Эротик (поэтический жанр)

Эротик (польск. erotyk от греч. ἐρωτικός «любовный, влюблённый; страстный» ← др.-греч. ἔρως «любовь, страсть») — польский поэтический жанр любовной лирики, менявшийся в течение веков.

Стихотворения этого жанра характеризуются глубиной чувства и страсти. Лирический субъект его — это влюбленный, часто безответно, обращающийся к объекту своих чувств в виде признания, исповеди, дифирамба или жалобы. Адресат стихов идеализировался.

Эротики пользовались такими стилистическими средствами, как гипербола, метафора, эпитет, перечисление, олицетворение, а также антитеза, оксюморон, междометия.

Временем наибольшего расцвета любовной лирики считается эпоха средневековья. Любовную лирику писали трубадуры, Франсуа Вийон. Франческо Петрарка «Сонетах к Лауре» дал новый взгляд на любовь между мужчиной и женщиной, выражающейся в нежности, полной очарования и желания.

В Польше к жанру эротиков обращались очень многие поэты: Ян Кохановский («Для девушки»), Миколай Семп-Шажинский (т.н. «рукопись Замойских»), Франциск Дионисий Княжнин («Эротики»), Адам Аснык («Эта слеза»), Даниэль Наборовский («Для Анны»), Корнель Уейский («Из эротиков»), Константы Ильдефонс Галчинский («Запрос на счастливые острова»), Юлиан Тувим («Эротик», «польск. Erotyk o bzach»), Ярослав Ивашкевич («Эротик»), Мария Павликовска-Ясножевская (книга «Эротики»), Казимеж Пшерва-Тетмайер («Мне нравится, когда женщина…»), Болеслав Лесьмян (цикл «В малиннике»), Вислава Шимборская («Любовь счастливая»), Кшиштоф Камил Бачинский («Эротик»), Тадеуш Ружевич («Эскиз современного эротика»), Кшиштоф Мария Сенявский (книга «Эротикон») и другие.

Источник: Википедия

Упоминания в литературе

Культ «искусственного и преувеличенного», «оттенок остроты, эзотеричности, извращенности» – все эти свойства романа отсылают к той особой чувствительности, особому способу переживания и видения, который Сьюзен Зонтаг назвала словом «кэмп»[18]: «Все, что является кэмпом – люди и предметы – содержит значительный элемент искусственности»; «это любовь к преувеличениям, к «слишком»»; «вкус к преувеличенным сексуальным характеристикам»; «Кэмп есть вид извращения, при котором используют цветистую манерность для того, чтобы породить двойную интерпретацию»[19]. «Особая чувствительность», о которой писала в своем эссе Зонтаг, бесспорно, узнается в творении Маринетти. Конечно, к таким кэмповым образам относится и скандальный пенис длиной в одинадцать локтей, о котором повествует в своей сказке-легенде Мафарка, и экстатические, предельно экзальтированные речи африканского короля, и флер гомосексуальной эротики в сценах с Магамалом, и «цветистая манерность» описаний и метафор. Героический миф Маринетти обращает в своем «африканском романе» в кэмп, придает героическому элемент кэмповой чувствительности, экзальтирует мифологию аристократизма и героизма до кэмпа. Как писала Зонтаг: «Насколько денди XIX века был суррогатом аристократа в сфере культуры, настолько кэмп является современным дендизмом. Кэмп – это решение проблемы: как быть денди в век массовой культуры».

Филиппо Томмазо Маринетти, Футурист Мафарка. Африканский роман, 1909

В книге много нетрадиционных прочтений уже ставших хрестоматийными произведений. С ними можно соглашаться или не соглашаться, но нельзя не признать их самостоятельность. В «Кинжале» Чулков предлагает увидеть не только призыв к мести коронованным особам, но и к наказанию деятелей якобинского террора. А «Гавриилиаду» расценивает как вызов насаждавшемуся по всей России придворному мистицизму. Он явно сглаживает при этом богоборческий смысл поэмы, говоря, что ее «стрелы не попадали и евангельское предание». При этом автор действительно пытается понять, как в короткий отрезок времени могли быть написаны проникнутая «пряным, острым и сладостным» духом эротики «Гавриилиада» и рассказ о братьях-разбойниках, даже во «мраке преступления» не утративших высоких нравственных чувств, как совмещались в сознании Пушкина восхищение целомудрием христианки Марии из «Бахчисарайского фонтана» и непристойность той же «Гавриилиады».

Георгий Чулков, Жизнь Пушкина, 1938

Неожиданное сравнение выводит чувство Гирея из сферы чистой эротики, снова обращая читателя к иному уровню осмысления событий, описанных в поэме. В то же время событийно-финальные описания эксплицируют и важнейшие особенности авторской аксиологической системы: становится понятно, что сакрализованная романтическим мировоззрением грандиозная и всепобеждающая стихия любовной страсти в авторском сознании ни в коей мере не может быть сопоставима с высшими духовными ценностями горнего мира.

Н. П. Жилина, Творчество А.С. Пушкина в контексте христианской аксиологии, 2017

В том же втором выпуске альманаха «Аглая», где помещена «Сиерра-Морена», Карамзин напечатал неоконченную «богатырскую сказку» об Илье Муромце, нимало не похожем на своего былинного тезку. «Древность» здесь – то же средство дистанцирования, что условный и достоверный разом «местный колорит» в «скандинавской» и «гишпанской» повестях, но роковые страсти заменены легкой игровой эротикой. Существенно, что литературность «Ильи Муромца» заявлена как авторское кредо: «Ах! не все нам горькой истиной / мучить томные сердца свои! / ах! не все нам реки слезные / лить о бедствиях существенных! / На минуту позабудемся / в чародействе красных вымыслов!» И далее: «о богиня света белого – / Ложь, Неправда, призрак истины! / будь теперь моей богинею». Ложь правит всем миром – объявляет «с газетирами / сокровенности политики» и сочиняет «с стихотворцами / знатным похвалы прекрасные», следовательно, ложны и те бедствия, что мы почитаем существенными, а единственная правда – «чародейство красных вымыслов», ибо она утешает, развлекает и дарует душевный покой, неотделимый от улыбчивого приятия иллюзорного мира.

Андрей Немзер, При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы, 2013