Неточные совпадения
Право, на деревне
лучше: оно хоть нет публичности, да и заботности меньше; возьмешь себе
бабу, да и лежи весь век на полатях да ешь пироги.
Поди ты сладь с человеком! не верит в Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!» Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к
бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще
лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
Одной
бабе, которая жаловалась на гнетку — это по-ихнему, а по-нашему — дизентерию, я… как бы выразиться
лучше… я вливал опиум; а другой я зуб вырвал.
Одну из них, богиню Молчания, с пальцем на губах, привезли было и поставили; но ей в тот же день дворовые мальчишки отбили нос, и хотя соседний штукатур брался приделать ей нос «вдвое
лучше прежнего», однако Одинцов велел ее принять, и она очутилась в углу молотильного сарая, где стояла долгие годы, возбуждая суеверный ужас
баб.
— Все одобряют, — сказал Дронов, сморщив лицо. — Но вот на жену — мало похожа. К хозяйству относится небрежно, как прислуга. Тагильский ее давно знает, он и познакомил меня с ней. «Не хотите ли, говорит, взять девицу,
хорошую, но равнодушную к своей судьбе?» Тагильского она, видимо, отвергла, и теперь он ее называет путешественницей по спальням. Но я — не ревнив, а она — честная
баба. С ней — интересно. И, знаешь, спокойно: не обманет, не продаст.
— Устала я и говорю, может быть, грубо, нескладно, но я говорю с
хорошим чувством к тебе. Тебя — не первого такого вижу я, много таких людей встречала. Супруг мой очень преклонялся пред людями, которые стремятся преобразить жизнь, я тоже неравнодушна к ним. Я —
баба, — помнишь, я сказала: богородица всех религий? Мне верующие приятны, даже если у них религия без бога.
Красавина. Сверх границ. Одних только денег и билетов мы две считали-считали, счесть не могли, так и бросили. Да я так думаю, что не то что нам,
бабам, а и мужчинам, если двух
хороших взять, и то не счесть!
Красавина. Да вот тебе первое. Коли не хочешь ты никуда ездить, так у себя дома сделай: позови
баб побольше, вели приготовить отличный обед, чтобы вина побольше разного,
хорошего; позови музыку полковую: мы будем пить, а она чтоб играла. Потом все в сад, а музыка чтоб впереди, да так по всем дорожкам маршем; потом опять домой да песни, а там опять маршем. Да так чтобы три дня кряду, а начинать с утра. А вороты вели запереть, чтобы не ушел никто. Вот тебе и будет весело.
— Да, это mauvais genre! [дурной тон! (фр.)] Ведь при вас даже неловко сказать «мужик» или «
баба», да еще беременная… Ведь «
хороший тон» не велит человеку быть самим собой… Надо стереть с себя все свое и походить на всех!
— Или еще
лучше, приходи по четвергам да по субботам вечером: в эти дни я в трех домах уроки даю. Почти в полночь прихожу домой. Вот ты и пожертвуй вечер, поволочись немного, пококетничай! Ведь ты любишь болтать с
бабами! А она только тобой и бредит…
Баниосы тоже, за исключением некоторых, Бабы-Городзаймона, Самбро, не
лучше: один скажет свой вопрос или ответ и потом сонно зевает по сторонам, пока переводчик передает. Разве ученье, внезапный шум на палубе или что-нибудь подобное разбудит их внимание: они вытаращат глаза, навострят уши, а потом опять впадают в апатию. И музыка перестала шевелить их. Нет оживленного взгляда, смелого выражения, живого любопытства, бойкости — всего, чем так сознательно владеет европеец.
— А в бабе-то что
хорошего?
— Да… горячка… Третьего дня за дохтуром посылал управляющий, да дома дохтура не застали… А плотник был
хороший; зашибал маненько, а
хороший был плотник. Вишь, баба-то его как убивается… Ну, да ведь известно: у
баб слезы-то некупленные. Бабьи слезы та же вода… Да.
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить,
лучше других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да все на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году
баба Ульяна на паперть ходила.
Нехорошо драться, нехорошо мужиков и
баб на барской работе без отдыха изнурять, да ведь Бурмакин и не делает этого; стало быть, можно и при крепостном праве по-хорошему обойтись.
— Что ж, что в поневе! И все
бабы так ходят. Будешь
баба, по-бабьему и одеваться будешь. Станешь бабью работу работать, по домашеству старикам помогать — вот и обойдется у вас. Неужто ж
лучше с утра до вечера, не разгибаючи спины, за пяльцами сидеть?
Да вот
лучше: когда увидите на дворе большой шест с перепелом и выйдет навстречу вам толстая
баба в зеленой юбке (он, не мешает сказать, ведет жизнь холостую), то это его двор.
Последний сидел в своей комнате, не показываясь на крики сердитой
бабы, а на следующее утро опять появился на подоконнике с таинственным предметом под полой. Нам он объяснил во время одевания, что Петрик — скверный, скверный, скверный мальчишка. И мать у него подлая
баба… И что она дура, а он, Уляницкий, «достанет себе другого мальчика, еще
лучше». Он сердился, повторял слова, и его козлиная бородка вздрагивала очень выразительно.
— Вот это я люблю! — поддержал его хозяин. — Я сам, брат, не люблю все эти трень-брень, а все
бабы моду придумывают. Нет
лучше закуски, как ржаная корочка с сольцой да еще с огурчиком.
— Другие и пусть живут по-другому, а нам и так ладно. Кому надо, так и моих маленьких горниц не обегают. Нет, ничего,
хорошие люди не брезгуют… Много у нас в Заполье этих других-то развелось. Модники… Смотреть-то на них тошно, Михей Зотыч. А все через
баб… Испотачили бабешек, вот и мутят: подавай им все по-модному.
— Ты этого еще не можешь понять, что значит — жениться и что — венчаться, только это — страшная беда, ежели девица, не венчаясь, дитя родит! Ты это запомни да, как вырастешь, на такие дела девиц не подбивай, тебе это будет великий грех, а девица станет несчастна, да и дитя беззаконно, — запомни же, гляди! Ты живи, жалеючи
баб, люби их сердечно, а не ради баловства, это я тебе
хорошее говорю!
— Нехорошо, что женщин присылают сюда из России не весной, а осенью, — говорил мне один чиновник. — Зимою
бабе нечего делать, она не помощница мужику, а только лишний рот. Потому-то
хорошие хозяева берут их осенью неохотно.
— Тьфу, прости боже! совсем поглупел парубок! Что мне твоя дуда? Все они одинаковые — и дудки, и
бабы, с твоей Марьей на придачу. Вот
лучше спел бы ты нам песню, коли умеешь, —
хорошую старую песню.
— И
лучше бы не надо… — соглашалась Окся авторитетным тоном настоящей бабы-хозяйки. — С молоком бы были, а то всухомятку надоело…
Впрочем, на мужицкий промысловый аршин Окся была настоящая приисковая
баба,
лучше которой и не придумать; она обшивала всю артель, варила варево да в придачу еще работала за мужика.
— Значит, Феня ему по самому скусу пришлась… хе-хе!.. Харч, а не девка: ломтями режь да ешь. Ну а что было, баушка, как я к теще любезной приехал да объявил им про Феню, что, мол, так и так!.. Как взвыли
бабы, как запричитали, как заголосили истошными голосами — ложись помирай. И тебе, баушка, досталось на орехи. «Захвалилась, — говорят, — старая грымза, а Феню не уберегла…» Родня-то, баушка, по нынешним временам везде так разговаривает. Так отзолотили тебя, что
лучше и не бывает, вровень с грязью сделали.
— Я тебе говорю:
лучше будет… Неровен час, родимый мой, кабы не попритчилось чего, а дома-то оно спокойнее. Да и жена тебя дожидается… Славная она
баба, а ты вот пируешь. Поезжай, говорю…
— Отсоветовать вам я не могу, — говорил о. Сергей, разгуливая по комнате, — вы подумаете, что я это о себе буду хлопотать… А не сказать не могу. Есть
хорошие земли в Оренбургской степи и можно там устроиться, только одно нехорошо: молодым-то не понравится тяжелая крестьянская работа. Особенно
бабам непривычно покажется… Заводская
баба только и знает, что свою домашность да ребят, а там они везде поспевай.
Одним словом, богатырь-баба и голос, как
хорошая труба.
Разумея то, что в твои лета тебе надо уже иметь какую-нибудь бабу-забавку, я при оном полагаю, что гораздо бы
лучше тебе для сего выбрать девку простую, чем срамить тем своего брата-дворянина.
— Позвольте вам, ваше сиятельство, доложить! Это точно, что по нашему месту… по нашему, можно сказать, необразованию… лен у нас, можно сказать, в большом упущении… Это так-с. Однако, ежели бы теперича обучить, как его сеять, или хоша бы, например, семена
хорошие предоставить… большую бы пользу можно от этого самого льна получить! Опять хоша бы и наша деревенская
баба… нешто она хуже галанской
бабы кружева сплетет, коли-ежели ей показать?
— Ах, отстаньте, пожалуйста! Охота вам обращать внимание на нас, старух, — довольно фамильярно ответила Раиса Павловна, насквозь видевшая набоба. — Старые
бабы, как худые горшки, вечно дребезжат. Вы
лучше расскажите о своей поездке. Я так жалею, так жалею, что не могла принять в ней участие. Все говорят, как вы отлично стреляли…
— Мужик спокойнее на ногах стоит! — добавил Рыбин. — Он под собой землю чувствует, хоть и нет ее у него, но он чувствует — земля! А фабричный — вроде птицы: родины нет, дома нет, сегодня — здесь, завтра — там! Его и
баба к месту не привязывает, чуть что — прощай, милая, в бок тебе вилами! И пошел искать, где
лучше. А мужик вокруг себя хочет сделать
лучше, не сходя с места. Вон мать пришла!
Словом сказать, так обставил дело, что мужичку курицы выпустить некуда. Курица глупа, не рассуждает, что свое и что чужое, бредет туда, где
лучше, — за это ее сейчас в суп. Ищет
баба курицу, с ног сбилась, а Конон Лукич молчит.
И полеводство свое он расположил с расчетом. Когда у крестьян земля под паром, у него, через дорогу, овес посеян. Видит скотина — на пару ей взять нечего, а тут же, чуть не под самым рылом, целое море зелени. Нет-нет, да и забредет в господские овсы, а ее оттуда кнутьями, да с хозяина — штраф. Потравила скотина на гривенник, а штрафу — рубль."Хоть все поле стравите — мне же
лучше! — ухмыляется Конон Лукич, — ни градобитиев бояться не нужно, ни
бабам за жнитво платить!"
А с
бабами говорить еще
лучше.
— Стой, подожди еще. Он
баба — но ведь тебе же
лучше. Жалкая, впрочем,
баба; его совсем не стоило бы любить женщине. Но его стоит за беззащитность его любить, и ты люби его за беззащитность. Ты ведь меня понимаешь? Понимаешь?
Кстати замечу в скобках, что милый, мягкий наш Иван Осипович, бывший наш губернатор, был несколько похож на
бабу, но
хорошей фамилии и со связями, — чем и объясняется то, что он просидел у нас столько лет, постоянно отмахиваясь руками от всякого дела.
— Не смейте ничего, не смейте повивальную бабку, просто
бабу, старуху, у меня в портмоне восемь гривен… Родят же деревенские
бабы без бабок… А околею, так тем
лучше…
— Да так!.. Мы,
бабы,
лучше друг друга разумеем… Почто же она, как заяц, убежала от тебя, когда мы вышли от Лябьева?
— Наши швальные
лучше. Анамеднись Невалида посылали, и у какой он там подлой
бабы берет? — продолжал Лучка, вдевая на свет нитку.
— А ты погляди, как мало люди силу берегут, и свою и чужую, а? Как хозяин-то мотает тебя? А водочка чего стоит миру? Сосчитать невозможно, это выше всякого ученого ума… Изба сгорит — другую можно сбить, а вот когда
хороший мужик пропадает зря — этого не поправишь! Ардальон, примерно, алибо Гриша — гляди, как мужик вспыхнул! Глуповатый он, а душевный мужик. Гриша-то! Дымит, как сноп соломы. Бабы-то напали на него, подобно червям на убитого в лесу.
— Что ж, — перебила меня она, — тем и
лучше, что у тебя простая жена; а где и на муже и на жене на обоих штаны надеты, там не бывать проку. Наилучшее дело, если
баба в своей женской исподничке ходит, и ты вот ей за то на исподницы от меня это и отвези.
Бабы любят подарки, а я дарить люблю. Бери же и поезжай с богом.
—
Бабы теперь всё-таки другие пошли: хуже али
лучше — не понять, а другие.
Матвею захотелось узнать, почему
бабы лучше ночью, и он спросил солдата.
— А ночью — того
лучше! — снова подмигивая, молвил отец. — Ночью, положим, все
бабы лучше. — И громогласно, сипло захохотал.
Еще недавно ваше превосходительство, не изволив утвердить журнал губернского правления о предании за противозаконные действия суду зареченского земского исправника, изволили сказать следующее: «Пусть
лучше говорят про меня, что я
баба, но не хочу, чтоб кто-нибудь мог сказать, что я жестокий человек!» Каким чувством была преисполнена грудь земского исправника при известии, что он от суда и следствия учинен свободным, — это понять нетрудно.
Однако ж, он тотчас же сообразил, что если эту
бабу в
хорошие руки, то она вся сделается сахарная.
— А, черт!.. Терпеть не могу
баб, которые прилипают, как пластырь. «Ах, ох, я навеки твоя»… Мне достаточно подметить эту черту, чтобы такая женщина опротивела навеки. Разве таких женщин можно любить? Женщина должна быть горда своей
хорошей женской гордостью. У таких женщин каждую ласку нужно завоевывать и поэтому таких только женщин и стоит любить.