же?! — завопила она и попыталась ухватить мужа за пятку, но тот был уже вне пределов досягаемости и вопил ничуть не меньше своей супружницы, только на совсем другую тему:

— Молчи, дура! В прихожей «Поляроид» лежит. Быстро фотографируй! Но Зина не послушалась, а всё так же, нелепо махая руками, ахала и охала на крыльце.

— Фотографируй, дура! — ещё раз возмутился Возмущенский, поднимаясь, как в песне, всё выше и выше.

Поэт не любил свою жену хотя бы за то, что она в свое время запретила ему эмигрировать и, в конце концов, загнала известного модного поэта под башмак. Возмущенский никак не хотел признаться себе в том, что эмигрировать в юные годы никогда и никуда не собирался, так как возмущаться существующим строем ему было разрешено и здесь, что называется «не слезая с печи», получая к тому же за это ощутимую денежную независимость и удовлетворение от сделанного дела.

Обалденная мечта любого поэта! Но была в этой бочке мёда своя ложечка дёгтя — наглый конкурент Гений Евтушенский. Возмущенский, сколько помнил себя, всегда завидовал удачам и неудачам конкурента, поскольку тот даже из неудач извлекал для себя выгоду.

Размышляя таким образом, плюнув на кудахтавшую внизу жену, он с любопытством присматривался к иноземному летательному снаряду, пассажиром которого ему предстояло оказаться в ближайшем будущем.

Долго ли коротко ли, а люк за ним все-таки закрылся и снаряд рванул со скоростью снаряда так, что у нашего героя Зинины пирожки на волю запросились. Но ничего, пронесло вроде. А когда в открытый космос вырулили — совсем полегчало. В кабинке у него экран во всю стену, очень на окошко похож, только занавесочек не хватает. Смотрит Возмущенский, а Земля уже размером с земляной орех.

— Куда ж это меня черти полосатые потащили? И сами что-то не показываются. Ну, да ничего, потерпим.

Между тем тарелка эта летающая прямо к созвездию Льва устремилась. Да снова ка-ак рванет через все супер световые барьеры и нуль-пространство так, что весь полет в несколько минут обошелся.

Глядит Возмущенский — его скоростное ландо к какой-то задрипанной планетке подруливает, навроде Луны нашей.

— Тоже мне, инопланетяне! — возмутился поэт. — Не могли планетой посолиднее обзавестись, — а сам ждет, что же дальше будет.

Дальше опустила его тарелка осторожно на поверхность. Люк открылся, и путешественник легко так выпрыгнул из неё. Стоит, платочек шейный поправляет, который один только из всей одежды и был у него.

Глядь, а к нему уже аборигены инопланетные спешат. Засмущался Возмущенский, за тарелку прячется: как-никак первый контакт с внеземной, так сказать, а он не при смокинге. Хорошо хоть платочек есть: поэт его никогда не снимал, даже в бане, но тут снял-таки и на манер бикини пристроил.

Подбегают аборигены, рады-радёшеньки, что такую птицу заполучили и ну наперебой интервью брать. А Возмущенский, достоинство своё и честь планеты блюдя, отвечал поначалу осторожненько, с оглядкой. Но потом разошелся всё же и давай отборной словесной грязью поливать кого попало, особенно конкурента своего:

— Скажите, а ваш собрат по перу, поэт Гений Евтушенский помогал вам добиться славы и почета?

— Нет, никогда! — возмутился Возмущенский. — Евтушенский здесь совершенно ни при чём. Я был, есть и остаюсь главным поэтом страны и самым непревзойдённым скульптором планеты. Ведь на призвание и значимость человека всегда указывает его фамилия и потому, если уж возмущаться, то возмущаться, как положено истинно русскому человеку. Конечно, в разумных пределах, но рамки мне никто никогда не ставил, не то, что этой бездари Евтушенскому. Недаром он и прославился только тем, что писал поэмы о Чернобыльской АС да о космодроме Байконур, где однажды был Сам Первый Президент! Я — другое дело. Мне ничего не стоит сказать прямое слово даже о душе, глядя ей прямо в глаза. Вот послушайте:

Я любовно вступаю в санузел,

с вожделеньем вхожу, не спеша.

И крепки, и прочны эти узы:

он — моя молодая душа!

Я большой карандаш очиняю

и, присев на родной унитаз,

размышляю, пишу, сочиняю,

постепенно впадая в экстаз.

Можно краски продАть за бесценок,

можно прОдать свой домик и кров

и снимать купюрованность пенок,

на сберкнижье отложив улов.

Пусть завистник заливисто лает —

мне не страшен критический нож,

если то, что отсель вытекает,

с удовольствием пьёт молодежь!

— Но ведь это же не о душе, а…

— Напрасно вы так! — возразил Возмущенский. — Ведь человеку свойственно пачкать душу в течение дня. Где же ему отмываться? А отмываться надо, потому что нет опаснее грязи грязной и грязи разной, прилипающей. А вокруг нужен друг и подруг кутерьма. Эх-ма, Дюма, ума котома!

Поэт тут же отыскал под ногами уголёк и принялся наглядно выписывать своё словотворчество на боку летающей тарелки:

— И что же, это нравится землянам? — удивились инопланетяне.

— А то?! — кивнул поэт. — Без меня и моей умы котомы они давно бы уже свихнулись.

— Вы хотите сказать, с ума посходили бы? — принялись уточнять инопланетяне.

— Конечно, — кивнул Возмущенский. — Ведь я же не серость как, скажем, тот же Евтушенский, который только и знает, что вопит о своей преданности Вождю и родине, хотя он, а не я самый настоящий Ирод, Христопродавец, да вообще тёмная личность..

— За что же вы его так невзлюбили? — удивились инопланетяне.

— За пиджак в яблоках и за многоженство, — с уверенностью произнёс Возмущенский.

— У вас это не разрешено?

— Нет, почему же. Но он так нагло женился на… Впрочем, я не сплетник, — оборвал себя поэт, — и, если уж говорить, то не о нём, а обо мне и моём творчестве.

— Что же вы сейчас такого бесценного творите? — любопытничают аборигены.

Возмущенский давно уже ничего такого не натворил, но давешняя, привитая ему привычка к возмущению, взяла свое:

— Я творю сейчас очень объёмную и разоблачительную вещь «Пельше Пельцын и примкнувшие к нему домократы». В этой поэме весь мир увидит истинное лицо так называемой дермократии.

— Вы против существующего правительства и проводимой им политики? — стали коварно интересоваться инопланетяне.

— Нет, нет, — поспешно возразил Возмущенский, — но терпеть прихлебателей и — в прошлом — идеологов коммунистической морали не намерен.

Возьмите хоть Гену Бурбулиса или, скажем, Толика Чубайса. Они завтра же перекрасятся из полосатых в ещё каких-нибудь, буде им от этого польза.

— А вы самый верный патриот?

— Нет. Я, как всегда, нет! — кивнул Возмущенский. — То есть, я хотел сказать «Да»! Конечно да! Вернее не бывает!

— А Евтушенский тоже патриот или примкнувший к отщепенцам?

— Дался он вам! — возмутился Возмущенский. — Недаром его чучело на Масленицу сожгли Бондарев со товарищи прямо во дворе Дома Литераторов.

— Как же это произошло? — удивились инопланетяне. — Мы ничего не знаем.

Тут Возмущенский сел на своего любимого конька и долго разглагольствовал на тему демократии в писательских кругах Земли, пересыпая речь цедеэловскими сплетнями и анекдотами. Выдохшись чуток, наш герой напомнил хозяевам о том, что «не хлебом единым», то есть наоборот. А когда спохватившиеся и чуть было не сгоревшие со стыда аборигены, накормили поэта всякой всячиной и разными разностями, Возмущенский выразил желание погулять по планете: на других посмотреть, себя показать.

И всё бы, может быть, тихо-смирно прошло, да увидел наш герой, что нету у этих иночеловеков в городе ни одного памятника.

— Я же вам, оживился Возмущенский, — такой памятник отгрохаю, век помнить будете! Я уже его вижу! Это будет початок кукурузы величиной с тридцатиэтажный дом! И посвящен он будет воссоединению наших цивилизаций!

Скоро сказка сказывается да не скоро дело делается. Долго ли, коротко ли, сотворил поэт памятник — ни в сказке сказать, ни пером описать. Увидит его абориген — перекрестится, увидит другая тварь — задрав хвост, убегает. А поэт-то наш не теряется.

— Я, — кричит, — вам всю планету памятниками обеспечу. Даешь культуру в массы!

Думали-гадали инопланетяне, что же делать, как спастись от беды неминучей и утихомирить заземлённого поэта-скульптора? Но не придумали ничего лучше, чем отправить Возмущенского восвояси и ни с кем из землян больше не связываться. С тех пор ни одного контакта с внеземными аборигенами больше не наблюдалось. Вот так-то.