Третье дело Карозиных

Александр Арсаньев

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Английский клуб, считавшийся в Москве старейшим, занимал единственный уцелевший на Тверской после пожара 181 года дворец. Выстроено это великолепное здание было лет сто с лишним назад поэтом Херасковым, при Екатерине в нем происходили тайные заседания масонов, а после их ареста в конце восемнадцатого столетия дворец перешел во владение графа Разумовского, который распорядился пристроить ко дворцу два боковых крыла. Роскошное здание с обилием залов с мраморными колоннами, где с тех пор собирался цвет московского, да и вообще всего российского общества, с 1831 года принадлежало Английскому клубу, который в свое время посещали и Пушкин, и Грибоедов, и граф Толстой, да и многие другие видные и знаменитые люди. После Разумовских зданием владел Шаблыкин, большой гурман и умелец устраивать замечательные обеды и ужины по средам и субботам.

Розовый дворец с белыми стройными колоннами, с лепниной на фасаде и гербом Разумовских, с каменными львами у ворот, с неизменной толчеей разнообразнейших колясок и экипажей, кучера которых поджидали своих хозяев порой до самого утра, каждый вечер гостеприимно принимал своих «членов».

Карозин, которому наведаться туда нынче предложил старый университетский товарищ и близкий друг, а с некоторых пор и родственник — Виктор Семенович Аверин, заехавший к нему на кафедру, вышел из аверинского экипажа вслед за другом.

— Вот так, Никита, — добродушно промолвил Виктор Семенович, — Татьяна моя ни за что не хочет пропустить коронацию, потому завтра и прибывает. Вместе с Николенькой, разумеется, ну и со всеми няньками да мамками. И хотя я этому безумно рад, но вот обилие деревенских нянюшек, а их будет не меньше четырех, вот увидишь, — как бы в скобках заметил он, — меня буквально убивает.

Виктор Семенович театрально вздохнул, взял друга под руку и повел к дверям.

— Только вот наш с тобою тесть не приедет. Хворает Дмитрий Аркадьевич, — вздохнул Аверин. — Возраст, что поделать. Да вот только мне отчего-то жаль. Славный он у нас старикан.

— Славный, — искренне подтвердил Карозин, поднимаясь по ступеням на крыльцо. — Действительно жаль, что он не приедет. Я бы повидался с ним. А до лета, как думаешь?.. — Никита Сергеевич не договорил, но взглянул на Аверина так, что тот понял его вопрос.

— А кто же это знает, Никита, — снова вздохнул Виктор Семенович.

Мужчины постояли немного на ступеньках, вспоминая первое лето их знакомства с барышнями Бекетовыми, на который вскорости оба и женились, вспомнили и Дмитрия Аркадьевича, погрустили, что тот болеет и… Делать нечего, вошли в клуб, двери которого перед ними предусмотрительно распахнул здоровенный швейцар с замечательными бакенбардами, одетый в синий мундир с блестящими позолоченными пуговицами.

— Здравствуй, Федор, — поздоровался Аверин.

— Вечер добрый, господа, — ответил он и поклонился.

Карозин вошел следом за другом. В приемной, скинув на руки гардеробщику летние пальто, мужчины на минуту остановились.

— Что ж, считай, что у нас с тобой, Никита, — уже веселей промолвил Аверин, — сегодня последний холостой вечерок.

— У тебя холостой, — тут же поправил друга Карозин.

— Ну, Никита, — слегка нахмурившись и не теряя шутливости тона, проговорил Аверин, — ты уж давай, поддержи меня.

Карозин промолчал, но не сдержал легкой усмешки. Мужчины вышли из приемной и прошли небольшую комнату, называемую «лифостротон», а проще говоря судной, поскольку здесь на стене висела «черная доска», в которой записывались имена лиц, исключенных за неуплату клубных долгов. Каждый из них не удержался и бросил неспокойный взгляд на длинный список, хотя оба знали, что им опасаться нечего.

— Что ж, нынче в среду чем угощать будут? — подмигнул Аверин своему другу, находясь уже в аванзале, с которого и начинался собственно клуб.

Большая комната, посередине которой стоял огромный стол, использующийся только в известные дни, когда на него ставились баллотировочные ящики и каждый член клуба, входя в сопровождении клубного старшины, должен был положить в ящики шары. Таким образом решалось, принимать ли кандидата в члены клуба. И Карозину и Аверину пришлось пережить эту процедуру и испытать легкое, но все же волнение, пока решались их судьбы. Уже пару лет они периодически посещали этот «храм роскоши», но только в качестве гостей или кандидатов в члены. И только на масленой неделе наконец получили право входить в этот дворец как хозяева. Поскольку в азартные игры приятели почти не играли, разве что иной раз по-маленькой, потому это мужское развлечение, как называла Катенька походы в клуб, было необременительно для их кармана.

Мужчины раскланялись со старейшими членами, как правило, довольно уже пожилыми людьми, сидящими тут же на удобнейших диванах, стоявших вдоль стен. Здесь было крайне приятно и покойно посидеть после сытного и вкусного обеда или ужина и выкурить сигару.

Из аванзала вели несколько дверей. В «портретной», называемой еще в шутку «детской», заставленной ломберными столами, которые обычно по средам и субботам были почти все заняты тихими старичками, игравшими по-маленькой, из-за чего, собственно комната и получила название «детской», на этот раз народу было еще маловато. Карозин и Аверин раскланялись с почетными членами клуба, у каждого из которых было свое, десятилетиями насиженное место, и прошли дальше. Здесь, как всегда, тишина стояла необыкновенная, такая, что даже пламя свечей не колыхалось и ступать хотелось тише, и разговаривать шепотом.

За крайним столом сидел почтенный старикан — сухенький, с Владимиром на шее, с большими седыми бакенбардами и маленькими остренькими выцветшими от времени глазками.

Он приязненно улыбнулся приятелям и даже сделал какой-то слабый жест, на что Карозин тут же к нему подошел. Это был действительный статский советник Аллюров Вадим Давыдович, в свое время прекрасно знавший отца Никиты Сергеевича и до сих пор относившийся к самому Никите, как к молоденькому студентику.

— Никита, — старческим, дребезжащим голосом проговорил Вадим Давыдович, и тут же к ним обратились глаза всех присутствующих, а кое-кто из этой старой гвардии даже вымолвил недовольное «Те!», но Аллюров продолжил, не обращая ни малейшего внимания на присутствующих: — С тобой один человек хочет перемолвится. Он в «говорильне», так ты уж поди туда, душа моя, — и тотчас вернулся к своей игре в ералаш.

Карозин поклонился и увлек за собой Аверина. Когда приятели вышли из «портретной», Виктор Семенович было поинтересовался, что это может быть за человек, желающий переговорить с Никитой Сергеевичем, но тот только пожал плечами. В «говорильне», или как ее еще называли в «умной комнате», где члены и гости клуба обычно пили после обедов и ужинов кофе и обсуждали самые разнообразные темы, на этот раз народу тоже было немного. Ничего удивительного — было только начало шестого, а обеды господин Шаблыкин устраивал в семь.

Мужчины вошли в комнату и остановились на пороге. Среди присутствующих, каковых было человек семь, выделялся один, в черном сюртуке, с седеющими волосами, в пенсне, стоявший перед угловым диваном, на котором сидели двое военных и какой-то штатский. Человек ругательски ругал «придворную накипь», которую Государь рассылал управлять губерниями. Видимо, спор шел давно, потому что человек распалился не на шутку. Это был известный по Москве винодел Лев Голицын, которого между собой в клубе не особенно жаловали, однако терпели, непонятно даже по какой причине. Скорее всего, она была одна — деньги, которыми Голицын сыпал без счету.

— Вот и наш «дикий барин» тут как тут, — прошептал Аверин с улыбкой.

Никита Сергеевич рассеянно кивнул, пытаясь понять, кто же из присутствующих хотел его видеть. В этот самый момент с одного из диванов поднялся пожилой лысеющий человек и посеменил к Карозину. Никита Сергеевич пристально вглядывался в него, прежде чем сообразил, что это, кажется, некий господин Шишковский, родственник генерала Морошкина. Вспомнив это, Карозин невольно вздохнул. Получалось, что разговор пойдет, скорее всего, о злосчастных векселях. Так и оказалось.

— Добрый вечер, — тихо проговорил Шишковский. — Мне бы с вами словечком перемолвится, — добавил он многозначительно, раскланявшись с Авериным.

Виктор Семенович удивленно глянул на Никиту, но ничего не сказал, а вместо этого подошел к тем двум военным и штатскому, что сидели и со скучающим видом слушали Голицына, который как раз развивал мысль о том, что все — и служащие, и рабочие — должны иметь право на то, чтобы пить хорошее вино. Это был ответ на чье-то замечание о том, что Голицын продает собственные чистейшие вина по двадцать пять копеек за бутылку.

Карозин вышел вслед за Шишковским и проследовал дальше, в читальный зал. Здесь, по обыкновению, никого не было. Комната эта, прежде бывшая кабинетом первого владельца, поэта Хераскова, с мраморными колоннами с лепными карнизами, поддерживающими расписные своды, была заставлена вдоль стен стеклянными шкафами с обилием самых разнообразных книг. А на большом, красного дерева столе лежали аккуратные стопки журналов и книг и стояли лампы под зелеными абажурами. Окно было занавешено и только в верхнюю часть его полукругом заглядывало вечернее небо. Как и повсюду, не считая, пожалуй, только «говорильни» да «инфернальной» комнаты, здесь стояла необыкновенная тишина, нарушаемая только тиканием больших настенных часов.

Мужчины сели в кресла и Никита Сергеевич внимательно посмотрел на пожилого господина. К сожалению, он не помнил его имени-отчества.

— Слушаю вас, — вежливо поощрил Карозин.

— Никита Сергеевич, простите уж мою дерзость, — приглушенно заговорил Шишковский. — Вы, верно, догадались, о чем речь пойдет?

— Допустим, что так, — откликнулся Карозин.

— Мне стало известно, — вздохнув и сложив сухенькие старческие руки на коленях, продолжил Шишковский, — что вдова моего родственника, ныне покойного уже, Михаила Ивановича, попала в неприятную историю с некими векселями. Я вполне понятно выражаюсь? — вдруг с некоторой опаской спросил он, как бы спохватившись, да тому ли человеку он рассказывать собрался.

— Вполне, — заверил Карозин и сцепил руки, приготовившись дослушать до конца. И не потому, что ему самому было это интересно, а потому, что не хотелось обижать человека.

— Так вот, она обращалась к вам, и это мне тоже известно. Говорят, что вы умело распутываете самые затруднительные и щекотливые дела, — добавил он многозначительно. Карозин на это замечание промолчал. — Так вот, я имею кое-что сообщить вам о том, как эти векселя попали к моему родственнику. Я при этом присутствовал самолично.

Никита Сергеевич снова ничего не ответил, Шишковский немного помолчал, но все-таки решил договорить до конца, поэтому набрал полную грудь воздуха — так показалось Никите Сергеевичу — и почти на одном дыхании выпалил:

— Было это у генерала дома, партию, кроме нас с ним, составляли еще двое молодых людей, которых я никогда ни до, ни после уж не видел, хотя имена их не так давно мелькали в газетах в связи с совершенно другим делом, в котором вы, господин Карозин, принимали участие.

Карозину это заявление понравилось еще меньше, но делать нечего, он посмотрел на своего собеседника с участием.

— В дом к Михаилу Ивановичу они попали благодаря рекомендательным письмам одной достойной особы. И если мне не изменяет память, звали их господин Ковалев и господин Штайниц, — услышав эти имена Карозин вспыхнул. — Вижу, что они и вам знакомы, — не без удовлетворения заметил Шишковский. — Словом, составили партию. Ковалев проигрался, но поскольку денег у него в тот вечер не было, то он и предложил расплатиться векселями. Вызвали нотариуса, господина Гольдштейна. Он заверил векселя и на том расстались. А теперь вот выясняется, что векселя-то эти были поддельными? Так ведь?

— Именно так, — нехотя согласился Карозин, думая только об одном человеке, о некоем господине Ковалеве.

— К сожалению, больше ничего добавить не могу, — вздохнул Шишковский. — Я только и знал, каким образом Михаилу Ивановичу эти векселя достались.

— Благодарю вас, — промолвил Карозин, впрочем, таким тоном, что Шишковский невольно поежился.

— Извините, — как-то виновато улыбнулся он и, поднявшись из кресла, покинул читальню.

А Никита Сергеевич погрузился в мрачные и неприятные раздумья. Однако вскоре по всем комнатам забили часы — шесть, а это значит, что подали закуски. Карозин стряхнул с себя неприятные размышления и поднялся, ощутив вдруг голод, да и не желая, между прочим, оставаться дольше в одиночестве.

Карозин вернулся в «говорильню», где его тотчас увидел Аверин, но расспрашивать не спешил. Двери в большую гостиную уже распахнулись и мужчины, а к этому времени прибыли почти все члены клуба, большой и довольно шумной толпой вошли в залу, посреди которой был, по заведенному обычаю, накрыт огромнейший стол с закусками и выпивкой. Что уж говорить, а старшина клуба по хозяйственной части Шаблыкин, сам великий гурман, умел угодить привередливым своим гостям.

Карозин из-за неприятного разговора, а больше-то из-за неприятных воспоминаний, как-то особенно увлекся водочкой, что вообще-то было на него совсем не похоже.

— Никита, друг мой, — несколько удивленно проговорил Аверин, глядя, как Карозин выпивает уже третью рюмку, — что это на тебя нашло?

— Ну ты ведь сам сказал, — ответил невесело Карозин, закусывая греночкой с мозгами, — что нынче у нас с тобой холостяцкий вечер.

— Что-то скажет на это Катенька?.. — недовольно заметил Виктор Семенович, но Никита Сергеевич так глянул на него из-под густых бровей, что дальнейшие слова Аверина просто застряли у него в горле и он сам поспешил опрокинуть рюмку и закусить белужьей икоркой.

Через час, по заведенному обычаю, по всему клубу снова забили часы и здоровенный лакей, церемонно распахнув двери в столовую, провозгласил торжественно и важно:

— Кушанье поставлено!

Тотчас блестящие господа, среди которых и сам генерал-губернатор нередко бывал, а обер-полицмейстер Иван Иванович Красовский, большой любитель женского пола и шуток, так и вовсе не пропускал ни одного клубного обеда, двинулись через «говорильню», «детскую» и «фруктовую» комнаты в столовую, отделенную от клуба аванзалом.

Нынче приглашен был русский хор от «Яра», который уже расположился на сцене. Едва только господа вступили в комнату и расселись по местам, как хор тут же грянул что-то заводное, отчего Карозин даже несколько опешил.

На эстраду вышла какая-то тоненькая барышня со взбитыми волосами в темно-пурпурном платье с оголенными плечами и нежным томным голосом запела «Рябину».

Карозин на этот раз больше опять-таки налегал на водочку и лакеи успели принести не один полный графин и унести взамен опустевший. Как ни пытался поначалу разговорить своего друга Аверин — ничего не выходило, и он вскоре махнул рукой, позволил ему, как это иногда говорят, «надираться», рассудив, что даже такому трезвеннику и исключительно положительному человеку, как Никита Сергеевич порой тоже нужно «выпускать пары».

Никита Сергеевич же все мрачнел и мрачнел с каждой выпитой рюмкой. Часа через два он, мрачнее тучи, поднялся из-за стола, раскланялся с некоторыми из знакомых, бросил Аверину: «Не провожай!» и нетвердой, но исполненной какой-то странной и нехорошей решимости походкой вышел из столовой.

У клуба он уселся в пролетку подкатившего по знаку лихача и весьма уже заплетающимся голосом велел ехать в Брюсовский. У освещенного особнячка Карозин вышел, вручив кучеру серебряный рубль, чем вызвал у последнего неописуемое удивление.

— Барин, еще куда едем? — осторожно спросил «лихач».

— Едем? — переспросил Карозин, глядя на него мутными глазами. — А не поехать ли и правда? — Но двери его дома уже были распахнуты, на ступеньки вышел преданный Григорий и, ласково взяв барина под ручку, сердито махнул на кучера. Проваливай, мол, не видишь, барин мой не в себе.

Лихача дважды просить не пришлось, он стеганул лошадку и был таков, а Карозин, привалившись к плечу Григория, пьяным и как-то вдруг ослабевшим голосом спросил:

— Катерина Дмитриевна где?

— У себя они, у себя, — заботливо ответил Григорий. — К обеду приехали. — И помог барину подняться в дом.