Цитаты со словом «персонаж»

Чем сложнее действие, тем проще персонажи.

В словах и поведении некоторых персонажей Достоевского мы иногда ощущаем, что они живут сразу на двух планах - на том, что мы знаем, и в какой-то другой реальности, в которую нас не пустят.

В каком-то смысле мне никогда не приходилось «создавать» историю... Я вижу картины. Некоторые из них чем-то — может быть, запахом — похожи друг на друга, и это их объединяет. Не нужно им мешать — наблюдай тихонько, и они начнут сливаться воедино. Если очень повезет (со мной так ещё не бывало), целая серия картин сольется до того здорово, что получится готовая история, а писателю ничего и делать не придется. Но чаще (это как раз мой случай) остаются незаполненные места. Вот тут-то самое время подумать, определить, почему такой-то персонаж в таком-то месте делает то-то и то-то. Я представления не имею, так ли работают другие писатели и вообще так ли нужно писать. Но я по-другому не умею. У меня первыми всегда появляются образы.

Научная фантастика представляет собой необычный взгляд на наш мир и обычный взгляд на иной мир, альтернативный. Это не отражение нашего мира. Центральная идея НФ — есть идея динамики. События разворачиваются вокруг идеи какого-то допущения, существующего в обществе или существах, его населяющих. Эта идея должна быть новой, неким новшеством. Хорошая НФ рассказывает читателю что-то новое, чего он не знал о возможностях мира. Обе вещи — новый фактор и описание мира, основанного на действии этого фактора — это изобретение автора, а не простое описание. И в конце концов, НФ показывает то, что в противном случае было бы абстрактным допущением. Она делает это, описывая функционирование идеи на примере — во времени и пространстве, для этого необходимо выдумать это время и пространство. Персонажи не отличаются от персонажей нефантастических произведений, но они сталкиваются с чем-то, что отличается от того, с чем имеют дело нефантастические персонажи.

У меня есть тенденция писать об одной и той же женщине снова и снова, о женщине красивой, но жестокой. Она холодна, очень умна, очень красива, но бессердечна. Главный персонаж всегда влюбляется в неё, но она его уничтожает, потому что она настолько умна, что думает на два шага вперёд.

Миры, в которых действуют персонажи Филипа Дика, подвергаются отмене или пересмотру без предварительного уведомления. Реальность в них примерно так же надёжна, как и обещание политика.

Только что пролистал одну биографию. Мысль о том, что все упомянутые в ней персонажи существуют уже только на страницах этой книги, показалась мне настолько невыносимой, что я лег, дабы не упасть в обморок.

Разумеется, сюжетной идее должное внимание, но персонажи скоро начинают жить своей жизнью. Некоторые авторы, Боб Шоу, например, всегда знают, как должен развиваться сюжет на том или ином этапе произведения. Но я предоставляю моим героям свободу, позволяю рассказу развиваться в зависимости от их характера и индивидуальных способностей. Можно сказать, что Шоу использует карту, чтобы показать читателю, куда ему двигаться, тогда как я предоставляю только компас.

Наиболее поразительно то, что персонажи не были отобраны по своему могучему интеллекту или колоритности личности, они — просто случайная выборка из рода homo. Насколько я могу припомнить, ни в каких произведениях Хайнлайна нет персонажей, которые по сути были бы необычными. Некоторые из них неординарны: некоторые — долгожители, один обладает эйдетической памятью, другой — двумя головами, но во всех других отношениях, они триумфально заурядны.

В «Шинели» и в «Превращении» герой, наделённый определённой чувствительностью, окружен гротескными бессердечными персонажами, смешными или жуткими фигурами, взывающая к состраданию человечность присуща обоим. В «Докторе Джекиле и мистере Хайде» её нет, жилка на горле рассказа не бьётся . Да, Стивенсон посвящает немало страниц горькой участи Джекила, и всё-таки в целом это лишь первоклассный кукольный театр. Тем и прекрасны кафкианский и гоголевский частные кошмары, что у героя и окружающих нелюдей мир общий, но герой пытается выбраться из него, подняться над этим миром, сбросить маску — выйти из шинели или карапакса. Аттерсоны, Пулы, Энфилды преподносятся как обыкновенные, рядовые люди; на самом деле эти персонажи извлечены из Диккенса и представляют собой фантомы, не вполне укорененные в стивенсоновской художественной реальности, так же как стивенсоновский туман явно выполз из мастерской Диккенса, дабы окутать вполне обыкновенный Лондон. В сущности, я хочу сказать, что волшебное снадобье Джекила более реально, чем жизнь Аттерсона. Фантастическая тема Джекила-Хайда по замыслу должна была контрастировать с обыкновенным Лондоном, а на самом деле контрастируют готическая средневековая тема с диккенсовской. И расхождение это иного порядка, чем расхождение между абсурдным миром и трогательно абсурдным Башмачкиным или между абсурдным миром и трагически абсурдным Грегором.

Главное горе портретной фотографии — это что люди стремятся изобразить собой, что они «снимаются». А в литературе этому точно соответствует, когда писатели «сочиняют». Пошлее этого сочинительства нет ничего на свете.

Создание произведения искусства — это взаимопроникновение личности автора и личности его героя.

История — это роман, который был, роман — это история, которая могла бы быть.

Драма — это поэзия поведения, роман приключений — поэзия обстоятельств.

Герои подобно произведениям искусства кажутся более великими через пространство веков.

«Апокалиптизм» моих песен связан со вполне рациональным видением того, что в постиндустриальной цивилизации история народов с их архетипами кончается, уступая место некой статичной длительности одномерного «общества спектакля».

Классические произведения живы до сих пор не художественностью и вымыслом, а правдивым изображением эпохи. Художественность, как и любовь, — приправа для основной идеи произведения.

Мы ненавидим театральность в театре, но любим сценичное на сцене. Это огромная разница.

Жизнь чаще похожа на роман, чем наши романы на жизнь.

Как в политике одно меткое слово, одна острота часто воздействует решительнее целой демосфеновской речи, так и в литературе миниатюры зачастую живут дольше толстых романов.

«Мир Ā». Этот широко известный роман начал свой путь в качестве претенциозного, глупого, дико сложного и противоречивого журнального сериала.

Из всех ролей, сыгранных в кино, самая дорогая для меня роль — в кинофильме «Возраст любви». Я всегда вспоминаю об этой картине с особым чувством.

В художественном кино режиссёр является богом, в документальном — Бог является режиссёром.

У каждого человека под шляпой — свой театр, где развертываются драмы, часто более сложные, чем те, что даются в театрах.

Легенды входят в историю не потому, что похожи одна на другую, а потому, что отличаются друг от друга. Мастером становится художник, который делает чужие легенды понятными нам.

Его жизнь можно считать более выдающимся юмористическим творением, чем его творчество.

Достоевский и Гоголь — писатели с воображением, Пушкин, Толстой, Тургенев исходили от натуры. Я пишу исключительно о своем опыте, у меня нет никакого воображения.

«Один человек пишет роман. Один человек пишет симфонию. Крайне важно, что один человек сделает фильм».

Роман — это история настоящего, в то время как история — это роман минувшего.

Я гораздо больше верю в законы театрального синтаксиса, чем в законы сценической композиции; я верю, что на сцене можно играть даже гражданский кодекс, только следовало бы написать его немного иначе.

Есть лишь два типа писателей. Одни, более популярные, говорят с читателем; вторые, менее удачливые, — с самими собой.

Если по телевизору вы видите отличный фильм с первоклассными актёрами, интересным сюжетом и потрясающими диалогами, — это значит, что вы смотрите рекламу.

История мира — это биография великих людей.

Если называть вещи своими именами, то наиболее цельные, значительные и благородные роли в Театре Жизни исполняются актёрами-любителями и вызывают у зрителя лишь ленивую зевоту.

Я протестую против терминов «фантазия» и «символизм». Наш внутренний мир реален, быть может, даже более реален, чем мир, окружающий нас.

…Осип Перельман, который стал Осипом Дымовым, взяв себе чеховский псевдоним, как понятно, поскольку искал некоего преодоления своей биографической данности, своей биографической конкретности, входа в русскую литературу.

В нормальной женской биографии до тридцати лет — хронология, после — мифология.

Воображение писателя рождается из реального чувства.

Мой выбор — боевые искусства, моя профессия — актёр. Моя главная роль — художник жизни.

Многогранность, неистощимость на выдумку, логичность и склонность к юмору, а также истинное мифотворчество превратили Роджера Желязны не просто в писателя-фантаста, а в Писателя с большой буквы.

Чтобы сделать великий фильм, необходимы три вещи — сценарий, сценарий и еще раз сценарий.

Либо вы (режиссёр) инициатор творчества, а мы (актёры) простой материал в ваших руках, попросту ремесленники, либо, наоборот, мы творим, а вы нам только помогаете. Иначе что же выйдет?

Нет понятия «плагиат»: само собой разумеется, что все произведения — произведения одного автора, вневременного и анонимного.

Мне очень нравятся автобиографичные песни.

«Мне всегда нравилось заниматься немного сюрреалистической ситуацией и представлять её на реалистичной основе».

Я часто обращаюсь к научной фантастике, потому что эта литература располагает необходимым для меня набором художественных приемов, близких сюрреализму.

Я твёрдо убеждён, что атмосферу страха в фильме нужно создавать исключительно кинематографическими методами.

История — это роман, в который верят, роман же — история, в которую не верят.

Описывать прошлое — меньший риск, чем описывать настоящее, ибо в этом случае писатель отвечает только за точную передачу заимствованного им у других.

Роман — это движение, потому что в нём есть изложение идей и ситуаций, которые следуют друг за другом, сталкиваются, теснятся.

Театральное произведение это движение, потому что в нём есть эволюция в состоянии душ и фактов.