Неточные совпадения
— Я
шучу! — сказала она, меняя тон на другой, более искренний. — Я хочу, чтоб вы провели со мной день и несколько дней до вашего отъезда, — продолжала она почти
с грустью. — Не оставляйте меня,
дайте побыть
с вами… Вы скоро уедете — и никого около меня!
—
Дайте мне силу не ходить туда! — почти крикнула она… — Вот вы то же самое теперь испытываете, что я: да? Ну, попробуйте завтра усидеть в комнате, когда я буду гулять в саду одна… Да нет, вы усидите! Вы сочинили себе страсть, вы только умеете красноречиво говорить о ней, завлекать, играть
с женщиной! Лиса, лиса! вот я вас за это, постойте, еще не то будет! —
с принужденным смехом и будто
шутя, но горячо говорила она, впуская опять ему в плечо свои тонкие пальцы.
— «Чем же это лучше Японии? —
с досадой сказал я, — нечего делать, велите мне заложить коляску, — прибавил я, — я проедусь по городу, кстати куплю сигар…» — «Коляски
дать теперь нельзя…» — «Вы
шутите, гocподин Демьен?» — «Нимало: здесь ездят
с раннего утра до полудня, потом
с пяти часов до десяти и одиннадцати вечера; иначе заморишь лошадей».
«Скажите, правду ли муж говорит? — сказала она, обращаясь к грозному Сильвио, — правда ли, что вы оба
шутите?» — «Он всегда
шутит, графиня, — отвечал ей Сильвио; — однажды
дал он мне
шутя пощечину,
шутя прострелил мне вот эту фуражку,
шутя дал сейчас по мне промах; теперь и мне пришла охота
пошутить…»
С этим словом он хотел в меня прицелиться… при ней!
— Разумеется… ну, а так как место зависит от меня и вам, вероятно, все равно, в который из этих городов я вас назначу, то я вам
дам первую ваканцию советника губернского правления, то есть высшее место, которое вы по чину можете иметь. Шейте себе мундир
с шитым воротником, — добавил он
шутя.
— Вздор! вздор, голубчик! —
шутила она, — мундирчик твой мы уважаем, а все-таки спрячем, а тебе кацавейку
дадим! Бегай в ней, веселись… что надуваться-то! Да вот еще что! не хочешь ли в баньку сходить
с дорожки? мы только что отмылись… Ах, хорошо в баньке! Старуха Акуля живо тебя вымоет, а мы
с чаем подождем!
— Ты меня будешь помнить, — повторила несколько раз Харитина,
давая отцу нюхать спирт. — Я не шутки
с тобой
шутила. О, как я тебя люблю, несчастный!
Природа устала
с собой воевать —
День ясный, морозный и тихий.
Снега под Нерчинском явились опять,
В санях покатили мы лихо…
О ссыльных рассказывал русский ямщик
(Он знал по фамилии даже):
«На этих конях я возил их в рудник,
Да только в другом экипаже.
Должно быть, дорога легка им была:
Шутили, смешили друг дружку;
На завтрак ватрушку мне мать испекла,
Так я подарил им ватрушку,
Двугривенный
дали — я брать не хотел:
— «Возьми, паренек, пригодится...
Вообще ему стало житься легче
с тех пор, как он решился
шутить. Жену он
с утра прибьет, а потом целый день ее не видит и не интересуется знать, где она была. Старикам и в ус не дует; сам поест, как и где попало, а им денег не
дает. Ходил отец к городничему, опять просил сына высечь, но времена уж не те. Городничий — и тот полюбил Гришку.
— Да; но вы не
дали мне обмануться: я бы видел в измене Наденьки несчастную случайность и ожидал бы до тех пор, когда уж не нужно было бы любви, а вы сейчас подоспели
с теорией и показали мне, что это общий порядок, — и я, в двадцать пять лет, потерял доверенность к счастью и к жизни и состарелся душой. Дружбу вы отвергали, называли и ее привычкой; называли себя, и то, вероятно,
шутя, лучшим моим другом, потому разве, что успели доказать, что дружбы нет.
Старики Углаковы одновременно смеялись и удивлялись. Углаков, сделав
с своей
дамой тур — два, наконец почти упал на одно из кресел. Сусанна Николаевна подумала, что он и тут что-нибудь
шутит, но оказалось, что молодой человек был в самом деле болен, так что старики Углаковы,
с помощью даже Сусанны Николаевны, почти перетащили его на постель и уложили.
— Тебе не сидится, а я лошадок не
дам! —
шутил Иудушка, — не
дам лошадок, и сиди у меня в плену! Вот неделя пройдет — ни слова не скажу! Отстоим обеденку, поедим на дорожку, чайку попьем, побеседуем… Наглядимся друг на друга — и
с Богом! Да вот что! не съездить ли тебе опять на могилку в Воплино? Все бы
с бабушкой простилась — может, покойница и благой бы совет тебе подала!
— Я имею к вам претензию, — заговорил Хрипач сухою скороговоркою. — Каждый раз, как мне приходится
давать урок рядом
с вами, у меня голова буквально трещит, — такой хохот подымается в вашем классе. Не могу ли я вас просить
давать уроки не столь веселого содержания? «
Шутить и все
шутить, — как вас на это станет»?
Между тем ночь уже совсем опустилась над станицей. Яркие звезды высыпали на темном небе. По улицам было темно и пусто. Назарка остался
с казачками на завалинке, и слышался их хохот, а Лукашка, отойдя тихим шагом от девок, как кошка пригнулся и вдруг неслышно побежал, придерживая мотавшийся кинжал, не домой, а по направлению к дому хорунжего. Пробежав две улицы и завернув в переулок, он подобрал черкеску и сел наземь в тени забора. «Ишь, хорунжиха! — думал он про Марьяну: — и не
пошутит, чорт!
Дай срок».
— Если ты серьезно дуришь — я тоже должен серьезно поступать
с тобой… Я отцу твоему
дал слово — поставить тебя на ноги… И я тебя поставлю! Не будешь стоять — в железо закую… Тогда устоишь… Я знаю — все это у тебя
с перепою… Но ежели ты отцом нажитое озорства ради губить будешь — я тебя
с головой накрою… Колокол солью над тобой…
Шутить со мной очень неудобно!
Ну, вижу, сынок мой не
шутя затеял кружиться, и отписала ему, чтобы старался учиться наукам и службе, а о пустяках, подобных городским барышням, не смел думать, а он и в этот тон ответ шлет: «Правы, — говорит, — вы, милая маменька, что, не
дав мне благословления, даже очень меня пожурили: я вполне того был достоин и принимаю строгое слово ваше
с благодарностью.
Но нет; вы ведь не
шутите… не правда ли?
давайте их сюда,
давайте этих юношей Червеву, — он их
с любовью научит понимать достойное познанья и, может быть, откроет им — как можно быть счастливым в бедствиях.
—
Дай бог тебе счастье, если ты веришь им обоим! — отвечала она, и рука ее играла густыми кудрями беспечного юноши; а их лодка скользила неприметно вдоль по реке, оставляя белый змеистый след за собою между темными волнами; весла, будто крылья черной птицы, махали по обеим сторонам их лодки; они оба сидели рядом, и по веслу было в руке каждого; студеная влага
с легким шумом всплескивала, порою озаряясь фосфорическим блеском; и потом уступала, оставляя быстрые круги, которые постепенно исчезали в темноте; — на западе была еще красная черта, граница дня и ночи; зарница, как алмаз, отделялась на синем своде, и свежая роса уж падала на опустелый берег <Суры>; — мирные плаватели, посреди усыпленной природы, не думая о будущем,
шутили меж собою; иногда Юрий каким-нибудь движением заставлял колебаться лодку, чтоб рассердить, испугать свою подругу; но она умела отомстить за это невинное коварство; неприметно гребла в противную сторону, так что все его усилия делались тщетны, и челнок останавливался, вертелся… смех, ласки, детские опасения, всё так отзывалось чистотой души, что если б демон захотел искушать их, то не выбрал бы эту минуту...
— То-то «я»! Ну, ты!! Ты!! знаю я, что ты — ты! Ты бы вот рад радостью в чужом саду яблочко съесть, даже и сейчас у тебя от одного воображения глаза враскос пошли — да на тот грех я сам при сем состою! Ну, мир, что ли!
пошутил!
давай руку — будет
с тебя!
Ну,
дала я ей это платье,
дала кружевцов; перешила она это платьишко, отделала его кое-где кружевцами, и чудесное еще платьице вышло. Пошла я, сударь мой, в штинбоков пассаж, купила ей полсапожки,
с кисточками такими,
с бахромочкой,
с каблучками;
дала ей воротничков, манишечку — ну, одним словом, нарядила молодца, яко старца; не стыдно ни самой посмотреть, ни людям показать. Даже сама я не утерпела,
пошутила ей: «Франтишка, — говорю, — ты какая! умеешь все как к лицу сделать».
А почему так? Потому — дело помню, стараюсь, не так, как другие — лежни али глупостями занимаются. А я ночи не сплю. Метель не метель — еду. Ну и дело делается. Они думают, так,
шутя денежки наживают. Нет, ты потрудись да голову поломай. Вот так-то заночуй в поле да ночи не спи. Как подушка от думы в головах ворочается, — размышлял он
с гордостью. — Думают, что в люди выходят по счастью. Вон Мироновы в миллионах теперь. А почему? Трудись. Бог и
даст. Только бы
дал бог здоровья».
Он увидел за одним разом столько почтенных стариков и полустариков
с звездами на фраках,
дам, так легко, гордо и грациозно выступавших по паркету или сидевших рядами, он услышал столько слов французских и английских, к тому же молодые люди в черных фраках были исполнены такого благородства,
с таким достоинством говорили и молчали, так не умели сказать ничего лишнего, так величаво
шутили, так почтительно улыбались, такие превосходные носили бакенбарды, так искусно умели показывать отличные руки, поправляя галстук,
дамы так были воздушны, так погружены в совершенное самодовольство и упоение, так очаровательно потупляли глаза, что… но один уже смиренный вид Пискарева, прислонившегося
с боязнию к колонне, показывал, что он растерялся вовсе.
Няня. А вот вы бы, моя сударушка, сначала
с ним бы не
шутили. Этому народцу столько
дай (показывает на мизинец) — он всю руку тянет. Не кокетничали бы, А то вам, что ни поп — то батька. Вот и дококетничались.
Обед нам стряпает чернобровая
дама, солдатка Варвара Кирилловна, женщина лет двадцати двух, статная, здоровая — очень интересный человек: разговаривает она больше улыбками красных и сочных губ да тёмных, насмешливых глаз, держится строго — попробовал было Алёха шутки
с нею
шутить, но быстро отстал и начал относиться почтительно, именуя её по отчеству.
— Да кто вам сказал, что он хотел англичан обманывать? Он знал, что
с ними
шутить не годится и всему дальнейшему благополучному течению дела усмотрел иной проспект, а на том проспекте предвидел уже для себя полезного деятеля, в руках которого были все средства все это дело огранить и в рамку вставить. Тот и
дал всему такой оборот, что ни Ротшильд, ни Томсон Бонер и никакой другой коммерческий гений не выдумает.
Когда отец
с матерью вернулись, они не знали, как благодарить Анну Трофимовну,
дали ей вольную, но она не взяла и до старости жила и умерла у нас. А меня
шутя звали
с тех пор: Пугачева невеста. А гривенник тот, что мне
дал Пугачев, я до сих пор храню; и как взгляну на него, вспоминаю свои детские годы и добрую Анну Трофимовну.
Через две минуты она
с волнением, отражающимся даже бледностью на ее лице, спрашивает, нравилась ли ему та
дама, о которой, как-то
шутя, упомянуто было в разговоре много дней тому назад; потом спрашивает, что ему нравится в женщине; когда он замечает, как хорошо сияющее небо, она говорит: «Да, хорошо!
— А главная причина, что морской человек бога завсегда должон помнить. Вода — не сухая путь. Ты
с ей не
шути и о себе много не полагай… На сухой пути человек больше о себе полагает, а на воде — шалишь! И по моему глупому рассудку выходит, милый баринок, что который человек на море бывал и имеет в себе понятие, тот беспременно должон быть и душой прост, и к людям жалостлив, и умом рассудлив, и смелость иметь, одно слово, как, примерно, наш «голубь», Василий Федорыч,
дай бог ему здоровья!
— Она смеется! — шептал он ей через четверть часа. — Она глупа! Вы знаете, что она требует
с каждого за один миг любви? Знаете? Сто тысяч франков! Ха-ха-ха! Посмотрим, какой сумасшедший
даст ей эти деньги! За сто тысяч я буду иметь таких десяток! Гм…Дочь вашей кузины, мадам, была красивее ее в тысячу раз и стоила мне сто тысяч, но стоила в продолжение трех лет! А эта? Капризная девчонка! Сто тысяч…Ваше дело, madame, объяснить ей, что это ужасно глупо
с ее стороны…Она
шутит, но…не всегда же можно
шутить.
— Я и теперь
с вами
шучу, скажите ему все; скажите, как Горданов одичал и оглупел вне Петербурга; я даже и сам ему все это скажу и не скрою, что вы мне, милая Ванскок, открыли великие дела, и
давайте вместе устраивать Висленева.
Надежда Александровна несколько раз вспоминала про ее схватку
с махновцем и
шутила, что следовало бы ей
дать орден Красного Знамени.
— Ну, прощай, поезжай
с Богом,
дай тебе Господь куль червонцев и генеральский чин! —
пошутил Павел Кириллович.
— А ты думаешь,
шучу. У нас это не так водится, не для того я его
с тобой иногда одну оставляла, чтобы он перед тобой амуры распускал. Надо было честь честью сперва ко мне бы обратиться, я бы попросила время подумать и переговорить
с тобой. Протянула бы денька два-три, а потом уже и
дала бы согласие. А они на, поди… Столковались без матери. Завтра приедет просить твоей руки. А я вот возьму да завтра не приму.
Помню одно еще обстоятельство, самое постыдное: сорвал я около дороги какой-то голубенький цветочек, колокольчик, и
дал его Лидочке, моей девочке,
пошутил с нею; и это бы ничего, вполне естественно, так как я очень люблю моих детей и особенно Лидочку… но что я думал про себя, когда
шутил?
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не
давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец,
шутя, возбуждал ее ревность; она
с спокойною улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивою: пусть делает, что́ хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».