Внутри точки

Александр Фролов, 2021

Стихи Александра Фролова наполнены энергией, взятой из мира, ощущением того, что миром захлебываешься, его слишком много. Еще одно напоминание о том, насколько смешны разговоры о серости и тусклости существования. Наблюдатель стремится выйти за пределы обычного восприятия. Это требует усилия, поиска связи. Требует подвижности чувства и восприятия. Задача Фролова – поиск не просто индивидуальности человека, предмета, события, но неповторимости их мгновенного изменения. Для каждого момента нужны свои, подходящие только ему слова Текст публикуется в авторской редакции. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Раковина

Сегодня растолчённой крошкой

заходящего я — пустыня,

чёрная тетрадь

степи, я — «нет»

песка — монолит (матовая линза;

с завязанными глазами

через слово становиться Чужим

в своём (?) языке) гладкое

осеннее

озеро: отражение выходит из него

на зов, как в провал ру́ки

свисают — не находит

меня у кромки: падает

наотмашь (оно

не может

обрести

землю,

спотыкается

о её цвет,

поворачивая его на пол

азимута

к чертежам будто тел) и о(т)казывается

почвой мыслью обо мне

выгибается локоном,

наматываясь на колесо — бархан накрывает

бархан — гладит —

рука — серебро: расплескавшаяся

по простыне лунная

сталь заставляет проговариваться

несколько дней подряд рёбра

ткани: изогнуты повтором

твоего последнего «быть»,

«здесь», «в 5 утра», когда речь ещё

не идёт о, а, при, где-то, пока — лежит

грудой вопросительных знаков без

привязи к звукам и словам — крик —

во весь рост — абсолютный

крик без горла кочующая точка —

неподвижна

на поверхности сферы: ты

отказываешься идти

по звёздам, строя

маршрут из силы

ветра и высоты волны, их

хоры — шума, что

касается

каждого пальца,

как прядильная нить

отсылает к туману (трещина,

раскалывая лёд, заставляет его

петь), не дающему

рассмотреть нарезанные ураганом тропы,

свёрнутые раковиной. Мы

должны встретиться

в несуществующих местах,

одновременно в нескольких

(в молчании; так много

нас — центров моего (?)

тела, рассеянных в близоруком

воздухе), с тобой,

расколотая между

лесом и солнцем, сахара, двигаясь

внутри дождя, не задевая его,

между капель — зной,

засуха, мы,

закрученные в спираль

винтовой лестницей,

по которой поднимается

вселенная

к своему now, вспыхиваем

песчаными вихрями

размером с шахматную ладью. Клин

уток

врезается в кварцевый свод, как

кувалда каменщика в слои

породы, где закладками

окаменелости — спящие формы

будущего: органы, эскизы

людей (камень живёт,

чтобы умирая (родить) стать

человеком), мякоть

be going to, создающую

строгий порядок в лёте

птиц, в планах собрать

себя в подобие неустойчивого

времени, как вера в то, что

помещая улиток в гроб

умершего, создаются двери,

куда войдёт душа — в скобы

смерти (рассказывали о птицах,

яйца которых сделаны из льда) — ладони

в угольной пыли, комкающие меня,

как ночь

простыней не трогает в твоё отсутствие,

чтобы ощущение «себя» переросло

во что-то большее,

чем просто тепло

комфортных апартаментов

клише, свод законов,

согласно которым мы движемся

в повседневных потоках

молекул, огибая внезапные вспышки

хаоса, нарывы

на смыслах, проломы

в стенах, одичавшие очаги

языка, где проглядывается потустороннее

образов — нас, уверенных в силе

логических оснований,

помещённых в прокол

на листе рассвета — маковые точки,

что дрейфуют по белку

яблока, чья тень длиннее

ночи — тень полдня, знание

о котором не даёт мне

уснуть в этом городе-моллюске

под крик улетающих турпанов

в истлевшем небе, пепельной дробью,

накрывшего улицы, знание

о невозможности

открыть глаза изнутри

книги, её сна о

нас, спящих в начале

чтения, произносимых

Чужим, кто-почва отказа

(occasionally resistance;

residence) от языкового

скелета, чтобы он мягкой плотью

улитки вытекал

на антрацитовые страницы

новой земли, уже горят корабли,

свитки не сохранить —

пусть дым станет

памятью о дне, когда мы

научились

читать.