Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Старинные
люди, мой отец! Не нынешний был век. Нас ничему не учили. Бывало, добры
люди приступят к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать в школу. К статью ли, покойник-свет и руками и ногами, Царство ему Небесное! Бывало, изволит закричать: прокляну ребенка, который что-нибудь переймет
у басурманов, и не будь тот Скотинин, кто чему-нибудь
учиться захочет.
Рындин — разорившийся помещик, бывший товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист, большой, сутулый, лет шестидесяти, но очень моложавый;
у него грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий голос, длинные руки. Он пользуется репутацией
человека безгранично доброго,
человека «не от мира сего». Старший сын его сослан, средний — сидит в тюрьме, младший, отказавшись
учиться в гимназии, ушел из шестого класса в столярную мастерскую. О старике Рындине Татьяна сказала...
— Если революционер внушает мужику: возьми, дурак, пожалуйста, землю
у помещика и, пожалуйста,
учись жить, работать человечески разумно, — революционер — полезный
человек. Лютов — что? Народник? Гм… народоволец. Я слышал, эти уже провалились…
— Товарищ Яков! — умоляюще заговорил Лаврушка, — дайте же мне винтовочку,
у Николая — две! Мне же
учиться надо. Я бы — не по
людям, а по фонарям на бульваре, вечером, когда стемнеет.
Учился он автоматически, без увлечения, уже сознавая, что сделал ошибку, избрав юридический факультет. Он не представлял себя адвокатом, произносящим речи в защиту убийц, поджигателей, мошенников.
У него вообще не было позыва к оправданию
людей, которых он видел выдуманными, двуличными и так или иначе мешавшими жить ему,
человеку своеобразного духовного строя и даже как бы другой расы.
Она ничуть не считается с тем, что
у меня в школе
учатся девицы хороших семейств, — заговорила мать тоном
человека,
у которого начинают болеть зубы.
— Молодец! Но все-таки ты не очень смущайся тем, что науки вязнут в зубах
у тебя, — все талантливые
люди учились плохо.
У меня было куплено достаточно книг, чтобы
учиться,
учиться и
учиться, несмотря ни на что. Я едва не ударил вас тогда же на улице, но вспомнил, что благодаря вашей издевательской щедрости могу стать образованным
человеком…
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым
у нас формальностям и проволочкам, то молодому
человеку в первые его два года в университете пришлось очень солоно, так как он принужден был все это время кормить и содержать себя сам и в то же время
учиться.
«Мы бедны, — говорила песенка, — но мы рабочие
люди,
у нас здоровые руки. Мы темны, но мы не глупы и хотим света. Будем
учиться — знание освободит нас; будем трудиться — труд обогатит нас, — это дело пойдет, — поживем, доживем —
В пансионе Окрашевской
учились одни дети, и я чувствовал себя там ребенком. Меня привозили туда по утрам, и по окончании урока я сидел и ждал, пока за мной заедет кучер или зайдет горничная.
У Рыхлинскогс
учились не только маленькие мальчики, но и великовозрастные молодые
люди, умевшие уже иной раз закрутить порядочные усики. Часть из них
училась в самом пансионе, другие ходили в гимназию. Таким образом я с гордостью сознавал, что впервые становлюсь членом некоторой корпорации.
— Вот, ты увидишь
человека, — сказал, сверкая глазами, Максим, — который вправе роптать на судьбу и на
людей.
Поучись у него переносить свою долю… А ты…
— А вам кто велел дела не понимать? Вот и
учитесь у умных
людей! — отрезала ему чуть не торжествующая Дарья Алексеевна (старинная и верная приятельница и сообщница Тоцкого).
— Нет… Я про одного
человека, который не знает, куда ему с деньгами деваться, а пришел старый приятель, попросил денег на дело, так нет. Ведь не дал… А школьниками вместе
учились, на одной парте сидели. А дельце-то какое: повернее в десять раз, чем жилка
у Тараса. Одним словом, богачество… Уж я это самое дело вот как знаю, потому как еще за казной набил руку на промыслах. Сотню тысяч можно зашибить, ежели с умом…
Когда он встал на ноги, то оказалось (Вихров до этого видел его только сидящим)… оказалось, что он был необыкновенно худой, высокий, в какой-то длинной-предлинной ваточной шинели, надетой в рукава и подпоясанной шерстяным шарфом; уши
у него были тоже подвязаны, а на руках надеты зеленые замшевые перчатки; фамилия этого молодого
человека была Мелков; он был маменькин сынок,
поучился немного в корпусе, оттуда она по расстроенному здоровью его взяла назад, потом он жил
у нее все в деревне — и в последнюю баллотировку его почти из жалости выбрали в члены суда.
Как
человек новый, в некотором роде мещанин во дворянстве, он, во-первых, опасался компрометировать себя каким-нибудь слишком простым кушаньем, а во-вторых, находил, что ему предстоит единственный, в своем роде, случай
поучиться у настоящих культурных
людей, чтобы потом, по приезде в Непросыхающий, сделать соответствующие применения, которые доказали бы его знакомство с последними результатами европейской культуры.
— Тебе бы всё ласки! а ты пойми, что
у людей разные темпераменты бывают. Один любит приласкаться, маменькину ручку поцеловать, а другому это просто в голову не приходит. Коронат скромен,
учится хорошо, жалоб на него нет; мне кажется, что больше ты и требовать от него не вправе.
Покровский был бедный, очень бедный молодой
человек; здоровье его не позволяло ему ходить постоянно
учиться, и его так, по привычке только, звали
у нас студентом.
— Такое право, что я больше не хочу
учиться во втором московском корпусе, где со мною поступили так несправедливо. С этой минуты я больше не кадет, а свободный
человек. Отпустите меня сейчас же домой, и я больше сюда не вернусь! ни за какие коврижки.
У вас нет теперь никаких прав надо мною. И все тут!
— Говорится: господа мужику чужие
люди. И это — неверно. Мы — тех же господ, только — самый испод; конешно, барин
учится по книжкам, а я — по шишкам, да
у барина более задница — тут и вся разница. Не-ет, парни, пора миру жить по-новому, сочинения-то надобно бросить, оставить? Пускай каждый спросит себя: я — кто?
Человек. А он кто? Опять
человек. Что же теперь: али бог с него на семишник лишнего требует? Не-ет, в податях мы оба пред богом равны…
Пресмешно, какое рачение о науке со стороны
людей, столь от нее далеких, как городничий Порохонцев, проведший полжизни в кавалерийской конюшне, где
учатся коням хвост подвязывать, или лекарь-лгун, принадлежащий к той науке, члены которой учеными почитаются только от круглых невежд, чему и служит доказательством его грубейшая нелепица, якобы он, выпив по ошибке
у Плодомасова вместо водки рюмку осветительного керосина, имел-де целую неделю живот свой светящимся.
Я бог знает чем отвечаю, что и в Петербурге, и в Неаполе, и во всякой стране, если где
человек захочет
учиться, он нигде не встретит таких препятствий, как
у нас.
Вам не поздно
учиться, ведь душа
у вас ещё юная, и так мучительно видеть, как вы плохо живёте, как пропадает хорошее ваше сердце, нужное
людям так же, как и вам нужно хорошее!
—
Учиться? Ага… Ну, помогай царица небесная. Так. Ум хорошо, а два лучше. Одному
человеку бог один ум дает, а другому два ума, а иному и три… Иному три, это верно… Один ум, с каким мать родила, другой от учения, а третий от хорошей жизни. Так вот, братуша, хорошо, ежели
у которого
человека три ума. Тому не то что жить, и помирать легче. Помирать-то… А помрем все как есть.
— Никуда вы не поедете, — сказал Лаптев. — Во-первых, вы ничего не скопите, и, во-вторых, вы скупы. Простите, я опять повторю: неужели собрать эти триста рублей по грошам
у праздных
людей, которые
учатся у вас музыке от нечего делать, менее унизительно, чем взять их взаймы
у ваших друзей?
А Литвинов опять затвердил свое прежнее слово: дым, дым, дым! Вот, думал он, в Гейдельберге теперь более сотни русских студентов; все
учатся химии, физике, физиологии — ни о чем другом и слышать не хотят… А пройдет пять-шесть лет, и пятнадцати
человек на курсах не будет
у тех же знаменитых профессоров… ветер переменится, дым хлынет в другую сторону… дым… дым… дым!
Они очень хорошо относились к нам; блондинке можно бы многому
поучиться у них, например — они прекрасно научили бы ее, как надо ценить честных
людей.
— Мы с мужем
люди небогатые, но образованные. Я
училась в прогимназии, а он в кадетском корпусе, хотя и не кончил… Но мы хотим быть богатыми и будем… Детей
у нас нет, а дети — это самый главный расход. Я сама стряпаю, сама хожу на базар, а для чёрной работы нанимаю девочку за полтора рубля в месяц и чтобы она жила дома. Вы знаете, сколько я делаю экономии?
— Фу-у! Ка-ак ты говорить научился! То есть как град по крыше… сердито! Ну ладно, — будь похож на
человека… только для этого безопаснее в трактир ходить; там человеки все же лучше Софьиных… А ты бы, парень, все-таки
учился бы людей-то разбирать, который к чему… Например — Софья… Что она изображает? Насекомая для украшения природы и больше — ничего!
— Я даже боюсь читать… Видел я — тут одна… хуже запоя
у нее это! И какой толк в книге? Один
человек придумает что-нибудь, а другие читают… Коли так ладно… Но чтобы
учиться из книги, как жить, — это уж что-то несуразное! Ведь
человек написал, не бог, а какие законы и примеры
человек установить может сам для себя?
— Сознаю, я виноват во многом, но зачем же эта ваша жизнь, которую вы считаете обязательною и для нас, — зачем она так скучна, так бездарна, зачем ни в одном из этих домов, которые вы строите вот уже тридцать лет, нет
людей,
у которых я мог бы
поучиться, как жить, чтобы не быть виноватым?
Ясно, что вообще за границу отпускали неохотно, а между тем были
люди, понимавшие, что нам необходимо
учиться у немцев: один голос Кошихина сам по себе уже может служить доказательством.
Еще при Михаиле Феодоровиче поняло наше правительство, что нужно русским
учиться у иноземцев ратному строю, и вызывало иноземных офицеров; при нем же артиллерийские снаряды и
людей, способных распоряжаться с ними, выписывали из-за границы.
Мало того: Артамон Сергеевич Матвеев заставил дворовых
людей своих
учиться потешному искусству
у заморских комедиантов; а не заставил же
учиться чему-нибудь другому
у других иноземцев, бывших в Москве, — медицине, например, или хоть бы инженерному искусству…
Необходимость распространить в народе просвещение, и именно на европейский манер, чувствовали
у нас начиная с Иоанна Грозного, посылавшего русских
учиться за границу, и особенно со времени Бориса Годунова, снарядившего за границу целую экспедицию молодых
людей для наученья, думавшего основать университет и для того вызывавшего ученых из-за границы.
В городе
у Алексея и жены его приятелей не было, но в его тесных комнатах, похожих на чуланы, набитые ошарканными, старыми вещами, собирались по праздникам
люди сомнительного достоинства: золотозубый фабричный доктор Яковлев,
человек насмешливый и злой; крикливый техник Коптев, пьяница и картёжник; учитель Мирона, студент, которому полиция запретила
учиться; его курносая жена курила папиросы, играла на гитаре.
— Много раз натыкался я на эту боязнь праведника, на изгнание из жизни хорошего
человека. Два отношения к таким
людям: либо их всячески уничтожают, сначала затравив хорошенько, или — как собаки — смотрят им в глаза, ползают пред ними на брюхе. Это — реже. А
учиться жить
у них, подражать им — не могут, не умеют. Может быть — не хотят?
— Вот видите!
У вас там все Некрасова читают и поют, ну, знаете, с Некрасовым далеко не уедешь! Мужику надо внушать: «Ты, брат, хоть и не плох
человек сам по себе, а живешь плохо и ничего не умеешь делать, чтобы жизнь твоя стала легче, лучше. Зверь, пожалуй, разумнее заботится о себе, чем ты, зверь защищает себя лучше. А из тебя, мужика, разрослось все, — дворянство, духовенство, ученые, цари — все это бывшие мужики. Видишь? Понял? Ну —
учись жить, чтоб тебя не мордовали…»
В 1715 году приехали в село Плодомасово, в большой красной сафьянной кибитке, какие-то комиссары и, не принимая никаких пόсул и подарков, взяли с собой в эту кибитку восемнадцатилетнего плодомасовского боярчука и увезли его далеко, к самому царю, в Питер; а царь послал его с другими молодыми
людьми в чужие края, где Никита Плодомасов не столько
учился, сколько мучился, и наконец, по возвращении в отечество, в 1720 году, пользуясь недосугами государя, откупился
у его жадных вельмож на свободу и удрал опять в свое Плодомасово.
«Нет в мире
человека, — говорит один великий мыслитель, — который бы думал, что можно, не
учась башмачному мастерству, шить башмаки, хотя
у каждого есть нога — мера башмаку.
Белесова. Вы грубый, вы дурно воспитанный
человек!
У кого вы
учились обращаться с женщинами? Боже мой! И этот
человек мог быть моим мужем! Теперь я верю вашей матери, что вы чуждались, бегали общества, это видно по всему. Нравы, приемы, обращение с женщинами порядочных
людей вам совершенно незнакомы. В вас нет ни приличия, ни чувства деликатности. Каких вы женщин видели? Любопытно знать то общество, то знакомство, в котором вы усвоили себе такие изящные манеры и такую отборную фразеологию.
Белинской. В своем сердце.
У тебя есть великий источник блаженства, умей только почерпать из него. Ты имеешь скверную привычку рассматривать со всех сторон, анатомировать каждую крошку горя, которую судьба тебе посылает;
учись презирать неприятности, наслаждаться настоящим, не заботиться о будущем и не жалеть о минувшем. Всё привычка в
людях, а в тебе больше, чем в других; зачем не отстать, если видишь, что цель не может быть достигнута. Нет! вынь да положь. А кто после терпит?
Ведь были
у нас, конечно,
люди образованные и раньше Кантемира; были и противники просвещения; отчего же только после указа Петра о том, что стыдно быть невеждою, особливо дворянину, и что все дворяне должны
учиться, — отчего только после этого является сатира на хулящих учение?..
«Я ничего не знаю и ничему не
учился, да и способностей
у меня нет, — думал он про себя, — так и вы ничего не знайте и не выказывайте своих способностей при мне…» Кистер, быть может, потому заставил Лучкова выйти, наконец, из своей роли, что до знакомства с ним бретёр не встретил ни одного
человека действительно «идеального», то есть бескорыстно и добродушно занятого мечтами, а потому снисходительного и не самолюбивого.
— Я вооружил, да-с, я же виноват, коли муж к жене, а она в сторону… может быть, по-вашему, образованному, ничего, очень хорошо… а мы
люди простые. Что ж такое? Я прямо скажу, я мужчина, за неволю сделаешь что-нибудь…
У них рюмку водки выпьешь, так сейчас и пьяница; ну, пьяница, так пьяница, будь по-ихнему. Теперь меня всего обобрали… я нищий стал…
у меня тут тридцать тысяч серебром ухнуло, — ну и виноват, значит! Мы ведь дураки, ничего не понимаем,
учились на медные деньги, в университетах не были.
Иван Ксенофонтыч. Нельзя, Лиза, нельзя! Отдыхать некогда. Молодым
людям учиться надобно, и так, Лиза,
у нас мало
учатся, мало. Достань-ка мне Горация да подсыпь табачку, весь вышел.
У Станкевича не было подобной недоверчивости; он очень просто и спокойно говорит своим друзьям, одному: «Зачем ты свои силы тратишь на пустяки»; другому: «Что ты не
учишься по-немецки, это тебе необходимо» — третьему: «Зачем ты расхваливаешь глупую книгу?» — четвертому: «Мне жаль, что болезнь тебя расслабила и что ты теперь ничего не сделаешь для
людей».
Недалеко взять:
у нашего барина дворовой
человек сначала тоже в Москве
поучился портняжничать, тут вернулся в губернию и теперь первый стал во всем городе портной, — и значит, что все
человеком выходит.
Многому, очень многому можно с успехом и с пользою
поучиться вам, молодые
люди,
у нас, евреев, а в особенности
у стариков евреев…
Какой из этого возможен выход, я решительно не знаю; я знаю только, что медицина необходима, и иначе
учиться нельзя, но я знаю также, что если бы нужда заставила мою жену или сестру очутиться в положении той больной
у сифилидолога, то я сказал бы, что мне нет дела до медицинской школы и что нельзя так топтать личность
человека только потому, что он беден.