Неточные совпадения
Ну, разумеется, что я убил
старуху, — это я
худо сделал… ну и довольно!
— У меня нашлись общие знакомые с
старухой Премировой. Славная старушка. Но ее племянница — ужасна! Она всегда такая грубая и мрачная? Она не говорит, а стреляет из
плохого ружья. Ах, я забыла: она дала мне письмо для тебя.
Из избы выскочили в рубашонках две девочки. Пригнувшись и сняв шляпу, Нехлюдов вошел в сени и в пахнувшую кислой едой грязную и тесную, занятую двумя станами избу. В избе у печи стояла
старуха с засученными рукавами
худых жилистых загорелых рук.
— А я тебе вот что скажу, — говорил Виктор Васильич, помещаясь в пролетке бочком, — если хочешь угодить маменьке, заходи попросту, без затей, вечерком… Понимаешь — по семейному делу. Мамынька-то любит в преферанс сыграть, ну, ты и предложи свои услуги.
Старуха без ума тебя любит и даже
похудела за эти дни.
Иногда злая
старуха слезала с печи, вызывала из сеней дворовую собаку, приговаривая: «Сюды, сюды, собачка!» — и била ее по
худой спине кочергой или становилась под навес и «лаялась», как выражался Хорь, со всеми проходящими.
Старуха так и не поверила, а потом рассердилась на хозяина: «Татарина Шахму, кобылятника, принимает, а этот чем
хуже? Тот десять раз был и как-то пятак медный отвалил, да и тот с дырой оказался».
Это была начетчица Таисья, которая иногда завертывала в господский дом на Ключевском. Она провела Нюрочку в избу, где у стола в синем косоклинном сарафане сидела
худая и сердитая
старуха.
Худые и тонкие, с загоревшею, сморщенною кожей шеи, как у жареного гуся, замотанные тяжелыми платками головы и сгорбленные, натруженные спины этих
старух представляли резкий контраст с плотными и белыми тулянками, носившими свои понитки в накидку.
Нюрочке вдруг сделалось страшно:
старуха так и впилась в нее своими темными, глубоко ввалившимися глазами. Вспомнив наказ Анфисы Егоровны, она хотела было поцеловать
худую и морщинистую руку молчавшей
старухи, но рука Таисьи заставила ее присесть и поклониться
старухе в ноги.
— Ах, отстаньте, пожалуйста! Охота вам обращать внимание на нас,
старух, — довольно фамильярно ответила Раиса Павловна, насквозь видевшая набоба. — Старые бабы, как
худые горшки, вечно дребезжат. Вы лучше расскажите о своей поездке. Я так жалею, так жалею, что не могла принять в ней участие. Все говорят, как вы отлично стреляли…
С помощью простой какой-нибудь
старухи, простонародной бабки, вам пятьдесят шансов кончить
худо; а уж тут хлопот и расходов будет больше, чем с дорогою акушеркой.
Сусанна затрепетала: ей помстилось, что Андреюшка этим пророчит смерть ей, или, — что еще
хуже, — смерть старухи-адмиральши, но сия своим чутким материнским сердцем догадалась.
Мне казалось, что за лето я прожил страшно много, постарел и поумнел, а у хозяев в это время скука стала гуще. Все так же часто они хворают, расстраивая себе желудки обильной едой, так же подробно рассказывают друг другу о ходе болезней,
старуха так же страшно и злобно молится богу. Молодая хозяйка после родов
похудела, умалилась в пространстве, но двигается столь же важно и медленно, как беременная. Когда она шьет детям белье, то тихонько поет всегда одну песню...
Одна
старуха Патимат — мать Хаджи-Мурата, не вышла, а осталась сидеть, как она сидела, с растрепанными седеющими волосами, на полу сакли, охватив длинными руками свои
худые колени, и, мигая своими жгучими черными глазами, смотрела на догорающие ветки в камине.
— Не бойся, бабка, — сказала она примирительно, — это не лихой человек, он нам
худого не сделает. Милости просим садиться, — прибавила она, указывая мне на лавку в переднем углу и не обращая более внимания на воркотню
старухи.
— Чорт их знает! Тьфу! Хозяина настоящего нету, на какую — то кригу, [«Кригой» называется место у берега, огороженное плетнем для ловли рыбы.] говорят, пошел. А
старуха такая дьявол, что упаси Господи, — отвечал Ванюша, хватаясь за голову. — Как тут жить будет, я уж не знаю.
Хуже татар, ей-Богу. Даром что тоже христиане считаются. На что татарин, и тот благородней. «На кригу пошел»! Какую кригу выдумали, неизвестно! — заключил Ванюша и отвернулся.
— Да, совсем в
худых душах… [То есть при смерти. (Примеч. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] Того гляди, душу Богу отдаст. Кашель его одолел.
Старухи пользуют чем-то, да только легче все нет.
— Я тебе покажу, подлец, спокойно… У!.. стракулист поганый!.. Думаешь, я на тебя суда не найду? Не-ет, найду!.. Последнюю рубаху просужу, а тебя добуду… Спокойно!.. Да я… А-ах, Владимир Петрович, Владимир Петрович!.. Где у тебя крест-то?.. Ведь ты всю семью по миру пустил… всех… Теперь ведь глаз нельзя никуда показать… срам!..
Старуху и ту по миру пустил…
Хуже ты разбойника и душегубца, потому что тот хоть разом живота решит и шабаш, а ты… а-ах, Владимир Петрович, Владимир Петрович!
— И жена его, — перебил барин управляющего: — кажется, прегадкая женщина.
Старуха хуже всякой нищей одета, есть нèчего, а она разряженная, и он тоже. Чтò с ним делать — я решительно не знаю.
— Чтò завтракать будете, ваше сиятельство? — сказала вошедшая в это время высокая,
худая, сморщенная
старуха, в чепце, большом платке и ситцевом платье.
— В девятнадцать лет встретилась девушка, которую мне суждено было любить, — такая же бедная, как сам я, она была крупная и сильнее меня, жила с матерью, больной
старухой, и, как я, — работала где могла. Не очень красивая, но — добрая и умница. И хороший голос — о! Пела она, как артистка, а это уже — богатство! И я тоже не
худо пел.
В подвале жил сапожник Перфишка с больной, безногою женой и дочкой лет семи, тряпичник дедушка Еремей, нищая
старуха,
худая, крикливая, её звали Полоротой, и извозчик Макар Степаныч, человек пожилой, смирный, молчаливый.
Уланбекова,
старуха лет под 60, высокого роста,
худая, с большим носом, черными густыми бровями; тип лица восточный, небольшие усы. Набелена, нарумянена, одета богато, в черном. Помещица 2000 душ.
Рославлев должен был согнуться, чтоб взойти в небольшую переднюю комнату, которая в то же время служила кухнею; подле очага, на котором курился догорающий торф, сидела
старуха лет пятидесяти, довольно опрятно одетая, но
худая и бледная как тень.
Игуменья Досифея была
худая, как сушеная рыба,
старуха, с пожелтевшими от старости волосами. Ей было восемьдесят лет, из которых она провела в своей обители шестьдесят. Строгое восковое лицо глядело мутными глазами. Черное монашеское одеяние резко выделяло и эту седину и эту старость: казалось, в игуменье не оставалось ни одной капли крови. Она встретила воеводшу со слезами на глазах и благословила ее своею высохшею, дрожавшею рукой, а воеводша поклонилась ей до земли.
Но мечты прерывались, его то звали к матери, то приезжала тетка или сестра и заставляли его рассказывать, что делала и как себя чувствовала
старуха в продолжение двух дней и не
хуже ли ей?
У печки возилась с самоваром, вероятно, сноха Гаврилы Ивановича, молодая, но очень
худая женщина с землистым цветом лица; у окна с прялкой сидела какая-то
старуха в синем изгребном дубасе и, не торопясь, тянула бесконечную нитку.
Но, что
хуже всего, — несмотря на свою старость, — он тащил на плечах еще более древнюю
старуху, ноги которой волочились по земле.
Девка в слезы, а
старуха и пошла трезвонить. Мать-с, обидно и больно, как дети
худо что делают. Я сам отец: по себе сужу; только, откровенно вам сказать, в этот раз стало мне больше дочку жаль. Вижу, что у ней слезы горькие, непритворные.
— Нет, кормилец, — отвечает мне
старуха, — я не то, что к тебе с жалобой, али там, чтобы ему
худо чрез нас было; говорить неча: сама дура-девка виновата, — не оправляю я ее! Ты только тем, родимый, заступись, чтоб он нас прижимать шибко не стал.
Про самое
старуху всякий вам скажет: маята моя изо всей вотчины,
хуже всякого потерянного мужика, — хитрая, злобная, грубая; а дочка тоже-с, яблоко от дерева недалеко падает, с двенадцати лет пошла, может быть, на все четыре стороны.
В сенях, у окошка, сидела
худая сгорбленная
старуха и что-то ворчала, замахиваясь клюкой на пятилетнего мальчишку, который к ней то подскакивал, то отскакивал.
Но вот Лейла-Фатьма быстро выпрямилась и сбросила чадру. Мне открылось изжелта-бледное,
худое лицо с мрачно горящими глазами, сухие губы беспокойно шевелились. Я знала, что моей старшей тетке было не более тридцати лет, но она казалась
старухой.
Бедной
старухе приходится
хуже, нежели всем остальным.
— Уже девять лет, как мы не видались, — говорила
старуха, — а вчера в монастыре, как поглядела на вас — господи! И ни капельки не изменились, только вот разве
похудели и бородка длинней стала. Царица небесная, матушка! И вчерась во всенощной нельзя было удержаться, все плакали. Я тоже вдруг, на вас глядя, заплакала, а отчего, и сама не знаю. Его святая воля!
Пришла
старуха мать. Увидев его сморщенное лицо и большие глаза, она испугалась, упала на колени пред кроватью и стала целовать его лицо, плечи, руки. И ей тоже почему-то казалось, что он
худее, слабее и незначительнее всех, и она уже не помнила, что он архиерей, и целовала его, как ребенка, очень близкого, родного.
— Поверишь ли, мать моя, сызмала на деньги не надышит; умеет уж хоронить их не
хуже сороки. Сухари то и дело тащит беззубой
старухе, а шелег [Шелeг — неходячая монетка, бляшка.] чтобы принес, этого греха с ним не бывало.