Обреченные пылать

Anne Dar, 2018

Таша Палмер – молодая, уверенная в себе, “холодная” и красивая девушка, за внешним благополучием которой скрывается глубокая травма, срок годности которой – целое десятилетие. Многие знают о том, что произошло, но никто даже представить себе не может, через что ей пришлось пройти, чтобы выбороть право на жизнь. Когда на её пути появляется человек, начинающий уверенно открывать завесу её прошлого, она не осознаёт, насколько это серьёзно и как далеко может зайти. Пугающие тайны, цепочка роковых выборов и всепоглощающая страсть начинают скручиваться в один тугой клубок. Ни он, ни она ещё не подозревают, с чем связались, когда выбрали друг друга. Содержит нецензурную брань."В книге встречается упоминание нетрадиционных сексуальных установок, но это не является пропагандой".

Глава 4.

Внешне я была очень похожа на свою мать, хотя и не являлась её точной копией. Мы обе были достаточно высокими — мой рост равнялся метру семидесяти семи — у нас обеих были густые волосы цвета темного шоколада, мы обе отличались прямой осанкой и на щеках у нас во время улыбки проявлялись одинаковые ямочки. Самым весомым внешним отличием между нами были, пожалуй, глаза — у матери они были мягкого василькового цвета, в то время как мои зелёные глаза отдавали нефритовым оттенком.

По факту, своей головокружительной внешностью я была обязана красоте обоих своих родителей. Вот только, сколько себя помню, моя внешность здорово усложняла мне жизнь. Ослепляющая людей красота, на самом деле может стать для её обладателя тяжкой ношей. Когда мужская часть твоего окружения хочет затащить тебя в постель, женской части остается только ненавидеть тебя постфактум. Это всё равно, что находится между двух огней — рано или поздно душа, заточенная в обжигаемом сосуде, рискует стать пеплом. Но, кажется, мне это не грозит. Когда тебе наплевать почти на всё — тебе почти ничего не угрожает.

Я родилась и выросла в большой, и на редкость дружной семье. Моё детство прошло в непримечательном городке с населением в пятнадцать тысяч человек. До Лондона было рукой подать, благодаря чему я познакомилась с сердцем Великобритании еще в утробе матери — она пролежала в Лондонском роддоме на сохранении почти всю свою последнюю беременность.

Улица, на краю которой стоял наш двухэтажный домишка, обшитый деревянной вагонкой сизого оттенка, была обрамлена роскошными ивами, ветви которых никогда не обрезались, отчего, сколько себя помню, они подметали своими длинными косами края неровных тротуаров. Особенно я любила эти ивы с наступлением осени — казалось, в их кронах можно было спрятать всю свою сезонную грусть.

Отец был руководителем небольшой полиграфической фирмы, в то время как мама занималась домашним хозяйством, разделяя повседневные тяготы домохозяйства с прабабушкой (бабушкой отца). Прабабушка, которую мы всегда называли просто бабушкой Амелией, жила с нами столько, сколько я себя помню, и даже больше. Кажется, вокруг нее и была выстроена вся наша семья вместе с крышей самого дома.

Родители, отличающиеся едва ли не эталонной любовью к своим детям, всё же любили друг друга куда больше, чем нас. В детстве мне казалось — исчезни все мы внезапно, папа с мамой, из-за своей чрезмерной сосредоточенности друг на друге, даже не заметят этого. Конечно же это было не так, но я не преувеличивала, когда, будучи маленькой пипеткой, рассказывала своим бабушкам о том, как сильно мои родители любят друг друга, буквально до “пожирания”. И, судя по участивым взглядам бабушек, это осознавала не только я…

В нашей семье, помимо меня, были и другие дети, так что всё моё детство прошло в шумном детском обществе, и хотя я и была рождена последней, со временем я всё-таки смогла утратить статус самого младшего члена семьи.

Мой брат Энтони был самым старшим ребенком — я появилась на свет спустя семь лет после него. Еще в детстве я заметила, как сильно он отличается внешне от остальных моих братьев и сестер. Все дети в нашей семье обладали разными оттенками зеленых глаз и только Энтони отличился темно-карими. “Мятными глазами” в нашей семье не обладала только голубоглазая мать и бабушка Амелия с глазами невероятного цвета топленой карамели. В то время как остальные дети были словно выращены на молоке и мёде, Энтони была присуща едва уловимая худоба, которая с возрастом переросла в худощавость. Все дети в семье обладали словно нарисованными курносыми носами, в то время как Энтони, с веселой гордостью, носил свой необыкновенный нос картошкой.

Но самым главным отличием Энтони была даже не бледность его кожи и не наличие веснушек на щеках, а цвет его волос. Энтони был рыжим мальчишкой, что с самого детства выделяло его среди нас, обладателей густых волос цвета темного шоколада.

Бабушка Пандора — мать моей матери — всякий раз приезжая к нам погостить, глядя на Энтони никогда не забывала громко всплеснуть в ладони, чтобы с какой-то странной эмоцией, которую я позже определила как ностальгию, сказать нам о том, как сильно Энтони похож на её деда. Пандора говорила, что Энтони является едва ли не точным отражением своего предка, отчего я с раннего детства жалела о том, что у бабушки не сохранилось ни единой фотографии моего прапрадеда — мне хотелось посмотреть, как будет выглядеть Энтони, когда превратится в древнего старика. На это бабушка всегда отвечала мне, что Энтони станет настоящим “красавцем”. Что ж, в этом она оказалась права, но лишь с иронической точки зрения.

В детский сад мы не ходили, нам более чем хватало общения с соседскими детьми и детьми внутри семьи — иногда я даже испытывала его переизбыток. Так как Энтони был самым старшим ребенком, а я самой младшей, наши интересы редко пересекались — мы предпочитали проводить большинство своего свободного времени в кругу ровесников. И всё же, не смотря на это, у меня осталось очень много детских воспоминаний о шалостях Энтони. Естественно мы все шалили, но так, как делал это Энтони, не мог ни один из нас.

Самая первая шалость, связанная в моих воспоминаниях с Энтони, так сильно врезалась в мою память, что я до сих пор улыбаюсь, вспоминая тот весенний день. Весна в том году была на редкость сырой и казалось, будто не мы искали грязь, а она сама находила нас.

Сразу за нашим домом раскинулся редкий березняк, плавно переходящий в поле. Энтони с Джереми обожали в нём играть, в основном строя из себя индейцев, но в такую слякоть, которая развелась в том году, родители запрещали им туда ходить, пока первые лучи солнца не припекут грязевую жижу в небольшом рву, отделяющем наш задний двор от желанного для мальчишек березняка.

Мне шел второй год от роду, когда Энтони решил не дожидаться момента, когда трясина во рву застынет. До сих пор помню, как сильно я плакала, увидев идущее на меня чудовище, и как сильно смеялась, поняв, что это Энтони возвращается из березняка. Он был покрыт густым слоем грязи с головы до пят — его глаза едва разлеплялись от тяжести мокрой земли, а когда он приблизился ко мне и до ушей улыбнулся своей неописуемо широкой улыбкой, я, кажется, не могла успокоить свой смех вплоть до ужина. Правда в итоге Энтони не было так смешно, как мне. Родители посадили его под домашний арест на целую неделю, а для Энтони это было страшнее перловой каши, которую он терпеть не мог. Зато всю последующую неделю он был стерильно чист, словно стеклышко льда в не до конца оттаевшем роднике.

Это воспоминание является самым первым моим воспоминанием о проделках Энтони, но точно не самым ярким. На фоне самой яркой его проделки все остальные его шалости меркнут, словно щебенка на фоне алмаза. Я говорю о таких проделках, как съеденный Энтони живой кузнечик (он ведь бесстрашный индеец!), обрезанные любимые мамины клумбы (хотел порадовать маму свежими цветами на столе), проглоченная и, впоследствии, найденная им в унитазе круглая батарейка (и о чем он только думал?!), проколотое дыроколом ухо соседского пса (он так и не успел просунуть в его ухо бабушкину золотую серьгу — дядя Генри оттащил его за ухо от бедного пса). Энтони взрослел и его проделки масштабировались — поцарапанная отцовская машина (взял без спроса, чтобы похвастаться перед другом), украденные сто фунтов из пенсии прабабушки (не хватало на покупку нового плеера), выкрашенные в ярко-синий цвет волосы (на спор с друзьями-одноклассниками, которым тоже не хватило ума, но зато хватило мужества, чтобы перекраситься в кислотные оттенки, правда, пять из семи среди них были девушками), забросанный яйцами автомобиль директора школы (Энтони и его напарника буквально схватили за руки — оказалось, что они подобным образом выражали свой протест переформирования школьной футбольной команды). Из-за Энтони родители не успевали покидать кабинета директора школы, как им снова необходимо было туда возвращаться. В выпускном классе Энтони даже поставили на учёт за разбитое окно в классе химии (по словам самого Энтони, он слишком сильно увлекся защитой одноклассника-гея, который решил стащить у другого одноклассника декоративную ручку, так как был в него влюблен), но даже это не переплюнуло самой “мощной” проделки Энтони.

Это произошло когда мне было восемь лет. Всегда шумный и гиперактивный пятнадцатилетний Энтони внезапно исчез из вида, но, почему-то, заметила это только я. На улице только что прошел легкий летний дождик, загнавший всех детей домой. Уже около получаса мы, в компании мамы и бабушки Амелии, словно завороженные смотрели документальную передачу по BBS, рассказывающую о жизни доисторических рептилий, название которой я уже не вспомню. Я обожала подобные передачи настолько, что оторвать от их просмотра меня могли только две вещи: другой ребенок или необузданное желание поесть. Однако на сей раз меня оторвало кое-что другое — рыжая макушка головы, быстро промелькнувшая в окне гостинной. Если бы Энтони просто прошел мимо окна, я бы не повела и глазом, но он явно таился. Хитро ухмыльнувшись, как охотник улыбается при виде обнаруженной им цели, я тихо поднялась с пола и аккуратно ретировалась из гостинной, не вызвав у взрослых никаких вопросов, пока остальные дети были слишком заняты поглощением домашнего попкорна, чтобы обращать на меня своё внимание.

На цыпочках добежав до входной двери, я дернула ручку, и мои глаза сразу же округлились — дверь была заперта снаружи на ключ. Это было удивительно, так как двери нашего дома летом были открыты с раннего утра и до поздней ночи — дети то и дело бегали туда-сюда, отчего запираться взрослым не имело никакого смысла. Однако факт оставался фактом — мы были заперты.

Подумав и покусав нижнюю губу пару секунд, я поняла, что это проделка Энтони — мама с бабушкой Амелией находились внутри дома и не могли запереть дом снаружи, а до возвращения отца с работы было еще около получаса. Почувствовав себя частью загадочной игры, я скользнула в кладовую. Забравшись на стиральную машину, отработавшую сегодня очередной сложный день — ей пришлось справляться с пятнами варенья на одежде Джереми и Пени — я открыла защелку на окне, после чего подняла его нижнюю половину вверх. Окно было маленьким, так что через открывшееся мне пространство мог протиснуться только ребенок. Высунувшись в него, я планировала аккуратно вылезти наружу, но, в итоге, уже в ближайшие пять секунд потерпела красочное фиаско. Приземлившись на влажную траву пятой точкой, я даже не запереживала о внезапно возникшей резкой боли в щиколотке. Вскочив на ноги, я быстро осмотрела свои розовые шорты. Как я и опасалась, влажная трава оставила на них несколько слишком заметных разводов, от которых мама точно не будет в восторге. Тяжело выдохнув, я отряхнула с локтей влагу и на цыпочках побежала за дом. Пробежав мимо отцовского самодельного турника, на который он регулярно загонял своих сыновей и даже собственного брата, я сделала шаг потише, словно боясь спугнуть свою добычу. Всё еще на цыпочках я дошла до края дома, после чего буквально прилипла к стене боком и аккуратно заглянула за угол.

Энтони сидел на корточках перед небольшим муравейником, прилегающем к стене нашего дома, и выливал на него воду из прозрачной бутылки.

— Что ты делаешь? — приглушенно поинтересовалась я, уже не таясь и выйдя из-за угла.

— А… Таша, — вздрогнув, взглянул на меня брат. — Как ты вышла из дома?

— Ты запер нас, да? Зачем?

— Чтобы вы не мешали мне.

— Не мешали в чем? Поливать муравейник водой? — задорно ухмыльнулась я. — Но ведь только что прошел дождь.

— Это не вода, — ответил Энтони и замолчал с видом взрослого парня, занятого очень важным делом. Сделав еще один шаг вперед, я случайно толкнула пустую бутылку и нагнулась, чтобы прочесть красно-белую этикетку на ней.

— Керосин? — удивленно вздернула брови я. — Энтони, где ты это взял? Украл из папиной мастерской?

— Не украл, — нахмурился Энтони, кинув на меня сосредоточенный взгляд. — Я просто взял. Ведь когда я беру на кухне сахар и об этом никто не знает, я ведь его не краду.

Сдвинув брови, я мысленно согласилась с братом. Он и вправду предпочитал обычным сладостям рафинированный сахар и, хотя ему и запрещали им злоупотреблять, он приноровился брать его в моменты, когда взрослых не было рядом. Бабушка Амелия постоянно удивлялась тому, как Энтони до сих пор диабет не заработал. Я же не понимала, что такое диабет, поэтому не рассказывала взрослым о том, что Энтони тайком берет сахар с верхних полок кухонного гарнитура.

— Ты что, хочешь отравить бедных муравьёв? — нахмурилась я.

— Я всего лишь помогаю отцу.

— Но папа не хотел их убивать. Он хотел перенести их дом в лес.

— Он так сказал, чтобы вас не расстраивать. На самом деле муравьи точат дом и от них нужно избавиться прежде, чем они съедят его весь. Ты хочешь, чтобы они съели наш дом?

— Нет, — насупилась я.

— А представь, что однажды они заберутся к тебе в кровать…

— Не заберутся, — прервала брата я. — Скорее они весь твой сахар съедят, который ты прячешь за холодильником.

— И что в этом хорошего, если они съедят весь сахар в доме? Бабушка не сможет больше печь свои вкусные пироги, а ты ведь любишь пироги?

Мне не нравилось, что он разговаривал со мной словно с малолеткой.

— Скоро папа приедет. Пусть он разбирается с муравейником, — продолжила хмуриться я, держа двумя руками пустую бутылку из-под керосина.

Услышав о том, что папа должен уже скоро приехать, Энтони заторопился, чтобы успеть решить свои “взрослые” дела прежде, чем ему в этом помешают настоящие взрослые. Я не сразу поняла, что именно он достал из левого кармана своих шорт, как вдруг спичка в его руках вспыхнула и в следующую секунду упала на муравейник. Огонь еще не вспыхнул, но неосознанный, леденящий страх уже успел сковать все мои мышцы. С округлившимися глазами и сжатой обеими руками бутылкой, я застыла на месте. Внезапно огонь взвился вверх и над муравейником возникли не только желто-красные, но и синие языки пламени.

— Почему он так сильно горит?! — испуганно вскрикнула я, как вдруг заметила у ног Энтони еще одну пустую бутылку, выкраденную им из мастерской отца.

— Глупая, это ведь керосин! — восторженно ответил мне Энтони, явно радуясь результату своей бурной деятельности. Подняв бутылку у своих ног, он закупорил её и бросил в огонь. Я продолжала стоять на месте словно вкопанная, пока спустя несколько секунд брошенная Энтони в огонь бутылка не лопнула. По-видимому, в ней оказались немалые остатки горючей жидкости, отчего костер вдруг с новой силой взмыл вверх.

Как только бутылка лопнула, я буквально подпрыгнула на месте, после чего увидела, как языки пламени перебрасываются на стену дома, к которому прилегал муравейник. Дождь был косой и замочил лишь лицевую часть дома, оставив заднюю стену абсолютно сухой. Энтони еще не понял к чему идет дело, но я уже начала испуганно оглядываться по сторонам в поисках хоть какой-нибудь помощи. Слева от нас жил младший брат отца, дядя Генри. Засушливым летом он неустанно поливал свой газон из зеленого шланга, который я вдруг увидела сейчас лежащим на краю с нашим газоном. Наш задний двор и задний двор дяди Генри не были ограждены никакими заборами, представляя из себя одну сплошную территорию, но границы между ними всё же были видны — Генри чаще подстригал свой газон, чем мы.

Бросив пустую бутылку из-под керосина куда-то в сторону, я со всех ног бросилась к дому Генри. Добежав до него, я с трудом умудрилась открутить кран, торчащий из стены, после чего, схватившись за край извивающегося шланга, на полной скорости, на какую только могла быть способна восьмилетняя девочка, бросилась в сторону муравейника.

Языки пламени уже окончательно перебрались на стену дома и теперь жадно облизывали его сухую вагонку. Энтони, осознавший что именно происходит, так сильно испугался, что не смог сдвинуться с места. Он смотрел на разрастающийся пожар широко распахнутыми глазами, пребывая в явном глубоком шоке. И без того бледный цвет его лица окрасился в мертвенно-белоснежный, отчего со стороны мне вдруг показалось, будто его душа вот-вот выскочит из его тела.

К моменту, когда я подбежала к пылающему муравейнику, огонь уже дошел до середины стены, продолжая стремительно прокладывать себе путь к крыше. Всё то время, что я бежала навстречу пожару, вода из шланга вырывалась струей с огромным напором, отчего все мои ноги уже были залиты, а шорты промочены насквозь.

Направив поток воды на огонь, я вдруг особенно остро осознала, что напор в шланге слишком сильный, но было слишком поздно. Как только вода соприкоснулась со стеной, моё хрупкое тело восьмилетнего ребенка отпружинилось назад, шланг вырвался из скользких рук и начал прыгать по всему газону, заливая меня и Энтони с головы до пят. Сидя на пятой точке и упираясь ладонями в газон, я, сквозь мокрые волосы, бросила беглый взгляд на Энтони, в смутной надежде на то, что он сию же секунду схватит шланг и потушит не собирающееся сдаваться пламя, но Энтони всё еще пребывал в пугающем меня трансе. Поняв, что помощи от него ждать нельзя, я всем своим телом бросилась на шланг, словно пытаясь словить извивающегося питона (за неделю до того я видела такого же зеленого питона в зоопарке и мое воображение в экстремальной ситуации отчего-то перенесло знакомый образ на шланг). В момент, когда шланг оказался у меня в руках, я уже была промокшей насквозь, и все оголенные участки моего тела были покрыты черными точками чернозема, в котором отец в прошлом году высадил новый газон.

Вновь направив струю воды на огонь, я вдруг поняла, что по моим щекам начинают течь неожиданно теплые слезы, как вдруг из-за угла дома, словно из ниоткуда, выбежал отец. Он приехал немногим раньше обычного и, судя по всему, бежа к нам мимо своего турника, расположенного между нашим домом и домом дяди Генри, он видел, как я неистово боролась со шлангом.

Заметив языки пламени на стене, отец выхватил из моих рук шланг, и огонь был потушен им уже спустя какие-то мгновенные пятнадцать секунд.

Черное пятно на обугленной вагонке до сих пор красуется на заднем фасаде родительского дома. Для меня оно стало своеобразным напоминанием, для отца, как выразился он сам спустя много лет, знамением, для остальных же оно было просто черной кляксой на стене, которую никто не видит…

Наш дом получил ожог, но не сгорел. Это важно. Прошло немногим больше пяти лет с момента того пожара, когда я мысленно вернулась к нему, чтобы, в итоге, понять своеобразную тайну человеческой жизни - ожоги неизбежны, но нельзя позволять себе сгорать.

…Муравьи больше никогда не селились возле нашего дома, навсегда эмигрировав на участок дяди Генри.