Неточные совпадения
Но,
прочтя потом
историю церкви католического писателя и
историю церкви православного писателя и увидав, что обе церкви, непогрешимые по сущности своей, отрицают одна другую, он разочаровался и в Хомяковском учении о церкви, и это здание рассыпалось таким же прахом, как и философские постройки.
Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки.
История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее
истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. Исповедь Руссо имеет уже недостаток, что он
читал ее своим друзьям.
Он слушал и химию, и философию прав, и профессорские углубления во все тонкости политических наук, и всеобщую
историю человечества в таком огромном виде, что профессор в три года успел только
прочесть введение да развитие общин каких-то немецких городов; но все это оставалось в голове его какими-то безобразными клочками.
Несколько раз, с различными интонациями и с выражением величайшего удовольствия,
прочел он это изречение, выражавшее его задушевную мысль; потом задал нам урок из
истории и сел у окна. Лицо его не было угрюмо, как прежде; оно выражало довольство человека, достойно отмстившего за нанесенную ему обиду.
Он
прочел все, что было написано во Франции замечательного по части философии и красноречия в XVIII веке, основательно знал все лучшие произведения французской литературы, так что мог и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие познания в мифологии и с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные познания в
истории, почерпнутые им из Сегюра; но не имел никакого понятия ни о математике, дальше арифметики, ни о физике, ни о современной литературе: он мог в разговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз о Гете, Шиллере и Байроне, но никогда не
читал их.
Но в этот вечер они смотрели на него с вожделением, как смотрят любители вкусно поесть на редкое блюдо. Они слушали его рассказ с таким безмолвным напряжением внимания, точно он столичный профессор, который
читает лекцию в глухом провинциальном городе обывателям, давно стосковавшимся о необыкновенном. В комнате было тесно, немножко жарко, в полумраке сидели согнувшись покорные люди, и было очень хорошо сознавать, что вчерашний день — уже
история.
— Вы рассуждаете так, как будто
история, мачеха ваша, приказала вам: «Ваня, сделай революцию!» А вы мачехе не верите, революции вам не хочется, и, сделав кислое личико, вы
читаете мне из корана Эдуарда Бернштейна, подтверждая его Рихтером и Ле-Боном, — не надо делать революцию!
— Ты не москвичка, а тоже заплуталась:
читаешь «
Историю материализма» и «Философию мистики» Дюпреля.
На другой день, вспомнив этот припадок лиризма и жалобу свою на жизнь, Самгин снисходительно усмехнулся. Нет, жизнь налаживалась неплохо. Варвара усердно
читала стихи и прозу символистов, обложилась сочинениями по
истории искусства, — Самгин, понимая, что это она готовится играть роль хозяйки «салона», поучал ее...
После
истории с Никоновой Самгин смотрел на Гогина как на человека, который увел у него жену, но
читать охотно согласился.
—
Читайте «
Историю города Глупова» — вот подлинная и честная
история России, — внушал он.
— Нет, — ответил Самгин, оглядываясь, — все вокруг как будто изменилось, потемнело, сдвинулось теснее, а Марина — выросла. Она спрашивала его, точно ученика, что он
читал по
истории мистических сект, по
истории церкви? Его отрицательные ответы смешили ее.
— Но, по вере вашей, Кутузов, вы не можете претендовать на роль вождя. Маркс не разрешает это, вождей — нет,
историю делают массы. Лев Толстой развил эту ошибочную идею понятнее и проще Маркса, прочитайте-ка «Войну и мир».
Он
читал Бокля, Дарвина, Сеченова, апокрифы и творения отцов церкви,
читал «Родословную
историю татар» Абдул-гази Багодур-хана и,
читая, покачивал головою вверх и вниз, как бы выклевывая со страниц книги странные факты и мысли. Самгину казалось, что от этого нос его становился заметней, а лицо еще более плоским. В книгах нет тех странных вопросов, которые волнуют Ивана, Дронов сам выдумывает их, чтоб подчеркнуть оригинальность своего ума.
В углу, на маленькой полке стояло десятка два книг в однообразных кожаных переплетах. Он
прочитал на корешках: Бульвер Литтон «Кенельм Чиллингли», Мюссе «Исповедь сына века», Сенкевич «Без догмата», Бурже «Ученик», Лихтенберже «Философия Ницше», Чехов «Скучная
история». Самгин пожал плечами: странно!
— Ежели вас не зацепят в эту
историю, так вы насчет книжек позаботьтесь мне; в тюрьме будто
читать не мешают.
— «Скучную
историю» Чехова —
читали? Забавно, а? Профессор всю жизнь чему-то учил, а под конец — догадался: «Нет общей идеи». На какой же цепи он сидел всю-то жизнь? Чему же — без общей идеи — людей учил?
Он в лицах проходит
историю славных времен, битв, имен;
читает там повесть о старине, не такую, какую рассказывал ему сто раз, поплевывая, за трубкой, отец о жизни в Саксонии, между брюквой и картофелем, между рынком и огородом…
И сама
история только в тоску повергает: учишь,
читаешь, что вот-де настала година бедствий, несчастлив человек; вот собирается с силами, работает, гомозится, страшно терпит и трудится, все готовит ясные дни. Вот настали они — тут бы хоть сама
история отдохнула: нет, опять появились тучи, опять здание рухнуло, опять работать, гомозиться… Не остановятся ясные дни, бегут — и все течет жизнь, все течет, все ломка да ломка.
В селе Верхлёве, где отец его был управляющим, Штольц вырос и воспитывался. С восьми лет он сидел с отцом за географической картой, разбирал по складам Гердера, Виланда, библейские стихи и подводил итоги безграмотным счетам крестьян, мещан и фабричных, а с матерью
читал Священную
историю, учил басни Крылова и разбирал по складам же «Телемака».
— Нет, я романов почти не
читаю, — отвечал он очень покойно, — я
читал «
Историю открытий и изобретений».
Она глядела на него долго, как будто
читала в складках на лбу, как в писаных строках, и сама вспоминала каждое его слово, взгляд, мысленно пробегала всю
историю своей любви, дошла до темного вечера в саду и вдруг покраснела.
Между тем писать выучился Райский быстро,
читал со страстью
историю, эпопею, роман, басню, выпрашивал, где мог, книги, но с фактами, а умозрений не любил, как вообще всего, что увлекало его из мира фантазии в мир действительный.
— Я
читала его «
Историю цивилизации»…
— Вот видите: мне хочется пройти с Марфенькой практически
историю литературы и искусства. Не пугайтесь, — поспешил он прибавить, заметив, что у ней на лице показался какой-то туман, — курс весь будет состоять в чтении и разговорах… Мы будем
читать все, старое и новое, свое и чужое, — передавать друг другу впечатления, спорить… Это займет меня, может быть, и вас. Вы любите искусство?
Знаешь ты
историю Ависаги, Ламберт,
читал ее?
Их сопровождает профессор, который
читает беглую лекцию географии, естественной
истории и политического разделения земель.
Хорошо успокоение:
прочесть подряд сто
историй, одна страшнее и плачевнее другой, когда пускаешься года на три жить на море!
Но довольно Ликейских островов и о Ликейских островах, довольно и для меня и для вас! Если захотите знать подробнее долготу, широту места, пространство, число островов, не поленитесь сами взглянуть на карту, а о нравах жителей, об обычаях, о произведениях, об
истории —
прочтите у Бичи, у Бельчера. Помните условие: я пишу только письма к вам о том, что вижу сам и что переживаю изо дня в день.
Автор в предисловии скромно называет записки материалами для будущей
истории наших американских колоний; но
прочтя эти материалы, не пожелаешь никакой другой
истории молодого и малоизвестного края.
— Вы хотите сказать: кто меня научил всему этому? О, это очень длинная
история… Отчасти виноват Костя, потом доктор Сараев, у которого я училась вместе с Зосей Ляховской; наконец, приходилось
читать кое-что…
— Ну и убирайся к черту, лакейская ты душа. Стой, вот тебе «Всеобщая
история» Смарагдова, тут уж все правда,
читай.
Была у меня тогда книга, Священная
история, с прекрасными картинками, под названием «Сто четыре Священные
истории Ветхого и Нового Завета», и по ней я и
читать учился.
Прочтите — ко «
Историю кампании 1815 г.» Шарраса — даже умилительно то усердие и искусство, с каким он тащил тут себя за нос!
В конце 1843 года я печатал мои статьи о «Дилетантизме в науке»; успех их был для Грановского источником детской радости. Он ездил с «Отечественными записками» из дому в дом, сам
читал вслух, комментировал и серьезно сердился, если они кому не нравились. Вслед за тем пришлось и мне видеть успех Грановского, да и не такой. Я говорю о его первом публичном курсе средневековой
истории Франции и Англии.
После Сенатора отец мой отправлялся в свою спальную, всякий раз осведомлялся о том, заперты ли ворота, получал утвердительный ответ, изъявлял некоторое сомнение и ничего не делал, чтобы удостовериться. Тут начиналась длинная
история умываний, примочек, лекарств; камердинер приготовлял на столике возле постели целый арсенал разных вещей: склянок, ночников, коробочек. Старик обыкновенно
читал с час времени Бурьенна, «Memorial de S-te Helene» и вообще разные «Записки», засим наступала ночь.
Как-то мой отец принялся за Карамзина «
Историю государства Российского», узнавши, что император Александр ее
читал, но положил в сторону, с пренебрежением говоря: «Всё Изяславичи да Ольговичи, кому это может быть интересно?»
Он публично, с кафедры спросил своих обвинителей, почему он должен ненавидеть Запад и зачем, ненавидя его развитие, стал бы он
читать его
историю?
На другой день после приезда кузина ниспровергла весь порядок моих занятий, кроме уроков; самодержавно назначила часы для общего чтения, не советовала
читать романы, а рекомендовала Сегюрову всеобщую
историю и Анахарсисово путешествие.
В последние годы я много
читал по библейской критике, по научной
истории еврейства и христианства.
Читал курс по
истории русской мысли, при очень большой аудитории, и по этике.
Я много
читал книг по
истории, но чтение это было для меня мучительно.
Я очень много
читаю книг по
истории, особенно много биографий исторических деятелей.
Там я
прочел несколько лекций на тему «Мессианская идея и проблема
истории».
Я
читал лекции по философии
истории и философии религии, а также вел семинар о Достоевском.
Я проникнут темой
истории, я
читал много книг по
истории, но я всегда испытывал нравственное страдание при чтении исторических книг, до того
история представлялась мне преступной.
Это входило у меня в привычку. Когда же после Тургенева и других русских писателей я
прочел Диккенса и «
Историю одного города» Щедрина, — мне показалось, что юмористическая манера должна как раз охватить и внешние явления окружающей жизни, и их внутренний характер. Чиновников, учителей, Степана Яковлевича, Дидонуса я стал переживать то в диккенсовских, то в щедринских персонажах.
[Я слыхал от охотников и даже
читал, что перепела в клетках очень горячо дерутся за корм: но мне не случилось этого видеть] обыкновенно
история оканчивалась тем, что слишком удовлетворенная перепелка обращалась в бегство или улетала, а перепела ее преследовали.
Вот эту книгу у меня увидала: „Что это ты, „Русскую
историю“ стал
читать?
— Они здесь, в груди моей, а получены под Карсом, и в дурную погоду я их ощущаю. Во всех других отношениях живу философом, хожу, гуляю, играю в моем кафе, как удалившийся от дел буржуа, в шашки и
читаю «Indеpendance». [«Независимость» (фр.).] Но с нашим Портосом, Епанчиным, после третьегодней
истории на железной дороге по поводу болонки, покончено мною окончательно.