Линия разлома

Александр Афанасьев, 2014

2020 год. Украина – под властью нацистов. Русский язык – под строжайшим запретом, население вынуждают поклоняться Бандере и Шухевичу, а любое инакомыслие жестоко подавляется. Режим пользуется безоговорочной поддержкой Запада, который контролирует все природные ресурсы и остатки промышленности. Однако далеко не всем по нраву жизнь в бандеровском раю, да и миллионы беженцев по ту сторону российской границы стремятся любой ценой освободить свою родину от коричневой чумы. На Украине разгорается пожар партизанской войны, в которой вчерашние друзья и соседи оказываются по разные стороны баррикад. К тому же в игру оказываются вовлечены могущественные внешние силы, которые решают перенести боевые действия на территорию России…

Северодонецк. Бывшая Украина

30 мая 2020 года

Бандеровщина

Земля — небо.

Между землей и небом — война!

Виктор Цой

Свой автомобиль — старенькую, но ходкую еще «Приору» — человек загнал за гаражи. Их здесь было три, самодельные. Два уже вскрыты. Сильно несло мочой, дерьмом — видимо, местные парубки использовали это место как отхожее. Правильно, а чего нет — по соседству дискотека. Тут же росли лопухи.

Человек огляделся. Четырехэтажное здание глядело на мир пустыми бельмами оконных проемов, никому не нужное. Последние жители оставили его пару лет назад, перебравшись в деревню, — там все-таки посытнее. На первом этаже был магазинчик — когда-то. Теперь там не было ничего. Только надпись — на серой побелке, уже почти слившаяся с мутным фоном стены, но все-таки различимая:

«Тут господарь украинец!»

Полумертвый город.

Человек огляделся, потом неспешно направился к дому. Толкнул дверь подъезда, прислушался. Нет, никого. Он бы услышал.

Подъезд был старый, как и сам дом. Без лифта, кованые перила давно сняты и сданы на металлолом. Низкие потолки, неудобные ступеньки, облупившаяся штукатурка — интересно, когда это строили, это люди были такими низкими или на материалах экономили? Дверей тоже нет. Точнее — есть, одна. Стоит, издевательски прислоненная к стенке. И это хорошо…

Квартира была на четвертом этаже. Он зашел в коридорчик, сунулся в туалет — он был справа. С кухни — сочился яркий свет, его остатков было достаточно, чтобы различить надпись на стене, извещавшую всех о том, что «Люба — б…».

Надпись выглядела подозрительно свежей — на фоне общего упадка. Под ней — валялись два использованных презерватива, словно в подтверждение…

Человек снял штаны и присел. Долгий и богатый опыт научил его — не надо торопиться. Никогда не торопись. Враг на это и рассчитывает.

Зря они на нас полезли… ох, зря. Здесь стволов больше, чем голов по переписи…

Облегчившись и натянув штаны, человек прошел на кухню. Здесь каким-то чудом сохранился стол, он изучил потолок, стены. Встал на колени у стены, начал ковырять. Этот дом строился еще в те времена, когда не было центрального отопления — потому в конструкции дома были дымоходы. Дверь у стены подсказывала, что все было нормально, надпись на стене и количество гондонов под ней — в какой квартире искать. То, что он искал, было на месте: зацепившись, он вытащил из бывшего дымохода длинный, под метр сверток: одеяло, тщательно свернутое и прихваченное для верности широким серым скотчем. Есть. Осторожно разрезав скотч, человек нашел там охотничий карабин «КО-СВД» с оптическим прицелом «ПУ3,5» производства госзавода оптического стекла в Изюме, пистолет «ПМ» с самодельным глушителем, двумя запасными магазинами и две коробки патронов, к «ПМ» и к винтовке. Патроны к «ПМ» были барнаульские, гражданские, к винтовке — новосибирские, марки «Экстра». И то и другое его более чем устраивало.

Человек осторожно выглянул в окно. Поморщился от лозунгов, доносившихся с площади Победы, переименованной сейчас в площадь Героев. Героев УПА, конечно.

Бандера! Шухевич! Герои! Народу! Они! Воевали! За нашу! Свободу! Смерть москальским оккупантам! Слава Украине!

Бред полный…

Человек аккуратно поставил стол посреди комнаты. Стол был на удивление устойчивый, ни одна ножка не расшатана. Остатки скотча он приклеил на туго свернутое одеяло, чтобы не развернулось. Положил одеяло на стол, вмял по центру цевье винтовки.

Пойдет…

Из кармана он достал телефон. Старый на вид — какой и должен быть у Богдана Ивановича Захарчука, сорока шести лет, уроженца и жителя Лисичанска — города, что в четырех километрах от Северодонецка. Но полностью рабочий и с кое-какими хитрыми программами, разобраться в которых не у каждого ума хватит. Набрав код, он активировал эмулятор рации, разница которого с обычной рацией в том, что в эфире — переговоры просто так не прослушаешь. Прослушать можно через сеть, и слушают — но не тогда, когда с обеих сторон шифраторы.

— Второй — точка два — прибыл.

Слышимость была великолепная. Они опасались, что будут глушить, но дядя Витя по прозвищу Мудрый викинг презрительно сказал: «Эти… на праздник… глушить… да ни за что в жизни не будут…»

— Точка два плюс.

Есть… значит, эта с…а все-таки прибудет в родной город. Высоко, ох высоко ты залетел, Андрий. Больно падать…

Не хотелось вспоминать. Как они ходили в школу… в один класс ведь ходили. Как потом разошлись их пути-дорожки. Тогда… в далекой и счастливой стране под названием «детство» они даже не знали, кто какой национальности. Только потом он узнал, что он — кацап и москаль, а Сенька Левитанский, круглый отличник, у которого все списывали, — жид. Спасибо, просветили…

То, чего мало кто понимал… он так и не научился ненавидеть. Те, кто шел ему на смену… молодые волчата из приграничных беженских лагерей — вот они ненавидели. Люто. Зубами были рвать готовы. Для них на «нашей земле» — как называли эти места в лагерях — своих не было, были только враги. А для него — врагов не было. Он просто знал, что так, как живут сейчас, — жить нельзя. Никак, ни при каких обстоятельствах — жить так нельзя. И он восстанавливал ту, старую и давно умершую, запинанную сапогами, сгоревшую в попавшем в засаду и обстрелянном автобусе, тихо скончавшуюся в этом доме без окон — жизнь. Как мог…

Грубые, мозолистые пальцы справились с картонной, в цвет мореного дерева коробкой. В ней — своего часа ждали двадцать патронов, двадцать маленьких, золотистого цвета ракет, с длинными, с фланцем на конце гильзами. Он достал десять, начал неспешно снаряжать. Это была его винтовка, пристрелянная — он сам тренировался с ней под Ростовом и пометил меткой, известной ему одному. Остается надеяться, что те, кто ее перевозил, обращались с ней бережно и аккуратно. Впрочем, армейская винтовка может перетерпеть больше, чем спортивная, крепление прицела жестче, да и сам прицел — в свое время, его устанавливали даже на противотанковые пушки.

Тут господарь украинец…

Почему-то вспомнилась их самодеятельная команда КВН… они не пробились в высшую лигу, но для города, в котором чуть больше ста тысяч человек, своя команда КВН — она и есть своя. Он помнил, как они с Андреем — тогда он еще не бросался в драку от того, что его имя произнесли по-русски, — репетировали номер «под Штепселя и Тарапуньку» — и он тогда сымпровизировал, пошутил насчет чего-то… он так и не вспомнил ту шутку за все эти годы, хотя вспоминал не раз. И он хорошо помнил, как в глазах Андрея плеснулась обида… совершенно неожиданная. Он просто не ответил, повернулся и ушел из их школьного зала, ничего не сказав. И все как-то замолчали, пока Левитанский, признанный хохмач, совсем не похожий на зубрилу-отличника, не сморозил что-то.

Это был восемьдесят восьмой год. «Игла». Год Виктора Цоя. Неужели уже тогда — это было? Неужели — уже тогда???

Закончив снаряжать магазин винтовки, он набил оба магазина к пистолету. Ссыпал остаток патронов в карман.

Прислушался — с площади базлали.

Слава нации! Смерть ворогам! Слава нации! Смерть ворогам! Украина! Понад усе!

Било по нервам…

Он положил винтовку цевьем на скатку. Надо успокоиться. Не время и не место…

— Общая информация, всем на связь, — пробурчала рация.

— Первый, плюс

— Второй, плюс, — отозвался он.

— Третий, плюс.

— Четвертый, плюс.

— Пятый, плюс.

— Есть цель. Второй, работай по готовности.

— Понял. По готовности…

Прицел был с малой кратностью, но ему не привыкать к такому. Он видел изуродованную врагами площадь Победы, черно-красный флаг, машину, превращенную в импровизированную трибуну. У Державы — как эти твари называли то, во что они превратили Украину, было два флага. Официальный, сине-желый, и неофициальный, как его еще звали, «вийсковый». Черно-красный, с золотым тризубом. Был и еще один вариант — с перекошенной, как будто от злобы, свастикой — его не вывешивали даже на мероприятиях «УНА-УНСО», но он сам видел два места, где не могло быть иностранных журналистов. Там он и висел — черный, красный, словно напитавшийся черной злобой и красной кровью, с паучьей свастикой.

В прицеле были видны люди на трибуне. Активно размахивающий руками, что-то орущий в микрофон Денис Тризуб. У него раньше была другая фамилия, но он сменил ее, отказавшись от отцовской, русской. Денис учился в другой школе — но он помнил его, городок-то маленький, все и всех помнили. Правее стоял Андрий — похудевший, с обильной сединой в волосах, в черных очках — не обычных, а стрелковых, понимающие люди знали, что это значит. Еще правее — стоял кто-то из комиссаров — полноватый, в очках. Приехал посмотреть на демократию в действии…

А вот левее — стоял интересный персонаж. Понтовые черные очки, редкая бороденка, черный берет. Чеченец. В прицел было почти не разглядеть черт его лица, но он знал, кто это такой. Берзаев Валид Салманович. Один из немногих оставшихся в живых участников банды Радуева, участник боя в Первомайском. Между первой и второй войнами — отправился в Европу на лечение, да так там и остался. Получил вид на жительство в Польше, осел в Белостоке. Польском городе на стыке границ сразу трех государств: Польши, Украины и Белоруссии. Пшеки, сами рехнувшиеся от ненависти к русским, предоставляли вид на жительство всем чеченцам, кто это хотел, — так чеченская община в этой стране выросла до двадцати тысяч человек. В Белостоке был такой квартал… он был застроен типовым панельным жильем, и там давали социальное жилье. Через несколько лет после того, как туда заселились чеченцы, по улице было не пройти не только ночью, но и днем — а потом начались погромы и массовые драки. Сам Берзаев собрал группу отморозков и принялся за дела. Первоначальный капитал собрал, грабя водителей на дороге, рэкетируя перегонщиков, — перегонщики были не поляками, и польская полиция предпочитала смотреть в другую сторону. Потом Польша вступила в ЕС — и открылись большие возможности по контрабанде. Например, пачка поддельного «Мальборо», где табак смешан с резаным сеном, — при пересечении границы с ЕС делает десять-двенадцать концов^[1]: такие в ЕС налоги на табак. Поэтому через границу табак потоком идет, то же самое со спиртным, со жратвой. Относительно честной контрабандой дело не ограничивалось. Как удалось узнать — в две тысячи десятом году польская полиция собиралась предъявить Берзаеву обвинение в торговле людьми. Но сверху поступил приказ прикрыть тему. Значит — уже тогда готовились. Уже тогда — знали, что будет.

Поскольку с другой стороны польско-украинской границы легко было найти таких же отморозков, только и мечтающих о «джихаде против России», — Берзаев стал часто показываться на Галичине, справлять вместе с галицаями праздники — есть фотографии. То, что Берзаев мусульманин, причем радикальный — никого не смущало. Видимо, за Берзаевым подтянулись и другие — работать чехи никогда не любили, то ли дело инструкторами в лагерях — почет, уважение, гарные украинские дивчины, деньги на карточку капают. Потом подключились и НАТОвские инструкторы, а Берзаев создал чеченский полк, самонадеянно назвав его «полк спецназа «Борз». И потом этот полк сильно дал о себе знать — одна николаевская резня чего стоила.

Теперь он среди галицаев носит звание «керивник», командует чем-то вроде исламского корпуса. А сюда приехал, чтобы покрасоваться на трибуне и парад принять вместе с евротолерантным комиссаром и местной бандеровской мразью. И напрасно приехал…

Так… До трибуны триста тридцать метров, плюс — минус метр — это пробили заранее, лазерным дальномером. Снижение траектории для «Экстры» будет около ста двадцати сантиметров, это примерно две трети человеческого роста, чуть больше. Ветра нет — и за то спасибо. Может гулять между деревьями, но на пулю винтовочного патрона на такой дистанции такой ветерок не повлияет. На крайний случай — можно будет повторить — винтовка самозарядная…

Ну, что, сынку? Помогли тебе твои ляхи…

Палец дожал спуск…

Тридцатое число на Украине официальный праздник. День героев.

Двести подростков, от роду пятнадцати лет — старший возраст «дороста» — подростковой организации «УНА-УНСО», существовавшей еще в сороковые годы прошлого века. Сегодня — их принимали в войсковую организацию «УНА-УНСО»…

Их новый проводник^[2] Роман Шлях — фамилия была явно вымышленной — толкал зажигательную речь. Микрофоны захлебывались, хрипели…

–…Вы должны помнить, что наш главный враг был, есть и будет Москва! Пока стоит Москва, пока в Кремле заседают вороги — не будет покоя никому! Ни украинцам, ни кавказцам, ни прибалтам, ни белорусам!

Сам Берзаев в это время с важным видом стоял на трибуне и героически старался не зевнуть. Прошлой ночью они разместились в какой-то «гостювальне», как тут говорят, — Берзаев так и не выучил ублюдочный, по его мнению, местный язык, общаясь на хорошо известном всем русском, — и ему, как дорогому гостю, подарили клевую местную дивчину. С ней он вымотался изрядно — полтинник уже стуканул, не мальчик — и мог бы вообще не идти на парад. Но Берзаев пошел. Во-первых, он обещал, что пойдет, и не местным, а кое-кому покруче в Киеве, ему надо было оценить местную обстановку. Во-вторых, как и все кавказцы, Берзаев обожал показуху и никогда бы не отказался стоять на трибуне, даже если это был бы, к примеру, съезд животноводов.

–…Москва никогда не смирится с нашей волей! Вы должны помнить, что воля добывается только кровью! Так восстаньте! Порвите кандалы! Окропите святую украинскую землю лютою вражьей кровью! Вражьей! Не своею!

Что-то хлестко щелкнуло… такой звук издает попавший в стекло, но не разбивший его камешек — и Берзаев начал тяжело наваливаться на борт грузовика, обильно кропя знамя кровью.

Еще щелчок, почти без промежутка с первым — и выступающий с трибуны проводник начал падать назад, инстинктивно поднимая руки к горлу в последнем осознанном движении, как это сделал президент Кеннеди в тот злополучный день в Далласе.

— Стреляют!

Андрий Брыш, керивник «штурмового пидроздила», уже падал назад, он не раз слышал то, что слышал сейчас, и знал, что в таком случае надо не прыгать, а падать, это быстрее. Падая назад, он почувствовал, как пуля прошла совсем рядом, и обостренным слухом услышал, как она ударила в кирпичную кладку — до того как сам тяжело грохнулся об асфальт за грузовиком, да так, что искры из глаз.

Еще кто-то упал рядом — тяжело, как мешок, живые так не падают. Взревел мотор тяжелого «КрАЗа», это привело его в чувство, если водила запаниковал, то он запросто раздавит колесами их всех.

Он перевернулся — как кот через спину — и встал. Мельком заметил мертвые, как у снулой рыбы, глаза комиссара — его они знали как Бориса и знали только то, что никакой он не Борис. С ними он был уже больше двух недель, все время вынюхивал, снимал на камеру и брал координаты по GPS. Прогнать они его не могли — приказ сверху.

Едва не упав, он оказался у кабины, вскочил на подножку, рванул на себя дверь. Водила был местным, совсем молодым — видимо, «поход за единостью» застать не успел. Или так в тылах прокантовался. Глаза — как чайные блюдца, рука на коробке.

Идиот…

— Глуши мотор и слезай, — сказал Андрий, — давай, хлопец.

Вытащив за шкирку водилу, он спрятался за высоченным моторным отсеком. Что-то ему подсказывало, что снайпер ушел, но окончательно быть уверенным нельзя было ни в чем.

— Слава Украине! — заорал молодой стрелок рядом и уже хотел выскочить с автоматом наперевес из-за машины, когда керивник ухватил его за шиворот и рванул назад.

— Заткнись, идиот! За машину ни шагу!

Где-то на углу площади протарахтела длинная очередь. Люди с криками разбегались.

Брыш достал телефон, натыкал номер:

— Тарас, слушай сюда! Мы на площади, по нам снайпер работает. Откуда-то с Гвардейского, не вижу откуда. Поднимай людей, блокируй выходы на Боровое и на Артемовск. И «Скорую» сюда захвати…

«Скорая» прибыла через двадцать минут, со «Скорыми» сейчас была напряженка. Вместе со «Скорой» прибыли хлопцы из пидроздила, на двух пикапах и «Крузере». Глядя на них, Брыш про себя выругался русским матом… матерились здесь только по-русски. Немае базара, лучше тут героев из себя строить, чем изображать из себя мишени в стремной охоте на снайпера, который наверняка попытается выйти из города… если уже не вышел.

— Какого х… дрочитесь! — заорал керивник. — Расчищайте дорогу, в больничку поедем!

Чеченец был ранен довольно тяжело, но держался. В руку, с раздроблением кости. Сейчас он сидел за машиной с наскоро перетянутой жгутом конечностью и шипел сквозь зубы:

— Я их маму, их папу…

Стрельцы быстро подхватили его и повели в «Скорую».

— Пан керивник, а этих куда?

— Б… в багажник! Шевелитесь!

Конвоем из четырех машин, считая «Скорую», они рванули в Луганск, там, на окраине, была единственная лучшая больница на Шляхе^[3]. Гнали на полной, проскакивали на красный, когда не уступали дорогу — палили в воздух. Хорошо, машин было немного — бензин сейчас очень дорогой, мало кто может себе позволить.

На выезде из города напоролись на пробку. Строча из автоматов, начали пробиваться… автоматных боеприпасов было вдоволь, это с пулеметными и снайперскими была проблема. В голове пробки — стоял бронетранспортер, усердные хлопцы шмонали машины. Кого-то тут же, на обочине, лениво месили ногами…

— Пан керивник! — Тарас, один из проводников его пидроздила подскочил, лихо отрапортовал: — Несем караульную и заградительную службу, проверяем всплошную, задержано четверо подозрительных! До выяснения!

Идиот… Если бы это был тот снайпер — а он подозревал, кто это был, — ты бы с дырой в башке тут лежал.

Впрочем, часто все горе — от ума, как говаривал Грибоедов. Так что Тарас — очень даже на своем месте. Ему мало надо. Вон, немцы стволов подкинули — так он теперь вместо «Калаша» — с короткой «G36» красуется, как натовский рейнджер. Хотя немцы от этой винтовки отказались, потому что при интенсивном ведении огня у нее пластиковую коробку вести начинает, и начинаются клины. Вот и спихнули сюда — возьми, Боже, что нам не гоже. И патронов к ней дешево не купишь, а запасных магазинов и вовсе хрен найдешь. А дураку — все в радость.

— А этот, — Андрий кивнул на обочину дороги, — тоже подозрительный?

— Та ни! — Тарас улыбался широко и открыто, показывая, что и скрывать ему нечего, и в голове одна извилина, и та прямая, имея вид лихой и придурковатый, точно по артикулу Петра Первого. — Це жид. Жадный, гнида…

Ох, придурки…

— Пропусти нас, — сухо сказал керивник, — неси службу, пока не сниму.

— Есть.

Проскочив по так до конца и не восстановленной дороге, они вломились в Луганск, почти четырехсоттысячный город на самой границе, последний центр относительной цивилизации от границы. Некогда почти полумиллионник, сейчас город ужался, считалось, что там почти четыреста тысяч жителей, но по факту — хорошо, если число это достигало трех сотен тысяч, и то если считать с пригородами и теми, кто жил в окрестных селах и приезжал в город работать или торговать. Крайние бои во время Единения^[4] сильно потрепали город, до сих пор не все было восстановлено. Да и ловить теперь в городах было, в общем-то, нечего: города были каменными ловушками. Жаркими летом, выстуженными морозами зимой, без работающей промышленности. Центром жизни любого города был рынок. Королями — контрабандисты. Несмотря на блокаду — через границу таскали все, что нужно, в обе стороны. Туда — в основном спирт, в России очень дорогой, перегоняли подержанные машины из Европы, чтобы толкнуть на кавказских развалах. Оттуда — жратву, лекарства, кое-какую одежду и обувь. Жизнь продолжалась.

Бывшая Луганская областная клиническая больница представляла собой здоровенное, построенное по типовому советскому больничному проекту здание цвета… ну, неважно, какого цвета, тем более сейчас, когда на большей части стен были видны следы от пуль и черная копоть рвавшегося из окон огня. Она располагалась на улице «Пятидесятилетия обороны Луганска», сейчас переименованного в улицу «Семидесятилетия УПА». Когда-то больница была окружена зеленым поясом, высаженным еще при ее строительстве. Сейчас деревья вырубили на дрова, и вокруг больницы было голо и пусто, что навевало скорбь и тоску о прожитом и не произошедшем.

Украина, Украина… Кто же знал, что все так будет… И ведь даже не скажешь, в чем ты конкретно ошиблась? Разве виновата ты, что твой народ оказался не таким циничным и недоверчивым, как русские, — и с готовностью откликался на призывы всякой мрази? Пока русские строили свое будущее — ты его искала.

И не нашла…

Матерясь, из больницы вытащили каталку и врача — за шиворот. Тот осмотрел чеченца, коротко бросил — в операционную. Каталку покатили в здание…

Керивник отошел чуть в сторону, с усмешкой посмотрел в небо. Небо-то какое хорошее… синее, распахнутое, бескрайнее. Несущее опасность. Он знал, что за ним скорее всего следят… русские БПЛА, которых здесь звали «прутни»^[5], постоянно отслеживают все приграничье. Раньше были только разведывательные — теперь есть и ударные, их все больше и больше. Он знал, что русские, несмотря на подписанное на самом высоком уровне Хельсинкское соглашение об урегулировании, не отступят, не забудут, не простят… русские вообще ничего не прощали и не забывали, для них то, что произошло двести лет назад, — произошло как будто вчера. Придут… обязательно придут, как всегда, не сами. Первыми пойдут беженцы с лагерей, выпестованные, обученные, вооруженные, усиленные казачьим ополчением… а за ними уже и танки, и шмели^[6]. Но и они готовы теперь их встретить. Наконец-то не осталось на Украине дураков, которые верят, что русские — друзья. А народ, который един и который верит, невозможно покорить. Его можно только уничтожить…

Повинуясь неосознанному порыву, керивник показал небу вытянутый средний палец, затем достал сотовый, натыкал номер. Телефон молчал.

Трудно было ожидать иного.

Он вызвал «отправить СМС», натыкал всего одно слово на русском — «почему?». Отправил.

Он был профессионалом и понимал: за редким исключением против снайпера приема нет. Снайпер, вооруженный «СВД», имеет два-три гарантированных выстрела прежде, чем кто-то что-то начнет соображать… вот почему, кстати, «СВД» не меняли ни на что другое, даже на «Штайры» или «Тикки», которые присылал ЕС. Два-три выстрела — а дальше уже поздно, дело сделано. Снайпер обычно уходил, растворялся, как сомяра в черноте стоялой воды озерного болотца, и за редким исключением взять его не удавалось. Он не сомневался в том, кто стрелял, и не сомневался в том, что, случись им встретиться лицом к лицу, в живых не останется ни один из них. А может, и оба. Прощать им друг друга не с руки, слишком много крови меж ними.

Тогда почему он не воспользовался шансом? Зассал?

— Пан керивник…

Андрий не глядя взял промасленный кулек с пирожками, прислонился к борту машины. Автомат больно ткнулся в бедро, он раздраженно поправил его. В отличие от многих «митингувальников-протестувальников», перекрасившихся в защитников ридны неньки и взявших в руки оружие, керивник сохранил здравый смысл и абы на что не кидался. Считалось, что использовать «АК» «не державно» — и он постоянно носил укороченный «Uz58», заменив цевье на венгерское и с магазином на двадцать патронов. Простой, прочный, точный — даже, наверное, точнее «АК» — совместимый по патрону — чего еще надо. Хотя в машине он держал и «семьдесят четвертый» «АК» с подствольником — трофейный, на добрую память…

В небе перекликивались, пели птицы.

Что теперь? И вообще — какого хрена произошло? Просто теракт, напоминание о себе или что-то еще. Одно ясно: русские их в покое не оставят уже никогда. По ту сторону границы больше миллиона беженцев призывного возраста в лагерях — и это не считая казаков, нацистов, сил спецназа, которые делают свое дело. Русские будут ждать, им можно ждать. Год, пять лет. Десять, но они своего дождутся. А вот им — ждать нельзя.

Надо качнуть вместе. Украина, Кавказ, Грузия, Прибалтика, Беларусь. Разом и со всех сторон — до полной победы. Все должны понять — пока существует Россия, жизни никому не будет. Россия — это черные кресты штурмовых самолетов в прорехах затянутого дымом неба, цепкий взгляд офицера спецназа в прорези маски, зловещая непреклонность единства — русские могут быть порознь по жизни, но как только приходит пора рвать кого-то — все разом в едином строю. Россия никогда и никому не даст жить так, как он хочет. Или мы их или они нас — не мы так поставили вопрос. Видит Бог — не мы…

На сборе им запретили предпринимать какие-либо действия, пан Димитро очень доходчиво объяснил всем, что будет с каждым из них за любую провокацию. Русские только и ждут, чтобы кто-то ступил на их землю, — чтобы двинуться вперед. Но новый мир — многомерен, и везде можно найти друзей. Если они договорятся с чеченами…

Какая-то мысль металась в голове… но он не мог ухватить ее, подобно тому как человек не может ухватить скользкое тело бьющейся на берегу рыбы, выброшенной из сети. Он сосредоточился… но тут справа грохнул одиночный пистолетный выстрел — и стало совсем не до мыслей.

Три внедорожника — самых разных, от новенького «крузака» до старого китайского «Хувера» — стояли у главного входа в больницу. На одном из них на антенне красовался зеленый флаг.

Чеченцы…

Керивник сделал знак — и все свободные стрелки сгрудились вокруг него. Поддержка не помешает, чеченцы^[7] понимают только силу.

— Что происходит?!

Чеченцы, разбирающиеся с охраной больницы, повернулись и увидели вооруженных людей за спиной.

— Где Валид?! — заорал один из чеченцев. — Что вы с ним сделали, с. и!

— Не ори на меня, — мирно посоветовал керивник, — а то заболеешь.

— Что? Чем? — опешил чеченец и подозрительно оглянулся. Видимо, больница как место непривычное внушала ему подсознательный страх.

— Сотрясением мозга. Валид наверху, ему операцию делают. Ты кто?

— Я его брат, — немного успокоившись, сказал чеченец, — что произошло?

— На митинге по нам снайпер ударил. У нас тоже двое убитых, и меня чуть не подстрелили.

— А… шайтан… твари… русисты. Мне пройти надо.

— Сдай оружие и проходи, — сказал керивник, — только не шуми. Больница.

Чеченец резко махнул рукой, первый сбросил с плеча ремень автомата…

Керивник, убедившись, что чеченцы подчиняются, шагнул в сторону, доставая телефон. Надо прозвонить в Киев…

— Ни… Ни… Та шо тут, думай не думай…

Наверху — глухо и резко грохнуло, это не было похоже ни на взрыв, ни на выстрел одновременно. У керивника защемило сердце… он ухватил ту мысль, которая не давала ему покоя все это время. Да только поздно было…

П…ц всему!

— Тимош, блокируй все выходы! Тормози всех! Трое со мной! Пошли!

Хлопнулась об пол ополовиненная бутылка со сладкой шипучкой, покатилась, расплескивая пену, руки подхватили автомат. Трое уже бежали за ним… штурмовой отряд есть штурмовой отряд, у них не только офицеры подготовку проходили, а все до единого. Наверное, поздно, только проверить все равно не мешает.

Пинок по двери — лифтом пользоваться смертельно опасно. Если в больничке спецназ — лифт наверняка заминирован.

— Чисто!

Трое проскочили внутрь, он прошел четвертым. Постоянно меняясь — один блокирует направление, трое проходят вперед, елочкой, как в международном европейском центре подготовки спецназа под Братиславой, они проскочили на третий этаж — там теперь были операционные.

— Дверь!

— Проверь!

Надо осторожно — с той стороны могли поставить растяжку. Или даже просто оставить «подарок» — гранату с выдернутой чекой в тонком хрустальном бокале. Пнул дверь, полотном ударило, бокал разбился… и приехали.

— Чисто!

Проскочили в коридор, разбились на штурмовой порядок — ромбом, только без пулемета^[8]. Пошли вперед, вышибая все двери по очереди. Тянуло дымом, впереди что-то кричали, грохнули один за другим два выстрела. Угол.

— Чисто!

— Чисто! Контроль!

Снова поменявшись номерами — керивник оказался впереди, на самом острие, — рванули вперед. По центру коридора — дым, какое-то месиво, вынесена дверь, стекло напротив все забрызгано чем-то бурым, месиво настоящее. Даже непонятно, что произошло… похоже, взорвалась растяжка или что похуже. Керивник даже подозревал, что именно, — москали научились делать мины направленного действия из охотничьих патронов. Берешь доску и сверлишь отверстия, или отливаешь нужную форму из цемента или даже из пластика, из чего угодно. Рядком вставляешь патроны двенадцатого калибра, их достать — раз плюнуть. Иногда такие штуки — на пятьдесят патронов делают. Потом — цепь. Детонатор. При активации все взрывается одновременно и косит картечью все, что перед тобой… они не раз нарывались на такое при зачистках. Если все правильно сделано и поставлено — можно разом несколько человек вынести. Шансов выжить при подрыве почти нет, свинцовая картечь, на куски рвет…

В помещении операционной дико орали.

Керивнику одного взгляда хватило, чтобы понять, что тут происходит. Один из врачей лежал на кафельном полу операционной, вокруг головы — растекалась лужа крови. Чечен тыкал пистолетом в лицо второго и что-то орал на своем. В углу — съежившись, сидела медсестра, ее не развязали…

Спецназ, больше некому. Чечен и был целью, только приказ был — не убить, а ранить. Изначальный приказ был — взять живым, но взять было невозможно без бойни. Немае базару, спецназ никогда не останавливался перед бойней, устроили бы засаду на дороге, врезали «Шмелями», потом бы пошли на добивание — но чечена надо было брать живым, это было обязательное условие. А в засаде — он наверняка погиб бы. Тогда сделали по-другому. От какого-то стукача узнали, где они будут, и вывели на позицию опытного снайпера. Чечен был обязательной целью, но приказ был только ранить, остальные — на усмотрение снайпера. Точно так же — они просчитали, в какую больницу они рванут — в Луганскую. И здесь — сделали засаду. В Луганске тех, у кого на той стороне родные в лагерях, — половина. Обратились, попросили помочь. Когда чечена ввезли в операционную — через другую дверь зашел спецназ. Тихо и мирно — повязали врачей, взяли чечена и ушли через другой выход, оставив на двери алаверды — самодельную мину направленного действия. Скорее всего, они уже ушли — времени им было более чем достаточно. Врачи в белых халатах, со «стечкиными» в чемоданчиках, скорее всего группа прикрытия и пара снайперов на периметре… так вот почему ему казалось, что за ним следят. Машина «Скорой». Они уже ушли, сто пудов. Ловить больше нечего. Сделали, что хотели, и ушли.

Р-р-р-р…. Зубами бы рвал…

— Витя, Тарас — дверь! — отдал приказ керивник. — Посмотрите, что там! Идите до низу!

С…а. Как он не подумал, что в операционных всегда не одна дверь.

— Есть! — Двое хлопцев рванулись вниз, хлопнув дверью.

Чечен в ярости щелкнул пистолетом.

— Э! — Керивник ловким движением отбил ствол от головы врача и тут же приставил к голове чеченского подонка свой чешский двадцатизарядный «CZ». — Ты чо тут творишь?

Мутная злоба поднималась изнутри… на опоганенную навсегда свою землю, на свою глупость… русские, как всегда — обвели вокруг пальца, сделали, что хотели, — и ушли… на этого гортанного бородатого ублюдка, который считает себя тут хозяином. Во что же ты превратилась, Украина…

Чеченец что-то орал и брызгал ему в лицо слюной — Андрий вдруг почувствовал, как от него воняет… нечищеные, гнилые зубы, пот, вонючая борода. Звуки, которые он издавал, прорывались местами, как будто радио с помехами, их сложно было соединить в нечто понятное. Проскользнуло знакомое: я твой мама е… — и керивник дожал спуск.

Оглушительно грохнуло, что-то горячее и мерзкое брызнуло в лицо, чеченец кулем повалился под ноги, рядом с расстрелянным им врачом, а керивник, забрызганный кровью, навел пистолет на чеченов, вскинувших свои автоматы.

— Убивать врачей, — раздельно сказал керивник, звуки вернулись, и он слышал и себя, и что происходит, — харам.

С коридора с гулким топотом в операционную ворвались еще бандеровцы.

Вернувшиеся со второго выхода хлопцы подтвердили то, что и следовало ожидать. Второй выход вел к грузовому лифту, на котором можно было спуститься прямо в подвал. От подвала выезд вел прямо на трассу дорогой, которую плохо было видно от центрального входа больницы. Схваченные и допрошенные по горячему врачи и медсестры вспомнили, что видели несколько незнакомых мужиков и две отъезжающие машины, одна из которых была каретой «Скорой», а другая — то ли пикапом, то ли внедорожником — говорили по-разному. На выезде их, конечно, никто не проверил и не остановил…

Бойни между украинцами и чеченцами удалось избежать только за счет подавляющего превосходства первых — хотя чечены, занятые контрабандой и приграничной торговлей, начали собираться, и ничего хорошего это не сулило.

О случившемся доложили в Харьков — и через час с небольшим в небе загрохотал винтами вертолет. Это был «Блекхок», польского производства, совсем новый, один из нескольких, тайно поставленный на Украину в обход санкций. Их было передано всего несколько, гораздо больше передали «Хью UH-1» из наличия Национальной гвардии США. Но «Блекхок», обтекаемая, стремительная птица — полагался только очень влиятельным людям.

Прибыл Дорош. Генерал — русские все звания «УНА-УНСО» писали в кавычках — «генерал», главный референт референтуры ОВД^[9] в Харькове, едва ли не более влиятельный человек, чем Митько, проводник харьковского Терена^[10]. С ним прибыли несколько спецов, обмундированных по стандартам НАТО и с НАТОвским же оружием, они рассыпались по периметру вертолета, внушая страх своими шлемами с прозрачными стеклами — последний писк, больше ста штук зелеными стоит.

Брыш стоял у «Крузера», жадно глотал пиво. На лице ссохлись, застыли, стянули кожу кровавые брызги, но он не торопился их отмывать. Автомат лежал рядом, на капоте, со снятым предохранителем.

Дорош подошел от вертолета — они были лично знакомы, немало натерпелись вместе. Трое охранников, что были с ним, профессионально прикрыли, Дорош забрал из пальцев керивника недопитую банку, одним глотком допил ее и бросил под ноги. Банка жалобно хрустнула под каблуком…

— Щас мангруппа подойдет — сказал он обыденным голосом, — четыре БТРа. Давай, докладай, шо тут робытся.

Керивник, уже осоловевший, расплескавший свою злобу, несколько нескладно доложился, не забыв, впрочем, упомянуть все основные моменты произошедшего сегодня. Говорили они на русском с вкраплениями украинских слов — чисто по-украински говорили только на политических мероприятиях и «сходах». Несмотря на тридцать лет незалежности украинский был бедным языком, многие слова на нем приходилось подбирать, в то время как на русском говорилось свободно, без запинки и напряга, слова сами подбирались.

— Це хреново… — подытожил Дорош, — сейчас с чичами совсем не в жилу ссориться. Добро, у них тоже старшие есть, с ними надо говорить, не с этими имбецилами. Говоришь, они врача кончили…

— Да.

— Це хреново.

Все понимали, что чечены перешли грань, — врачи были неприкосновенны. Русские тоже их не трогали.

— Что сделано, то сделано.

Дорош достал из кармана понтовый по нынешним временам «Парламент», бросил одну в рот. Керивник качком головы отказался.

— Снайпер, как думаешь, кто?

— А сам как считаешь?

Оба они понимали без слов — кто мог быть снайпером.

— Он наглеет.

— Ему шо. Тут, считай, каждый второй на нас озлился, злобу затаил. Здесь он как дома.

— Он и есть дома.

— Да…

— Нам надо продержаться двадцать лет, — референт повторил слова Львовского сбора, — пока не народится поколение, для которого Краина не мачеха, а мамка родная. Потом нам ничего не будет страшно.

Да… Вот только с той стороны границы, в лагерях и на съемных квартирах тоже рождается поколение. Для которого Ненька не мать, не мачеха — а смертельный враг. Которого надо любой ценой уничтожить. На той стороне назвать человека бандеровцем — все равно что плюнуть в лицо.

— Да.

Референт смял недокуренную сигарету в пальцах.

— Тебя ни в чем не обвинят. Работай.

В ворота больницы с ревом заруливали бронетранспортеры.

— Как работать? С этими?

— Я сказал, с этими разберемся, — жестко повторил референт, — у них хозяева есть. Надо будет, они к тебе на коленях приползут, понял?

Бойцы мангруппы рассредоточивались у подъезда больницы, со входа — пошли смурные чеченцы, своих убитых они закатали в ковры и несли с собой — по мусульманским традициям надо похоронить до заката. Один из них, увидев керивника, стоящего у машины, поймал его взгляд, провел пальцем по горлу. Керивник схватил автомат, но Дорош перехватил его руку, не дал…

— Но-но. Соображай…

Берзаеву было страшно. О, Аллах, как ему было страшно…

Ему не было так страшно, когда он сопливым еще пацаном попал под атаку русских, тогда он впервые увидел танки и понял, что танк из автомата не подбить. Ему не было так страшно, как тогда в Первомайском, когда по селу начал бить «Град» и они все поняли — русским плевать на заложников, они не допустят повторения того, что произошло в Буденновске, и им плевать, что за это придется отдать, даже если все заложники погибнут, даже если все село придется сровнять с землей «Градом». Ему не было так страшно, когда они пошли на прорыв позиций русского спецназа, — выскочить тогда удалось очень немногим. Ему не было так страшно, когда он повстречался в Вене с одним своим односельчанином, тоже беженцем, а наутро узнал, что его расстреляли неизвестные в подъезде… никто не сомневался, откуда пришли киллеры и что всем этим они хотели сказать всей чеченской общине, обитающей в Европе. Ему не было так страшно в Николаеве, когда вместо ополченцев на позиции оказались русские морские пехотинцы.

Но сейчас — ему было страшно.

Обдолбанный обезболивающим и анестезией, он не сразу понял, что произошло. Пришел в себя, только когда они ехали в какой-то микрашке с высоким потолком. Он попытался вспомнить, что произошло, но мысли были какими-то путаными.

Потом он увидел над собой рожу русского и тем самым, выработанным тремястами лет борьбы, чутьем понял, что перед ним — русский.

— М-м-м…

Голос доносился, как из соседней комнаты.

— Пришел в себя, с…а.

— Не трогай его.

— Да, есть. А правда, что он с Радуевым был, тащ капитан?

— Хрен его знает. Может, и был. Он в Европе много пасся. Старый волчара…

— Мить, дорогу кто сечь будет — Пушкин?

— Ага, понял…

— Да не «ага», а «так точно». Военный.

И чеченец почувствовал то, что он не чувствовал уже давно — страх.

Потом они тряслись по какой-то дороге, и тряска вызывала сильную боль, а потом заехали под какую-то здоровенную крышу, его вытащили и поставили носилки рядом с огромным и грязным колесом полноприводного грузовика.

Послышались шаги.

— Здравия желаю… — Голос был совсем не командный, не военный, скорее глумливый. — Это шо за фрукт тут?

— Чечен, с..а.

— О. А шо он тут забыл?

— Это ты в Киеве поспрошай, — другой голос, явно одного из русских

— Боб, завали. Резко.

— Есть… — недовольный голос.

— Значит, так, конвой пойдет под белорусами, с их команданте уговор есть. Веди себя, как обычно, — нагло, уверенно, ничего не бойся. На всякий случай — на КП во время прохождения конвоя будут шведские инспекторы, если что — поднимай шум, ори во всю глотку. С нашей стороны будет два лишних бэтээра, из охраны ооновцев, в них вованский спецназ^[11]. Они тоже в курсе, если что — подсобят, чем могут.

— Ой, мне аж страшно.

— Не ссы, Капустин. Как пройдете границу, иди до самого Ростова, там к кому обратиться — знаешь. Так. Дима, мля, чо встали? Особое приглашение нужно? Носилки схватили — и в машину. Резко.

— Тащ командир. Надо ему промедола ширнуть.

— Обойдется. Ширни его ксилазином, и пусть едет.

— Загнется.

— Ничего. Крепкий, гад.

Ксилазин в отличие от промедола не обезболивал, а только обездвиживал.

Чеченцу сделали укол. Потом носилки подняли и засунули в машину…

Кубинец уходил другим путем.

Конечно же, он не рванул к границе, ищи дурака. Наоборот, он рванул в глубь Украины. Вряд ли кто-то мог об этом подумать — и он спокойно ушел из города, даже захватив с собой винтовку.

У одного из бывших колхозов, ныне заброшенного, он загнал машину в сарай и спрятался. Винтовка была с ним, он взял ее с собой, хоть и не должен был. Никто не упрекнет его за это — кто жив, тот и прав. Теперь, винтовка позволит ему отстреляться и уйти, даже если он приволок за собой хвост.

Навигатором — он взял координаты местности по GPS и сделал несколько снимков встроенной в телефон камерой. Все это он сбросил в сеть по гражданскому протоколу. После чего он оборудовал позицию на чердаке заброшенного дома, притащил остатки слежавшегося старого серого сена и залег с винтовкой, контролируя дорогу.

Время еще было.

Думать не хотелось ни о чем. Совсем ни о чем. Но мысли лезли в душу как крысы, прогрызающие себе путь в зерновом ларе.

Они никогда не думали, что будет именно так. До последнего надеялись, что кто-то там, на той стороне — одумается и скажет: люди, что мы творим?! Мы же все украинцы! Какая разница — какой язык, какая вера? Что мешает нам жить вместе?

Оказалось, что кое для кого язык оказался важнее.

Смешно, но он поддерживал майданы. И первый, и второй. Многим тогда казалось, что зло — во власти, в ее своекорыстных и злонамеренных действиях, и стоит только сменить власть, как все будет нормально. Как же они верили тогда! Только оказавшись в лагере беженцев под Ростовом, он с ужасом понял, что зло было не во власти. Зло было в них самих. И значит, все, что с ними произошло, они заслужили…

И то, что с ним, лично с ним рано или поздно произойдет, он тоже заслужил.

Село было пустым, тихим, ветерок колыхал большие, уже отросшие лопухи. На дорогу выскочила кошка, одичавшая, она понюхала воздух и юркнула назад…

От нечего делать он стал вспоминать своих друзей. Первым на память пришел Сашка Стешко. Программист, владелец небольшой фирмы, работающей на Европу, — он тоже думал, что будет все нормально. Ушел он в Луганске, ушел, как мужик, — с гранатометом в руках.

Они никогда не говорили «погиб». Только — ушел.

Во имя всего святого, что надо сделать для того, чтобы мирный мужик взял в руки граник и встал на пути танка?

Теперь они, конечно, были умнее. Граники сменили мины и фугасы, автоматы и ружья — снайперские винтовки. Пацаны в лагерях — закончат дело. Как сказал Дед — лучше совсем не жить, чем жить под фашистами.

Смеркалось…

Ночью над деревней едва слышно загудели моторы. Два — а может быть, и больше — мотодельтаплана, засечь и перехватить которые не могли даже новейшие, висящие на дирижаблях радары, — закружили над деревней, ища посадки. Он вышел в поле, когда-то плодородное, а ныне заросшее травой, включил фонарик, закрутил им над головой, потом положил, обозначая направление посадки, и отбежал в сторону.

Мотодельтаплан, рабочая партизанская лошадка, пошел на снижение, запрыгал по невидимым в траве кочкам. Второй, бурча мотором, кружил в ночном небе, скорее всего — там стрелок. Нельзя недооценивать эту штуку — стрелок, с разворотистым, легким, скорострельным автоматом или ручным пулеметом, наделает дел. Они так на волков охотились, чтобы отработать навыки. Еще в Казахстан ездили, тоже стреляли в степи волков и браконьерили сайгу…

Стрелок неуклюже побежал за дельтапланом, на подходе его осветил тусклый свет фонарика, поставленный на минимальную яркость.

— Кто?

— Кубинец.

— К кому?

— Мудрому викингу поклон.

«Водитель кобылы» опустил автомат. Он был экипирован по последнему слову — ночной монокуляр и лазерный прицел на автомате с видимым и невидимым лучами — для стрельбы с воздуха просто отличная штука. Впрочем, военные летчики молодой Новороссии считались элитой, снабжение было — соответствующее.

Они руками переставили мотодельтаплан, повернув в обратную сторону, — на взлет. Летчик, занимая место, поинтересовался:

— Вес сколько?

— Около сотки.

— Давай назад, пристегнешься — хлопни. Винтарь выбрось.

— Сам-то понял, чо сказал?

Кубинец знал, что максимальная нагрузка мотодельтаплана — сто двадцать. Хотя ни один «водитель кобылы» на максимуме взлететь не согласится, будет мозги морозить.

— Давай, пошел. Не тормози.

Мотодельтаплан неспешно пошел разгоняться по полю, прыгая намного меньше — потом грузно, как раскормленный гусь, оторвался от земли и начал неторопливо набирать невеликую свою высоту — над Ненькой выше сотки не ходили. Под пятой точкой проскочила дорога, по которой он приехал в село, одиноким жуком по ней ползла фура, высвечивая себе путь дальним светом. В воздухе — световым мечом джедая метнулся луч — стрелок второго дельтаплана лазером указал направление, и «водитель кобылы» согласно мигнул фонариком. Кубинец подумал — не стоит ли в качестве алаверды расстрелять наблюдательный аэростат над границей, там на нем оборудования на пол-ляма — но по здравом размышлении решил этого не делать.

Смелых и старых партизан не бывает. Бывают или смелые, или старые. И со спецназом, кстати, та же самая ерунда.

В общем — домой…

В этот момент — что-то просверкнуло перед глазами, и Кубинец почувствовал, как аппарат разваливается на части…

Примечания

1

То есть увеличивается в цене в 10–12 раз.

2

Проводник — глава провода, основной боевой единицы «УНА-УНСО».

3

Этот район так и назывался «шлях» по названию Бамутского шляха и был стратегически важен для обеих сторон конфликта.

4

Единение, поход за Единостью — название событий по силовому захвату фрондирующих областей юго-востока ударными отрядами «УНА-УНСО».

5

Прутень — половой член (укр.).

6

Шмель — на жаргоне название любой единицы штурмовой авиации от ударного БПЛА до бомбардировщика «Су-34».

7

Украина того периода стала прибежищем для огромного количества боевиков и террористов: тех, кто бежал с Кавказа, тех, кто уехал в Европу, но не оставил мысли отомстить русским, тех, кто уехал на джихад в Сирию и не мог вернуться, не попав в тюрьму на десять лет, татарских и башкирских ваххабитов. Всех их звали чеченцами вне зависимости от национальной принадлежности, слово «чеченец» стало синонимом слова «ваххабит» в России.

8

Один — два — один. На острие желательно иметь стрелка с пулеметом, который сможет непрерывным огнем сбить атаку в случае чего.

9

Отдел внешней документации — структура, занимавшаяся разведкой и подрывной деятельностью «в интересах» Украины, а также связями с зарубежными спецслужбами, украинскими диаспорами, переправкой собранных средств им, оружия, а также направлением молодых боевиков «УНА-УНСО» на подготовку в Эстонию, Литву, Словакию и Боснию, в тренировочные лагеря НАТО.

10

На Украине этого периода существовало две параллельные власти. Одна — официальная: президент, Рада, суды, городские и областные головы (главы) и неофициальная — власть «УНА-УНСО». «УНА-УНСО» контролировала подростковое воспитание (дорост, юннацво), вела агитационную работу, устраивала этнические чистки. По факту она контролировала страну, так как большая часть чиновников входила в УНС, Украинский национальный союз, — что-то типа закрытого ордена украинских националистов, решения которого обязательны для исполнения всеми его членами, а выход — только вперед ногами. Аналог такой системы есть в Иране — там параллельной властью является Корпус стражей исламской революции.

11

Вованский спецназ — спецназ внутренних войск.