Неточные совпадения
Райский еще «серьезнее» занялся хождением в окрестности, проникал опять в старые здания, глядел, щупал, нюхал камни,
читал надписи, но не разобрал и двух
страниц данных профессором хроник, а писал русскую жизнь, как она снилась ему в поэтических видениях, и кончил тем, что очень «серьезно» написал шутливую поэму, воспев в ней товарища, написавшего диссертацию «о долговых обязательствах» и никогда не платившего
за квартиру и
за стол хозяйке.
Но Смердяков не
прочел и десяти
страниц из Смарагдова, показалось скучно. Так и закрылся опять шкаф с книгами. Вскорости Марфа и Григорий доложили Федору Павловичу, что в Смердякове мало-помалу проявилась вдруг ужасная какая-то брезгливость: сидит
за супом, возьмет ложку и ищет-ищет в супе, нагибается, высматривает, почерпнет ложку и подымет на свет.
— Изволь, мой милый. Мне снялось, что я скучаю оттого, что не поехала в оперу, что я думаю о ней, о Бозио; ко мне пришла какая-то женщина, которую я сначала приняла
за Бозио и которая все пряталась от меня; она заставила меня
читать мой дневник; там было написано все только о том, как мы с тобою любим друг друга, а когда она дотрогивалась рукою до
страниц, на них показывались новые слова, говорившие, что я не люблю тебя.
Наконец, дошел черед и до «Письма». Со второй, третьей
страницы меня остановил печально-серьезный тон: от каждого слова веяло долгим страданием, уже охлажденным, но еще озлобленным. Эдак пишут только люди, долго думавшие, много думавшие и много испытавшие; жизнью, а не теорией доходят до такого взгляда…
читаю далее, — «Письмо» растет, оно становится мрачным обвинительным актом против России, протестом личности, которая
за все вынесенное хочет высказать часть накопившегося на сердце.
Только во сне я
читал иной раз собственные стихи или рассказы. Они были уже напечатаны, и в них было все, что мне было нужно: наш городок, застава, улицы, лавки, чиновники, учителя, торговцы, вечерние гуляния. Все было живое, и над всем было что-то еще, уже не от этой действительности, что освещало будничные картины не будничным светом. Я с восхищением перечитывал
страницу за страницей.
Я заглядывал также в романы, которые особенно любила
читать Александра Ивановна; они воспламеняли мое участие и любопытство, но мать не позволяла мне
читать их, и я пробегал некоторые
страницы только украдкой, потихоньку, в чем, однако, признавался матери и
за что она очень снисходительно меня журила.
Разумеется, половина времени проходила в чтении вслух; иногда мать
читала мне сама, и
читала так хорошо, что я слушал
за новое — известное мне давно, слушал с особенным наслаждением и находил такие достоинства в прочитанных матерью
страницах, каких прежде не замечал.
Целый вечер и следующее утро я провел в каком-то унылом онемении. Помнится, я попытался работать и взялся
за Кайданова — но напрасно мелькали передо мною разгонистые строчки и
страницы знаменитого учебника. Десять раз сряду
прочел я слова: «Юлий Цезарь отличался воинской отвагой» — не понял ничего и бросил книгу. Перед обедом я опять напомадился и опять надел сюртучок и галстук.
— Мы люди умные и отлично поймем друг друга, — говорил гнусавым голосом Перекрестов, дергая себя
за бороденку. — Я надеюсь, что разные охи и вздохи для нас совсем лишние церемонии, и мы могли бы приступить к делу прямо, без предисловий. Нынче и книги без предисловий печатаются: открывай первую
страницу и
читай.
Скорее —
за стол. Развернул свои записи, взял перо — чтобы они нашли меня
за этой работой на пользу Единого Государства. И вдруг — каждый волос на голове живой, отдельный и шевелится: «А что, если возьмут и
прочтут хотя бы одну
страницу — из этих, из последних?»
На эстраде поэт
читал предвыборную оду, но я не слышал ни одного слова: только мерные качания гекзаметрического маятника, и с каждым его размахом все ближе какой-то назначенный час. И я еще лихорадочно перелистываю в рядах одно лицо
за другим — как
страницы — и все еще не вижу того единственного, какое я ищу, и его надо скорее найти, потому что сейчас маятник тикнет, а потом —
Ощутил лесной зверь, что у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма,
прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький, как ты сел вот так, а я села вот этак, а потом ты взял меня
за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а ты»… и пошла, и пошла! да
страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
Эта грусть не помешала ему, однако, взяться
за Историю Гогенштауфенов и начать
читать ее с самой той
страницы, на которой он остановился накануне.
Теперь сестра тихо
прочла только одну
страницу и не могла больше: не хватало голоса. Редька взял ее
за руку и, пошевелив высохшими губами, сказал едва слышно, сиплым голосом...
Мать даже не упрекнула
за опоздание — а опоздал он на целый час; и опять было хорошо, и опять
читали, и яркие
страницы книги слепили глаза после темноты, а буквы казались необыкновенно черны, четки и красивы.
День
за днем прошли два месяца. Я с Коноваловым о многом переговорил и много
прочитал. «Бунт Стеньки» я
читал ему так часто, что он уже свободно рассказывал книгу своими словами,
страницу за страницей, с начала до конца.
Квартальный перемахнул знакомые
страницы и
прочитал: «Государыня в переписке с Вольтером назвала его вторым Златоустом.
За сие несообразное сравнение жизнь нашей монархини не будет иметь спокойного конца».
— Книжки, — ответил Семенов и, взглянув на Федора из-за
страницы, спросил: — А вы
читаете?
Он начал
читать с первой
страницы и
читал все подряд, забыв даже и фразу, из-за которой достал книгу.
Мы слышали суждение о книге, изданной г. Анненковым, выраженное в таком тоне: «
Прочитавши ее до конца, надобно опять воротиться к первой
странице и спросить, вместе с биографом Станкевича: чем же имя этого юноши заслужило право на внимание общества и на снисходительное любопытство его?» Выражавшие такое суждение не видели в Станкевиче ничего, кроме того, что он был добрый человек, получивший хорошее воспитание и имевший знакомство с хорошими людьми, которым умел нравиться: что же
за невидаль подобная личность?
И тотчас принялась
за чтение.
Прочла страницу, другую — плохо понимает. «Ничего, ничего, — бодрит себя Дуня, — Марья Ивановна говорила, что эту книгу сразу понять нельзя, много раз она велела
читать ее и каждое слово обдумывать».
— Ничего. Ты
читаешь, Лариса где-то витает; Подозеров витает
за нею; мы с Сашей еще над первою
страницей задумались, а ты все
читаешь да
читаешь!
— Вот! Вот! — закричал Магнус, волнуясь. — В ваших глазах снова две слезинки, которые я уже видел однажды, — это ложь, Вандергуд! Под ними нет источника слез, они пали откуда-то сверху, из облаков, как роса. Лучше смейтесь:
за вашим смехом я вижу просто дурного человека, но
за вашими слезами стоят белые
страницы. Белые
страницы!.. или их
прочла моя Мария?
Он довольно долго
читал все четыре
страницы и на некоторых строках останавливался.
За ним нетерпеливо следила Серафима.
Теперь каждый вечер, выучив наскоро уроки, я садился
за Бокля (начал его с первой
страницы), закуривал и наслаждался силою умственной работы, и что вот я какую
читаю книгу — Бокля! — как будто уже студент, и что табачный пепел падает на книгу (Некрасов...
Молчаливая, задумчивая, ходила она из угла в угол по своей комнате, или по целым часам сидела
за книгой, видимо, не
читая ее, но лишь уставившись глазами в
страницу: мысли ее были далеко.
Она спешила
читать как можно скорее одну
за другою
страницы акафистов и, нередко разбитая и изнеможенная, засыпала, лежа перед озаренным лампадой киотом, лепеча и в дремоте: «Иисусе, сыне Давидов, помилуй мя!»