Поле боя при лунном свете

Александр Казарновский, 2011

В 1967 году три соседних государства – Египет, Сирия и Иордания – начали блокаду Израиля и выдвинули войска к его границам с целью полного уничтожения еврейского государства вместе с его жителями. Чтобы предотвратить собственную гибель, Израиль нанес упреждающий удар и в результате Шестидневной войны занял находящиеся в руках врага исторические еврейские земли – Иудею, Самарию (Шомрон), Газу и Голанские высоты – а также Синайский полуостров, который в 1977 был возвращен Египту. В то время как правящие круги Израиля рассчитывали, использовать эти территории как разменную монету, с целью подписания мирных договоров с арабскими правительствами, религиозная молодежь и просто люди, не желающие вновь оказаться в смертельной опасности стали заново обживать добытые в бою земли. Так началось поселенческое движение, в результате чего возникли сотни новых ишувов – поселений. Вопреки тому, как это описывалось в советской и левой прессе, власти всеми силами мешали этому движений. В 1993 году между израильским правительством, возглавлявшимся Ицхаком Рабиным и председателем арабской террористической организации ФАТХ, Ясиром Арафатом был подписан договор, по которому арабы получали автономию с последующим перерастанием ее в Палестинское государство. Подразумевалось, что, со временем ишувы будут уничтожены, а евреи – выселены. Но, создав Автономию, Арафат в 2000 году начал против Израиля войну, которая вошла в историю под названием интифада Аль-Акса. Именно в разгар этой войныи происходят описанные события, большая часть которых имело место в действительности.

За восемнадцать дней до. 30 сивана. (9 июня).20.40

Глаза Иошуа чернели так, как бывает, когда им овладеет очередная навязчивая идея. Он успел переодеться, и был не в нарядном черно-белом субботнем одеянии, а в стареньких джинсах и футболке, из-под которой свисали цицит с вплетенной в них голубой нитью — нововведением, всё более распространяющимся в Израиле среди религиозных людей всех направлений, даже антисионистов, и служащим знаком того, что Геула — Освобождение — близко. Ну, и, естественно, в кипе с кисточкой.

Я к его приходу как раз закончил «Авдалу» — обряд прощания с субботой, закончившейся с выходом звезд.

— Итак, — начал он и сам себя прервал, — красота какая — хаваль аль азман! — он подошел к окну. — Всё это надо писать, писать, писать.

— А потом мне — дарить, дарить, дарить, — ехидно продолжил я.

Вместо Иошуа ответил его взгляд:

«Пошел на фиг, на фиг, на фиг!»

Я поднялся с дивана и тоже подошел к окну. Красота была действительно — нечто. Город с его огнями казался отражением звездного неба, которое сегодня было каким-то особенно сумасшедшим. Цепочки огней, бегущих по хребтам, напоминали гирлянды ленточек во время праздничной иллюминации. Это всё были наши поселения, а внизу россыпями голубых бликов плавали арабские деревни. Антенны военной базы на горе Проклятия обозначились темно-красными огоньками. Ишув, который весь лежал у наших ног, светился теплым желтым светом, и было в нем что-то — да простят меня мои единоверцы — от фотографий европейских или американских городов в ночь на Рождество. Улочки, освещенные тусклыми фонарями, струились с пригорков, и высаженные по бокам темные деревья вставали лесистыми берегами.

— Мозги на другое нацелены. Надо остановить этого мерзавца. Хотя бы ценой собственной жизни. Но если останусь жив — напишу Шомрон. Самарию. У меня ведь кроме Шомрона ничего и нет. Семьи нет, друзей — ты да Шалом.

Плюс к мистическим заморочкам и скряжничеству у Иошуа есть еще одна мерзкая черта — он жуткий нытик. Часами может рассказывать, как ему плохо, какой он одинокий, как у него нет денег — все ради того, чтобы его погладили по головке.

— Зато у тебя есть талант.

Я думал, он начнет скромничать или отшучиваться, но он ответил твердо и серьезно:

— Это не я. Это Б-г. Я — инструмент.

— Все мы лишь инструменты.

Иошуа ничего не сказал. Он стоял у окна, худой, в белой кипе, которая удивительно шла к его смуглоте, с заостренными чертами лица, чертовски смазливый, и мне ужасно захотелось, чтобы он остался жив и «написал Шомрон».

Потом он резко повернулся ко мне, живость в карих глазах вновь сменилась чернотой.

— Я пришел обсудить список, — объявил он.

— Какой список? — спросил я.

— Возможных кандидатов.

— Кандидатов на что? — спросил я.

— На предательство. Дай кофе.

— На ночь кофе вредно, — возразил я.

— А утром я его не пил. Воды горячей не было.

Что означало: «я забыл нагреть воду перед шабатом». Против такого убийственного аргумента возразить было нечего. Пришлось включить электрочайник.

— Так вот, — продолжал Иошуа, усевшись в кресло. Его вытянутые длинные ноги в серебристых джинсах на фоне линолеума напоминали железнодорожные рельсы. — Мы с тобой решили — это не может быть поселенец. Значит, кто-то пришлый. Кто алеф — знаком со мной, бет — кому я говорил о своих планах и на семнадцатое ияра, и неделю назад. Что до семнадцатого ияра — ничего не помню. Это было полтора месяца назад. А вот ровно неделю назад на исходе субботы я зашел к тебе. У тебя как раз сидел этот парень из России. Он иностранный рабочий.

— Не из России, а из Молдавии, — поправил я.

— Хорошо… Я говорил еще, что в понедельник поеду в Иерусалим. Утром. Он попросил купить ему Тору с русским переводом. Решил посмотреть, на чем это евреи так зациклились. А в Городке Тора не продается.

— Да ты ее и в Иерусалиме не купил, сказал, что там в русском книжном магазине тоже не было. Слушай, а еще кто-нибудь знал о том, что ты едешь.

— Ну… я говорил об этом на уроке рава Бен Иосефа. Спрашивал, не хочет ли кто со мной навестить рава Михаэля…

Это тот психоаналитик, о котором я вам рассказывал.

— Но у рава Бен Иосефа на уроке были одни поселенцы!

— А в воскресенье?

— Что в воскресенье?

— В воскресенье ты кому-нибудь говорил?

Иошуа несколько секунд, нахмурившись, смотрел на меня, будто не понимая, потом сокрушенно поник кудлатой головой. Кисточка уныло свесилась.

— Да, Рувен. Испортил я себе когда-то память колесами. Теперь маюсь. Ничего не помню. Вообще со здоровьем…

— Хорош плакаться. Вываливай, что случилось.

— А то и случилось. Я ведь заходил в Районный Совет Самарии. Выяснял, едет ли кто завтра в Иерусалим. Не спроси ты сейчас — в жизни не вспомнил бы.

— А кто там был?

— Да человек шесть. Некоторые — явно не из нашего поселения.

— А еще где-нибудь ты спрашивал?

— В синагоге… После утренней молитвы… Но там-то все наши, поселенцы.

— Понятно. Беда лишь в том, что полтора месяца назад ты не мог спрашивать в Совете, кто куда едет. Тогда у тебя была своя машина.

— Была. Но где-то примерно в это время я зашел туда. Выяснить насчет налога. Мне сказали, что могут меня принять в понедельник. Я ответил, что в понедельник еду в Цфат. С утра. У меня там выставка. Договорились на среду. Кстати, я до них так и не добрался. Началась возня с ремонтом машины после обстрела. Вообще закрутился.

— Между прочим, когда тебе машину-то починят?

— Уже починили. На этой неделе забирать поеду.

Своя машина — это хорошо. С одной стороны, все ее знают, так что вычислить, кто едет — несложно. И сразу позвонить — «Иошуа Коэн едет — стреляй!» С другой стороны, тот, кому звонят, должен сутками сидеть в кустах, ждать, когда Иошуа Коэн соизволит проехать. Такое, впрочем, тоже может быть. Мало ли они убивают просто так, без всякой причины? Может, действительно, где-нибудь за камнями прячутся — будет звонок — хорошо, не будет — шлепну кого полегче.

— Значит, три варианта. Либо стреляли хоть в кого. Либо увидели, как я сажусь в машину. Либо кто-то заранее сообщил, что я буду проезжать.

— Кто-то — это или из Совета Поселений, или…

–?

— Или все тот же Игорь. Ты же каждый раз вечером заходишь ко мне, и он, как правило, тогда же заходит. Кстати, интересно, куда это он сегодня запропастился. Небось, когда он тогда пришел, ты хвастался своей выставкой.

— Ты знаешь, не помню.

— И я не помню. Но зная тебя, уверен, что хвастался.

— Спасибо.

— Пожалуйста. Дальше — на уроке у рава Бен-Иосефа или на чьём-нибудь еще уроке ты не приглашал народ на выставку?

— Да нет… Кто хочет, может ко мне зайти в караван. Посмотреть.

— Ну, караван — одно, а вернисаж — другое. К тому же толпу создать, ажиотаж.

— Что ты из меня придурка делаешь?

Люблю я слово «метумтам», «придурок». Ме-тум-там. Как будто по лбу стучат половником.

— Так все — таки где ты ещё упоминал о Цфате?

Иошуа поморщил и без того морщинистый лоб и неуверенным голосом сказал:

— По-моему тоже после утренней молитвы. В синагоге. Спросил, не едет ли кто в Цфат.

— Поселенцы, — сказал я.

— Поселенцы, — согласился Иошуа.

— Хорошо, вернёмся в Совет Поселений. С кем ты тогда разговаривал?

— С секретаршей. Она из Городка. Двора…э-э-э…Двора Мешорер.

— Религиозная?

— Вряд ли. В брюках ходит. Да ты её знаешь. Красивая — хаваль аль азман!

— Погоди, она, кажется, из России!

— Ватичка.

— Ватичка, говоришь? Сколько лет в стране?

— Не знаю. Но больше чем ты.

— Понимаешь, есть которые с первого дня ватики, а есть двадцать лет в стране, а всё «свежие репатрианты».

— Не понимаю.

— Ну и не надо тебе понимать, это наше олимовско-ватиковское дело.

— Ох уж эти русские!

— Поговори мне.

— Дело в том, что Городок — увы! — уже давно не поселение.

— Это — то ясно. В его промзоне владельцы фабрик и в лучшие времена олимовских девчонок под арабов подкладывали. В качестве премии за хорошую работу. Моральные стимулы, так сказать.

— Ну, сейчас арабы там не работают. Так что не под кого подкладывать.

— Наверно, поэтому предприятия там позакрывались.

Иошуа промолчал и мне пришлось резюмировать самому:

— Что верно, то верно. Молодая женщина из Городка, ради денег или ради кавалера — араба… Увы, вполне реально.

Иошуа продолжал молчать. Видно было, что хотя он сам всё это расследование затеял, но когда дело дошло до конкретных людей, подозрения бьют его под дых. Вот ведь, такой же тшувак, как и я, а тшува куда полнее. (Для тех, кто не знает — мужчина сделавший тшуву то есть вернувшийся к Торе — тшувак, женщина — тшувиха).

Пришлось мне изображать из себя циничного Пуаро.

— Значит так, — сказал я, — На мушке у нас — двое — Игорь и эта Двора — как её…?

— Мешорер.

— Мешоререт, поэтесса, значит.

— Кто ещё там был?

— Лысый такой. Всё время там вертелся.

— Израильтянин или репатриант?

— Израильтянин. Единственная там репатриантка — Двора.

— Выяснишь. Будешь завтра крутиться в Совете, вспомнишь всех кто был…ну, скажем, неделю назад, этого достаточно.

В Шхеме застучал пулемёт.

* * *

А в дверь застучал Игорь. Я его по стуку узнаю с лёгкостью. Он барабанит без передышки, пока не откроешь: «Ме-тум-там пришёл! Ме-тум-там пришёл!»

— Открыто, — крикнул я, и, преодолевая Гошкины объятия, в эшкубит вошёл Игорь — здоровяк, лицо которого представляло красивый равнобедренный треугольник, чьё основание было обозначено чёлкой, перерезавшей широченный лоб, а вершина — острым подбородком. Посередине был прилеплен нос, явно заимствованный с ещё более крупного лица, к переносице льнули черные глаза, а рот, когда мой приятель улыбался, казалось, достигал не ушей, «хоть завязочки пришей», а глаз.

Игорь, уроженец какого-то городка под Кишинёвом, приехал в Израиль как турист и, проколесив по нашим необъятно — микроскопическим просторам, осел в Ишуве в качестве рабочего в продовольственном магазине. Он постоянно жалуется на хозяина, Бени Дамари, что тот его обворовывает. Насчёт в прямом смысле обворовывает — не знаю, но когда я в первый год своего существования в Израиле вообще и в Ишуве в частности перешёл на трёхразовое питание, то бишь ел раз в три дня — свеженький оле, отсылающий все деньги в Россию — и не смог заплатить за два месяца, Бени благополучно закрыл мне кредит — травку щипай, милый. Вот тебе и религиозный человек, поселенец!

Игорь меня нежно полюбил после того, как я поставил ему установку «Yes» и оформил на себя.

Представляете, в чужой стране, в глухом поселении, без денег — ибо деньги он, как и я когда-то, отправлял семье, — без языка. На работе до семи. А вечером что делать? В Ишуве русскоязычных семей всего пять. Плюс я, бессемейный. Все люди занятые, а если у кого-то вечером часочек свободный появится, либо занимается с детьми многочисленными, либо пойдёт на урок по Торе к какому-нибудь раву. Исключение, правда, Марик, но Марик — бука, к нему не подступишься.

Книжки, которые у Игоря были, он проглотил в одно мгновение, аналогичная участь постигла и мою библиотеку, вернее ту её часть, которая представляла для него интерес. Понятно, что я не предлагал ему «Мудрецы Талмуда» Урбаха или «Беседы о Торе» рава Ицхака Зильбера.

Читает Игорь по — пролетарски, ни на миг не отвлекаясь от сюжета на ненужные детали, как то психология, пейзажи, абстрактные размышления и т. д. Разумеется, при таком стиле чтения в час он просвистывает примерно восемьдесят страниц, и никаких книгохранилищ ни напасёшься.

В-общем, оформил я на себя для него «Yes», чтобы парню с банком не связываться, времени не тратить. У меня автоматически стали вычитать из зарплаты по двести шекелей каждый месяц, а он их мне потом отдавал. Причём, организовывать и оформлять всё это пришлось, разумеется, мне. Волынка была та ещё.

Честно говоря, не обошлось у меня и без задней мысли. Я, может, и хватил лишку, когда страницу назад припечатал его «метумтамом» и вообше, парень он неплохой, но уж больно достал меня всякими разговорами. Хуже Марика. Особенно, когда начинал рассказывать, как «ну вот сам видел, правда, на видеокассете, на Пасху в Иерусалиме батюшка ну вот так вот — держит свечу, а она — бац! — и сама загорается». Пару раз я пытался объяснить ему разницу между Творцом Вселенной и ярмарочным фокусником, а потом махнул рукой.

С тех пор, как ему поставили «Yes», он стал гораздо реже маячить по Ишуву, и только на исходе субботы по традиции заявляется ко мне.

Забавно, что Иошуа облюбовал себе те же часы для посещения моей скромной обители. Так что нет ничего удивительного, что они оба раза встречались накануне покушений.

Войдя в эшкубит и отчесав Гошке за ушами положенную норму, Игорь плюхнулся в свободное кресло и, некоторое время пореагировав на мое предложение глотнуть кофе, а также выяснив, что ничего посущественнее, чем кофе нет, (вообще-то было, но я скрыл этот факт — неровен час, сопьется малый) милостиво принял в недра обжигающую черную жидкость.

Все это время Иошуа что-то обдумывал и, наконец, повернувшись ко мне, потребовал:

— Спроси у него, понимает ли он, куда попал? В самое красивое место на земле.

Я изумленно поглядел на него, но он подмигнул мне так, чтобы этого Игорь не видел, и я, пожав плечами перевел. Игорь тоже удивился неожиданному вопросу, но вежливо объяснил самаритянскому патриоту, что хотя и уважает глубоко привязанность последнего к Израилю, но для него, молдаванина, и Молдова сойдет.

— Скажи ему, — отпарировал Иошуа, — это потому, что он не видал рассвета у нас в Самарии. А точнее, прямо здесь. В Ишуве. Зрелище — хаваль аль азман! Я же браславский хасид. Мы должны молиться на рассвете. Желательно в лесу. Вот я и начал сегодня утром. Молился в рощице напротив своего дома. А завтра пойду в большой лес — знаешь, который начинается прямо на выезде из поселения?

Я переводил весь этот бред, не понимая, к чему он клонит. Тут Гошка начал всем объяснять, что на улице не был уже несколько часов, а ужас, как хочется. Иошуа зыркнул в мою сторону, сделав большие глаза — дескать, твой моськ мне всю обедню портит. Пришлось поцыкать на бедного Гошу.

— Я теперь ходить буду туда. Предложи ему — если хочет, пусть идет со мной. Я буду молиться, он — любоваться.

Я тупо все перевел, Игорь, конечно же отказался, и только когда за ним захлопнулась дверь, (в эту субботу сие случилось довольно рано), я понял, кем решил стать Иошуа — наживкой.