Тютюнин против ЦРУ

Алекс Орлов, 2003

Пить все, что горит, – вредно. Сергей Тютюнин и его дружок Леха Окуркин об этом не знали. Они жили обычной жизнью пролетариев, пока однажды не нашли себе приключений. Сначала ими заинтересовались ЦРУ и пенсионерка Живолупова, в прошлом сотрудница НКВД. Потом добавились проблемы с инопланетянами, драконами и боевыми свиньями. Жизнь приятелей стала интереснее.

5

Обычно приёмка работала до шести вечера, но Серёга сбежал на полчаса раньше. Ему не терпелось похвастаться перед женой двумя сотнями премии, а перед другом Лехой тяжёлым самоваром и горстью пуговиц — всем тем, что после сдачи на приёмный пункт гарантировало им отличное проведение ближайших выходных.

Возле самого дома Тютюнина остановили двое милиционеров.

— Что в сумке? — спросили они.

— Самовар, — честно ответил Серёга и, открыв сумку, показал содержимое.

— Действительно самовар, — произнёс один милиционер и разочарованно добавил:

— Старый совсем. На медь сдавать будешь?

— Нет, что вы. Я старину очень обожаю. Отчищу его и буду чай из него пить.

— Ну ладно, иди, — совсем заскучали милиционеры. — Пей свой чай.

В хорошем расположении духа Тютюнин вбежал в подъезд и быстро поднялся на свой этаж, однако неожиданно столкнулся там с пенсионеркой Живолуповой, в простонародье — Гадючихой. Гадючиха обладала тяжёлым характером и болезненной подозрительностью, оставшимися ей в наследство с тех времён, когда она служила в НКВД.

— Привет, Тютюнин! — с ложной доброжелательностью поздоровалась она.

— Привет, — без особого энтузиазма ответил Серёга.

— Гляжу, опять ты чего-то на работе спёр…

— Я не спёр. Я это купил.

— Купил? — Гадючиха недобро усмехнулась и предложила:

— Если поделишься, никому не скажу.

— А не поделюсь?

— Сообщу в органы, и отправишься по этапу на десять лет без права переписки…

— Как же, обрадовалась! — воскликнул Серёга, смело наступая на Гадючиху. — Прошли те времена, когда вы людей в Магадан отправляли! Кончилась ваша власть! Кончилась!

Под напором Тютюнина пенсионерка поспешно отступила, и Серёга, открыв ключом свою дверь, оказался в квартире.

То, что он увидел в прихожей, его не обрадовало. Это были туфли, которые принадлежали тёще Сергея — Олимпиаде Петровне.

Олимпиада Петровна работала в столовой и каждый день уносила домой пакеты с продуктами. Оттого и туфли она носила на низком каблуке, что значительно способствовало её грузоподъёмности.

Из комнаты доносились голоса, и Серёга, осторожно опустив сумку с самоваром, стал прислушиваться.

— Смотри внимательно, Люба, — это же так просто! Полуповорот, а затем лёгкое движение кистью и р-раз… Поняла?

— Ну-ка, мама, давай я попробую. Значит так… Полуповорот, а затем движение…

— Кистью! — напомнила тёща.

— Да знаю я, мама, не лезь… Кистью р-раз!

«Да что они там делают — танцы, что ли, разучивают?» — удивился Тютюнин.

Он осторожно приоткрыл дверь и вошёл в комнату, а увлёкшиеся занятиями женщины поначалу его даже не заметили.

«И р-раз! Кистью, полуповорот!» — повторяли они свои заклинания и размахивали дубовыми скалками.

— Так вот, значит, чем вы тут занимаетесь! — воскликнул возмущённый Тютюнин. — Бить меня обучаетесь! Да? Вы за этим, Олимпиада Петровна, приходите, чтобы жену на мужа натравлять?

— И вовсе не за этим! — спрятав скалку за спину, стала оправдываться тёща. — Просто навестить дочку зашла, а Люба здесь одна заскучала. Да и физкультура ей необходима.

— Физкультура ей необходима? Да она этой физкультурой каждое воскресенье занимается — у меня вон на спине синяки не проходят! — И, чтобы доказать свою правоту, Тютюнин стал срывать с себя рубашку.

— Да ты бы ещё штаны снял, бездельник! И правильно, что синяки! Другой бы уже не пил, раз жене не нравится!

— Я, к вашему сведению, Олимпиада Петровна, и не пью, а только выпиваю. Я ведь меру-то знаю! Я не какой нибудь запойный!

— Не запойный?! — Тёща усмехнулась и уставила руки в боки, не скрывая своей скалки. — А кто с двадцать третьего февраля по восьмое марта пил? Алкоголик!

Получив такое ясное напоминание, Серёга едва не сник. Действительно было. Однако, чтобы не оставлять поле битвы врагу, он сам перешёл в наступление:

— Если я алкоголик, то вы расхититель народного имущества! Вы, Олимпиада Петровна, из ресторана ушли, куда вас на хорошую зарплату устроили. А почему? Уж не потому ли, что там воровать нельзя было, а вы, дорогая тёща, без этого не можете?

— Не смей так говорить с мамой! — вмешалась Люба.

— Не бойся, доча, я ему сейчас отвечу, — сказала Олимпиада Петровна, раздувая ноздри, словно разъярённый носорог. — Значит, ты думаешь, дорогой зятёк, что уел меня этим? Мол, таскаю и все такое? А вот и не уел! Я вот энтими самыми руками с пятнадцати лет домой несу! Я энтими самыми руками за тридцать лет работы на автомобиль «москвич» натаскала и на кооперативную двухкомнатную квартиру! А ты чего для своей жены сделал?

— Да я… Да я сегодня премию получил! Вот! Меня на работе ценят! — закричал Серёга и шлёпнул на стол двести рублей.

— Ой, правда, что ли, премия? — воскликнула Люба и, взяв в руки две сотенных, посмотрела их на свет, словно ей не верилось, что они настоящие. А тёща лишь усмехнулась и покачала головой.

— Двести рублей. С поганой овцы хоть шерсти клок.

— Да ладно тебе, мама. Может, он ещё принесёт.

— Принесёт, как же, — потеряв поддержку Любы, Олимпиада Петровна стал а успокаиваться. — Зашла к дочке на минутку, так он тут же скандал устроил.

— А зачем вы в гости со своей дубовой скалочкой ходите, Олимпиада Петровна? У вас так принято, что ли?

— А ну и что же, я, может, женщина одинокая, ко мне на улице каждый раз пристают. Нужно же чем-то обороняться.

— Пристаю-у-ут? — передразнил Серёга. — Размечталась! Не то что пристают, за километр обегают!

— Перестань терзать маму, Сергей! — вступилась Люба. — Она все делает из лучших побуждений.

— Да, из лучших побуждений. И скалочку тебе дубовую заместо сосновой подарила, и обучает, как мужа бить, чтобы наверняка угробить уже. Я поражаюсь, Олимпиада Петровна, как вы ещё стальную скалочку дочурке не подарили. Чтобы как удар, так сразу и труп.

— Все, Люба! — обиженным голосом объявила тёща. — Этого я потерпеть не могу и сейчас же уезжаю. Ноги моей у вас больше не будет, Сергей Викторович! Ни одной ноги! — С этими словами она направилась в прихожую, а довольный Тютюнин вышел на кухню. Не часто ему случалось утереть Олимпиаде Петровне нос, однако сегодня это удалось.

Скоро в прихожей хлопнула дверь, и Люба пришла на кухню.

— Сергей, — произнесла она сухим, почти официальным тоном. — Нам с тобой нужно поговорить.

— А можно попозже, а то я жрать хочу?

— Попозже нельзя, Серёжа. — Люба присела на табуретку рядом с мужем и, посмотрев ему в глаза, сказала:

— Мне мама про тебя страшную вещь рассказала.

— Ну и что? — не глядя на жену, отозвался Сергей, проверяя по кастрюлькам, что привезла тёща на этот раз.

— Мама сказала…

— Ну?

— Мама сказала, что…

— Ну что твоя мама сказала?

— Что ты, Серёжа, возможно, еврей.