4 | Последнее

Александр Левинтов

Четвёртый том собрания сочинений философа и мыслителя Александра Левинтова посвящён прощанию с самим собой, поэтом.Когда-то автору показалось, что источник его поэзии, иссяк и как-то не по возрасту писать стихи.Сборник открывается подборкой «Хмельная поэзия», комбинацией двух типов опьянения, тесно переплетенных между собой. Книга содержит нецензурную брань.

Из разных углов

Подготавливая «Пополняемое собрание сочинений» — 2011, я из разных углов достал и высыпал горсть этих, кажется, нигде не опубликованных стихов.

Короткие рифмованные и нерифмованные строчки

Новогодние хокку

один, все спят,

в новогодней луже застряла

мнимолетность

где-то далеко

бамбук в снегах шепнул

про бренность бытия

блюз снежинок

мне напоминает

о близкой смерти

все только промельк —

эти горы, города,

мое дыханье

цветы в ночном окне

не просыпаются, устало

бредут по небу мысли

Зимой на панели

Снег идет как эмиссия денег,

хрустит и пахнет свежими банкнотами.

«Шла бы ты домой, престипома» —

говорит Дездемоне Пенелопа,

панельной соседке своей.

Хоп, хей хоп, хари кришна!

Из беспартийных я выбыл

по возрасту. Из демократов —

за секс, за разбазариванье

попусту хилых, но шустрых спермов

на всякую неродящую прорву.

Э, ге, гей, хари кришна!

И я люблю все уходящее,

пропавшее и проходимцев.

Сквозь сон мне «Сони»

сны наяривает — чуть-чуть светлей,

чуть-чуть чудней положенного.

Хрясь меж глаз, хари кришна!

Кто-то честен и сочиняет

судьбу как биографию в книге.

Я в суровом полночном бреду

бреду — а куда? сам не знаю.

Но все же бреду.

Вон кто-то с горочки спустился, хари кришна!

все еще Беляево, 31 декабря 1994 года за два часа до 1995 годая скоро уеду в эмиграцию

Скороговорка

Я во краю,

я на краю,

не верую

и верую.

Я пропаду

и припаду:

Господи, помилуй!

Господи, помилуй!

Господи, помилуй!

И нет вестей,

ведомостей,

включений,

исключений —

я в миражах

смущения:

Господи, помилуй!

Господи, помилуй!

Господи, помилуй!

Я так устал,

я так упал,

оплыл, заплыл,

зашел, ушел,

истоками

исторгнутый:

Господи, помилуй!

Господи, помилуй!

Господи, помилуй!

Ничто не сметь,

и даже смерть

ни выбирать,

ни призывать,

но лишь терпеть

и плеть и твердь:

Господи, помилуй!

Господи, помилуй!

Господи, помилуй!

25 января 1995 года, на перегоне «Третьяковская-Новые Черемушки», в Татьянин день

Имения места

Я сяду в брюссельский вагон,

в купэ одинокого пьянства.

Простого застолья убранство:

коньяк, два лимона, немного миног,

салат из омаров, спаржа и бекон,

и первая рюмка — за прах с наших ног.

Ты в дверь постучишься: «к Вам можно?»

— «в чем дело?» — «маслины, а я вот одна»

взаимо-условных приветствий волна —

все те же уловки знакомства

в российском обряде дорожном

— любви с небольшим вероломством.

Мы будем полночи кутить,

полночи рассказывать сказки

и строить то планы, то глазки,

расчеты вести до утра,

как лучше и легче блудить

и шпоры в бока: «брат, пора!»

Вы помните эту игру?

«я счастлива в браке» — «я тоже»

— «мой муж с этой стервой!» — «О, Боже!»

— «а как танцевать па-де-грас?»

— «давайте, я буду гуру!» —

«бланковый король — это „пас“?»

«Оно тебе надо, скажи?»

Как зря, что мы вместе легли

и так незаметно текли

те слезы, когда я вошел,

и острые чувства-ножи

кричали: «где фрак? где камзол?»

Она по коленям текла,

теряя надежду в детей,

ссылаясь на всех матерей

и их посылая «туда».

Спокойный рассвет из стекла

шепнул: «а теперь — на Судак»

Он словно ноябрьский лист

готов был сорваться в полет.

Устал мой поникший пилот

от этих ненужных невзгод:

ведь он не ишак, а артист,

ему даже рот впроворот.

Они, что сидят по домам,

читают «МК» и «Еще»,

жену награждают лещом.

Их заняты руки в ночи

собой. Их унылый роман

затерт, что твои калачи.

25 марта 1995 г., на чемоданах

Ялта

виноградник вязью на фарси

исписал неровности на склоне

с круч срываются рассветы и дожди

и стоят куэсты как в дозоре

Ялта город чисто мусульманский

оскверненный христианским пьянством

одноженством щами по-уральски

СНИПами и прочим урбанизмом

по крутой почти отвесной стенке

к дому движется усталый и последний

управляемый далекими мирами

алканавт-булдыга-луноход

не блестит исламом полумесяц

с минарета тенора не слышно

да и нет здесь больше минарета

нет сераля евнухов гаремов

понапрасну расточают лавры

знойный запах пряного кебаба

горечь миндаля синильным ядом

не мешается с истомой хны и басмы

гордого гяура-генуэзца

грека хитрого хитрее караима

отдаленного потомка готтов

или из хазар кого — не встретишь

здесь живут теперь простые люди

грязь белья у каждого балкона

ненароком выносимый мусор

в трубах звуки замещающие струи

алкоголик вместо муэдзина

совершив намаз на тротуаре

удивляется асфальту словно чуду

и блюет под аромат магнолий

Ялта как укор и месть исламу

мини-третий Рим Анти-Стамбулом

ты стоишь напротив Ай-Софии

язвенная потная шальная

29 апреля 1995г., Ялта

Мост через Вуоксу

Мосты соединяют,

мосты разъединяют,

мосты живут и дышат

и сами по себе.

Они висят в пространстве,

во временах и странах,

контрастные природе,

ненужные судьбе.

Мосты — это контакты

меж берегами братства,

мосты — константы судеб,

конструкторы путей.

Кружатся бельмы чаек,

стучат доской машины,

шуршат прибой и стрежень,

мигает светофор.

А я сижу на дзоте,

простреливаю взглядом

очарованье ночи

и саван бытия.

Мой мост, мой красный посох.

Тори мой путь отсюда,

из этого чужого

в чужое никуда.

Березовые сосны,

плакучие малины,

обструганные доски,

бурлящий водоскат.

Немые калевалы,

неслыханные мифы,

дождей седых стенанья,

рассветов благодать.

Взойду на мост ажурный,

горящий от заката.

В струю времен и странствий

вгляжусь и погружусь.

Прощай, прости и помни,

свершенное тобою.

Сжигать мосты? — зачем же?

не все ведь Рубикон.

16 июня, Троица, Перевозное на Вуоксе

Суета

Стихи все реже, проще, плоше,

Все меньше страсти и любви,

дел — горы, праздники — в пригоршнях,

и счастья тени — позади.

Из тонких кружев восхищенья

текут стихи. Порвалась сеть.

Кругом — болезнь и утомленье.

И нет желанья жить и петь.

22 июня, Каменногорск

Географ

Легко и весело —

Едва это возможно.

Вино и месиво —

Истошно, вьюжно, ложно.

Нет места прочности —

Тончайшие детали.

Огрехи, сложности —

Всё поглощают дали.

30 августа 1994 г. Кобрин

Сызрань

Сызрань утром рано:

Ни души, ни огонька, ни зги

Словно кто-то из последних спьяну

Расплескал по станции мозги.

Снегом крыши крыты,

Ветер стонет-свищет: «пропади!»

И под шубой бьется

Горестное горе,

Даже дым не вьется,

В каждом — вор на воре,

Только пусто в доме,

Хоть шаром кати!

Три собаки мелко

Протрусили тропкой,

Город замер в стельку

За субботой горькой.

Зябко аж в купейном:

Постоял немного — проходи!

День независимости

Поезд вползает в московские дебри.

Дрязги и дребезги,

пух с тополей,

в недрах гаражно-барачнейшей мерзости,

сидя на ящичной таре: «налей!»

Мало знакомые, жрущие мало:

«Нам независимость — но от кого?»

Скользкие рельсы, зловонные шпалы,

старое, в мухах и смраде говно.

Город меняется, красится, пудрится:

бывшие красные — разных цветов.

Водка за сорок, копченая курица,

больше безмолвия в скудости слов.

«Выпьем за Родину! Выпьем за Сталина!

Выпьем за наши грехи и дела!»

Под тополями — асфальта испарина,

а по асфальту — тачки кидал.

Город богатеньких — город для бедненьких,

для не нашедших судьбу и себя,

золото — органам, гривенник медненький —

нам по карманам, мелко звеня.

Смутно и тошно о будущем спорим:

«Что, докурили? Тогда наливай!» —

«Ох, вы дождетесь, укрывшись заборами!» —

«Будет тогда и у нас Первомай»…

В Серпухове

Золотые шары, золотые шары,

Я бреду по пыли и брусчатке,

Надо мною — кресты, купола и шатры,

А за мною — грехи-опечатки.

За домами в садах яблок спелых пейзаж,

В каждом кружеве собственный норов.

И от взглядов косых, воровства и пропаж

Глухота непроглядных заборов.

Вспять по времени улиц неровных волна,

В детство, в прошлое наше земное,

И покойна душа и свободой полна:

Я вернулся. Я в мире с собою.

Стукач

(римейк на стихотворение Н.А.Некрасова «Школьник»)

— Ну, стучи же, ради бога!

ты ж получку получил —

от Лубянского порога

никогда не отлучим.

Рожа в пене, грязны мысли,

партбилетом греет грудь…

Посадить, угробить, выслать —

многим приготовлен путь.

На Рублевке и под Сочи,

всюду гнезда себе вьешь…

и воруешь, что есть мочи,

и, конечно, много врешь.

Любишь Богу помолиться,

рук от крови не отмыв,

чтобы видела столица:

жил и долго будет жив.

По сортирам всех чеченов

потопив и рассовав,

ты готов, круша измену,

всех лишить свобод и прав.

Или, может, ты дворовый

из отпущенных?.. Ну, что ж!

Случай тоже уж не новый —

не робей, не пропадешь!

Скоро мы узнали в школе,

как обшарпанный шпион

не по нашей доброй воле

превратился в жуткий сон.

Двести лет спустя: Пушкин — к Чаадаеву

Любви, надежды, тихой славы

Недолго нежил нас обман,

Исчезли юные забавы,

Как сон, как утренний туман;

Но в нас горит еще желанье;

Под гнетом власти роковой

Нетерпеливою душой

Отчизны внемлем призыванье.

Мы ждем с томленьем упованья

Минуты вольности святой,

Как ждет любовник молодой

Минуты верного свиданья.

Пока свободою горим,

Пока сердца для чести живы,

Мой друг, отчизне посвятим

Души прекрасные порывы!

Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья,

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена!

Свободы, равенства и братства

Мы не дождались, милый друг.

В глубинах евроазиатства

ЧК нас держит на испуг.

И тлеет в нас долготерпенье

Под гнетом власти вековой,

Нас манит с детства на покой

И претит всякое движенье.

Над нами — вихри повелений

И солнце ходит стороной.

Пока нас грабят, мы молчим,

Не веря в то, что силы живы,

Наш путь с крестом неумолим,

Мы знаем — все надежды лживы.

Не верь, товарищ, не взойдет,

Где не посеяно ни грамма.

Россия спит век напролет;

Из недопитого стакана

Никто Россию не поймет —

Ни царь, ни Бог и ни охрана…

И имя наше отомрет!

Переезд в Марину

Вот умер и январь, мимоза

покрылась лепрою измен.

Цветов метаморфозы —

обман безудержный и тлен.

Сиреневый туман цветущей сливы

Ни иудея, ни эллина, ни врагов,

и тонут старые пучины океана

в дождях — он выше берегов

от серой плесени тумана

Я, черепки и бебехи собрав,

вон с пепелища на чужое,

еще горячее, пустое,

не ожидая более Добра.

Все та ж любовь и та же вечность,

непонимания кордон,

все та же в мире человечность:

голодных каннибалов сон.

Я честно болью расписался

в последних рифмах и строках.

Слюдянский чай

Друзья, давайте, выпьем чаю.

Я приглашаю вас на пир.

Заварим в кружках молочая.

дунайской липы и аир

Щепотку лиственничной хвои,

Багульник и малины лист,

шалфей, две мяты, белый донник,

чабрец байкальский и анис

Прекрасен мир пустой природы,

но гармоничность придает

След человека иль народа,

заполуночных искр полет.

Мы соберем крупицы края

И цвет, которым красен мир.

Друзья, давайте выпьем чаю

Я приглашаю вас на пир.

Меж гласностями

Молчите! — Молчу

(потому что так надо,

потому что — повсюду враги

(за слово — дыба,

за молчанье — награда)

(и рыпаться — не моги

Молчи как рыба) —

Говорящего гада

Уговорят каблуки.

(«Миленький, я так рада,

Что отменили Евангелие от Луки

там столько страстей,

а где же отрада?»)

— «Еще, что ль, налей!»

(… под грохот парада

Я тачку молчанья

по сроку качу).

Барачного города-сада

не видно в полярном сиянии)

«Молчи, брат» — «Молчу».

«Молчи, блядь» — Молчу».

Перестройка по-древнеегипетски

Спустился на грешную землю бог Ра,

приняв фаРАона обличье.

Он выдал декрет номер РАз на-гоРА,

повсюду повесив таблички:

«Отныне до веку за все РАзговоры

и все РАссужденья даем приговоры.

И все РАстворенья считать песнопеньем,

а также РАстленью не быть преступленьем.

И все — лишь на РАз, не на два и троих,

для наших РАзбойников и для РАсстриг».

Жизнь жутким жгутом с этих пор РАсплелась,

РАдетели рвали родителям пасть,

а детки РАзумные мамам и папам

дарили удары под дых и по лапам.

Застой заменили новейшим РАсстроем,

простую застройку — богатой РАсстройкой,

и РАды стаРАться засРАнцы,

чтоб РАе на РА в РАЙ прорваться.

Наша история — это такая бодяга

— Расскажи мне, что там было

(суррогаты, муляжи,

ширмы, шторы, миражи,

вихри, ветры, виражи,

шашки, шашни и ножи)

— Кто-нибудь хоть, расскажи!

Шипы воронков шипели,

пионеры наши пели,

на крестах грачи галдели,

Бирма, Будапешт и Дели,

кукуруза на панели,

в лимузин — ведро «шанели»,

выбросы, толчки и сели,

дочь генсека — сквозь постели

расстегаи, крабы, кнели,

расстреляли и отпели,

планы, как всегда, горели,

гаубицы и шрапнели,

исторические мели,

Ленин в масле и пастели,

неуехавшие — сели,

с гор стрелеванные ели,

то творили, что хотели,

жрали — те, мы ж редко ели,

развалюшки и отели

смех на первое апреля,

Кибальчиш, Чапай, Емеля,

Пол Маккартни и Минелли

профурсетки и мамзели,

шито-крытые бордели,

парто-комсо-пустомели,

съезды, сходы, канители,

приговор, прошитый в деле,

на мундир медаль надели,

«русские войны хотели?»,

Рио-Рита и качели,

Яшин, Нетто, Метревели,

амофос и сапропели,

иваси, залом, сунели,

шприц, укол и — «забалдели»,

Карабах, Кабул, шинели,

сапоги с гармошкой съели,

нэп, кооп, колхоз, артели,

недоимки и нетели,

сев озимых до капели,

оттепели и метели,

шестидневки и недели,

крали, развивали, зрели,

в космос и в трубу летели,

снова пионеры пели,

соловьев в фуражках трели

ВАМ ЕЩЕ НЕ НАДОЕЛИ?

— РАССКАЖИ МНЕ, ЧТО ТАМ БЫЛО?

Молитва Богородице

Пресвятая дева!

Не просил тебя ведь

никогда — ты помнишь?

О себе. Не гордый,

просто недостойный.

Лучше — за других.

Пресвятая дева!

Слезно и со свечой,

Самою дешевой

Я прошу сегодня,

Слов не зная лучших,

Вдруг в последний раз?

Пресвятая дева!

Дай мне умиленье,

Ты подай мне силы

слабостью своею,

Чтоб снести страданье

Вот и все. Аминь.

«Прощай!»

«Прощай!» — неужели я вновь на свободе?

Это — выстрел не в грудь — из груди,

от тебя — тропы, трассы, пути,

пятый туз из фабричной колоды:

«Прощай!»

«Домой!» — от порога бездушных сует.

обручального хлама забот.

Я не слышу того, кто зовет,

в одиночку рыдая дуэт:

«Домой!»

«Покой!» — водопадом взметнуло меня.

Уползает в долины туман.

Ветром пусты тюрьма и сума.

Тихим громом просторы манят:

«Покой!»

«Прощай!» — может даже и вправду простишь

и не будешь мне совесть колоть,

не забудешь и душу, и плоть,

и растаешь в предсонной тиши:

«Прощай!»

Рок-молитва

фарш из англо-русско-испанско-немецкого языка

Хелп ми, мадонна,

Ну, вас тебе кόстет,

бикоз из Сорбонны

Декан меня простит,

Гив ми, мадонна,

пекиньо, феличе

«Ферари», Ивонну.

Динеро и дичи

Сорри, мадонна,

йо сой бат нот вери

Устед сон бездонна,

их бин же на мели.

Памяти Иосифа Бродского, для которого мы, кажется, умерли

Пересылки и ссылки

«Да кто вам сказал?!»

«Тунеядец!.. «Еврей!..»

«Но мы вам не позволим!..»

Переводы. «Введите!»

— «Это был мой допрос?»

— «Сколько вы получили

за ту дрянь построчно?»

В каталогах, возможно,

нескоро найдут:

не по-русски, с любовью,

а может и больше.

В Вифлееме — звезда,

а на Невском дают

колбасу из досрочно

упавшей коровы

(этот стих прорыдав,

я всю ночь не сомкнул)

Он вернется, вернется!

Не знаю когда.

Языком закоснев,

в первых звуках открытья,

лепет слов ненадежных,

ненайденных слов.

Укрепится — и ввысь,

не заметив цензуры,

ни о чем, ниоткуда,

а просто с небес,

разгоняясь об мысль

о потерянном боге!…

Иродический век,

иродический мир, —

вы, конечно, помрете,

что же, будьте здоровы.

Но из тундры туда,

где вас нет никогда

Где забудутся слезы

и недоуменья,

Где тиха и светла

озаренья звезда,

где рождается с муками

снова и снова

незабвенное — здравствуй!, —

поэзии Слово.

Потерянные ключи

Ключи от покинутой двери

Ключи от заброшенной двери,

забытой, опошленной веры

ключи в запыленном углу.

Я даже искал вас когда-то,

я был вашим верным солдатом,

и видел в вас смысл и награду,

пылитесь, пылитесь в углу.

В том мире когда-то заветном,

в тумане и вихре запретном

Джульетта ждала и Одетта,

А ныне — лишь мусор в углу.

Не снятся обманы и дали,

Положено что, то не дали.

На службе, мой друг, не на бале.

Не вы, это я там, в углу.

Дают Тарковского в кино

Выкинут, выброшен…

«Этот фильм — моей маме».

Ностальгия. И жертвы.

Он все им принес.

А они, чуть смирившись

с несчастным величьем,

Освещают неясные тени кино

гулко бьющею дверью.

Во сне. Потерявшись.

Это стадо сорвет

Одеянье с себя.

Рафаэли в сенцах

тиражами исходят…

…«Папа, слово зачем

прозвучало впервые?»

Над засохшими вишнями

мысли не вьются.

В балагане — кино,

Хруст билетов в штанах.

Вы пройдете совсем.

Вы пройдете?! Пройдете?!

Умоляю…: он там.

Не сучите собой.

Обращение

Брат мой,

стоящий предо мной,

следящий за моей спиной,

и берегущий сверху мой покой,

Брат мой.

Хожу по проволоке — на службе и дома,

Стою на струнах — в очередях Содома.

Лежу в гробах — на пляжах Сочи

Сижу без срока — годы и ночи.

Брат мой,

вывернутый наизнанку,

обнаженный жаждой, страстями,

Разумом — то есть душою.

Брат мой.

Здесь все чужое — мое дыханье,

Твоя любовь и наши судьбы.

Здесь страшно душно — пуст воздух,

пуста душа, ни крон и ни корней.

Брат мой

Мы вместе гибнем

Под пеплом жизней

Горим в аду живьем

брат мой.

Брат мой простим простимся небес не видно заволокло туманом сознанье братства брат мой

б………. й

Автопортрет

среднерукий и косноязычный

родился в сталинском районе

долго жил в брежневском

не хочу умирать под другим

ненавистным незнаемым именем

живу анонимно

пишу псевдонимно

невыносимо

на вынос и на выброс

в ожидании конца

а может начала

ведь так и проходит

безвременье

впервые человек с человечеством

получил назначенье

успеть бы теперь

его исполнить

или хотя бы успеть

угадать

высокочастотная тема

вторичные слабые сигналы

не затыкайте мне рот

дайте докосноязычить

Дифлайфер

живите по средствам

не лезьте в бутылку

отцы вольнодумцев

и всех диссидентов

не с вами не с вами

с собой и в себе

есть нечто важнее

чем жизнь или счастье

за что и не жалко

свое вам отдать

читайте газеты

зажав сигареты

входите где входят

про выход забыв

оденьтесь попроще

наденьте медали

кресты партбилеты

и галстучек в тон

зимой в темно синем

и серое летом

стучите костяшками

в битве козлов

на волю на волю

к непознанной жизни

конечно нельзя

но к отлету готов

другая иная

наверно живая

планета во мне

протоплазма в грозу

давайте прощаться

мне лень нагибаться

корячиться гнуться

змеей извиваться

давать издеваться

давиться даваться

давайте прощаться

ade ухожу

Пасха в Вилкове

Манный запах

куличей, сирени, пасхи,

древние,

старинного письма

лики у детей,

средь нищих — спячка,

красные платки

на оживленных бабах,

мужики

степенны, при рублях,

жар паникадила,

звон монеты,

«Ваня, две за тридцать» —

«Нету сдачи»,

радость

пятачковому обману,

хор басами

от земли до неба,

та, в платке, —

глазами, что Мария,

грудь, обсосанная

парнем из варенки

посильней,

чем грудь у Магдалины,

заграница

за смирившимся Дунаем

всеношную

извела на квак,

крестный ход,

смотрят на хоругви,

сигаретой о свечу

сквернявясь,

звон,

многоголосьем обливаясь,

по планете

к Господу плывет.

………………………

В этот час

так тихо у престола,

поминают

первую траву,

космодром голгофский,

взлет и этих,

остающихся мечтать

учеников.

О силе природы

И природа немощна бывает —

вот взяла и родила Советы,

перестройку, сталина, колхозы,

пионеров, орден «Знак Почета».

Чем ей не хватало тамплиеров,

мавзолея, ДНК и раков?

Дождь идет, а будет и суббота —

может, только это нам и надо.

Вилково на Пасху

Погода бравая, а матуш истомилась,

устала, бедная, в постах и маяте,

копытит боль ее виски в сединах,

и замерла молитва в пустоте.

По Белгородскому каналу лызнут лодки.

Смолой пригретой и травой дышу.

Проходят чопорно от деверей молодки,

и струи шепчут слухи камышу.

Гуляют люди водами и кладкой,

и чистотел расцвел вдоль берегов,

целует девочка большой тюльпан украдкой,

и даль течет за цепью облаков.

Так много завязи, земля в садах укрыта,

сирени россыпи, забор вьюнком обвит.

Чужой не входит, опасаясь мыта,

а к переменам следоход забыт.

Вон дедко плачет, юность вспоминая.

Таким же старым может буду я

когда-нибудь. В шальном угарном мае

во мне очнутся милые края.

И мирный плес, и ивы повивальник,

тепло небес и холодок ветров

мне вспомнятся среди чужбины дальней,

и я признать в ней родину готов.

Что-то не так (сонет)

Мне сказали недавно:

«Ряд второй, на балконе, последний сеанс».

Я один. Мне и скучно, и горько.

Все смешалось: Петрарка и Райка,

Горький, Данте, Ильич, перестройка,

Горбачев и Мак-Дональд на майках.

Посевная озимых, аренды арест,

Позывные Москвы и Кабула.

Прозевали себя и остатки окрест.

Пред вождями лампадку задуло.

Здесь чудовищно что-то настало не так.

Этот — грошик, тот ум поменял на пятак.

Катит мимо времен воронок-дилижанс.

Мне сказали недавно: Настал Ренессанс».

На этом поэтические фрагменты найденного архива иссякли