Неточные совпадения
— А что за прелесть моя Варенька! А? — сказала Кити мужу, как только Сергей Иванович встал. Она сказала это так, что Сергей Иванович мог
слышать ее, чего она, очевидно, хотела. — И как она красива, благородно красива! Варенька! — прокричала Кити, — вы будете
в мельничном
лесу? Мы приедем к вам.
Старушка очень полюбила
Совет разумный и благой;
Сочлась — и тут же положила
В Москву отправиться зимой.
И Таня
слышит новость эту.
На суд взыскательному свету
Представить ясные черты
Провинциальной простоты,
И запоздалые наряды,
И запоздалый склад речей;
Московских франтов и Цирцей
Привлечь насмешливые взгляды!..
О страх! нет, лучше и верней
В глуши
лесов остаться ей.
Татьяна
в лес; медведь за нею;
Снег рыхлый по колено ей;
То длинный сук ее за шею
Зацепит вдруг, то из ушей
Златые серьги вырвет силой;
То
в хрупком снеге с ножки милой
Увязнет мокрый башмачок;
То выронит она платок;
Поднять ей некогда; боится,
Медведя
слышит за собой,
И даже трепетной рукой
Одежды край поднять стыдится;
Она бежит, он всё вослед,
И сил уже бежать ей нет.
Говор народа, топот лошадей и телег, веселый свист перепелов, жужжание насекомых, которые неподвижными стаями вились
в воздухе, запах полыни, соломы и лошадиного пота, тысячи различных цветов и теней, которые разливало палящее солнце по светло-желтому жнивью, синей дали
леса и бело-лиловым облакам, белые паутины, которые носились
в воздухе или ложились по жнивью, — все это я видел,
слышал и чувствовал.
Он так близко подошел, что уже
слышал ровный голосок женщины и короткие, глухо звучавшие вопросы Лютова. Хотел свернуть
в лес, но Лютов окрикнул...
Было что-то нелепое
в гранитной массе Исакиевского собора,
в прикрепленных к нему серых палочках и дощечках
лесов, на которых Клим никогда не видел ни одного рабочего. По улицам машинным шагом ходили необыкновенно крупные солдаты; один из них, шагая впереди, пронзительно свистел на маленькой дудочке, другой жестоко бил
в барабан.
В насмешливом, злокозненном свисте этой дудочки,
в разноголосых гудках фабрик, рано по утрам разрывавших сон, Клим
слышал нечто, изгонявшее его из города.
В лесу те же деревья, но
в шуме их явился особенный смысл: между ними и ею водворилось живое согласие. Птицы не просто трещат и щебечут, а все что-то говорят между собой; и все говорит вокруг, все отвечает ее настроению; цветок распускается, и она
слышит будто его дыхание.
Оказалось, что первым проснулся Дерсу; его разбудили собаки. Они все время прыгали то на одну, то на другую сторону костра. Спасаясь от тигра, Альпа бросилась прямо на голову Дерсу. Спросонья он толкнул ее и
в это время увидел совсем близко от себя тигра. Страшный зверь схватил тазовскую собаку и медленно, не торопясь, точно понимая, что ему никто помешать не может, понес ее
в лес. Испуганная толчком, Альпа бросилась через огонь и попала ко мне на грудь.
В это время я
услышал крик Дерсу.
Чтобы мясо не испортилось, я выпотрошил кабана и хотел было уже идти на бивак за людьми, но опять
услышал шорох
в лесу. Это оказался Дерсу. Он пришел на мои выстрелы. Я очень удивился, когда он спросил меня, кого я убил. Я мог и промахнуться.
Дерсу советовал крепче ставить палатки и, главное, приготовить как можно больше дров не только на ночь, но и на весь завтрашний день. Я не стал с ним больше спорить и пошел
в лес за дровами. Через 2 часа начало смеркаться. Стрелки натаскали много дров, казалось, больше чем нужно, но гольд не унимался, и я
слышал, как он говорил китайцам...
Я отдал себя всего тихой игре случайности, набегавшим впечатлениям: неторопливо сменяясь, протекали они по душе и оставили
в ней, наконец, одно общее чувство,
в котором слилось все, что я видел, ощутил,
слышал в эти три дня, — все: тонкий запах смолы по
лесам, крик и стук дятлов, немолчная болтовня светлых ручейков с пестрыми форелями на песчаном дне, не слишком смелые очертания гор, хмурые скалы, чистенькие деревеньки с почтенными старыми церквами и деревьями, аисты
в лугах, уютные мельницы с проворно вертящимися колесами, радушные лица поселян, их синие камзолы и серые чулки, скрипучие, медлительные возы, запряженные жирными лошадьми, а иногда коровами, молодые длинноволосые странники по чистым дорогам, обсаженным яблонями и грушами…
Два дни и две ночи спал Петро без просыпу. Очнувшись на третий день, долго осматривал он углы своей хаты; но напрасно старался что-нибудь припомнить: память его была как карман старого скряги, из которого полушки не выманишь. Потянувшись немного,
услышал он, что
в ногах брякнуло. Смотрит: два мешка с золотом. Тут только, будто сквозь сон, вспомнил он, что искал какого-то клада, что было ему одному страшно
в лесу… Но за какую цену, как достался он, этого никаким образом не мог понять.
— Ведь это я про вас
слышал, — обратился он тотчас же к Ивану Петровичу, —
в — ской губернии, что вы погоревшим мужикам вашим, уже вольным и наделавшим вам неприятностей, даром дали
лесу обстроиться?
Вскоре после того Павел
услышал, что
в комнатах завыла и заголосила скотница. Он вошел и увидел, что она стояла перед полковником, вся промокшая, с лицом истощенным, с ногами, окровавленными от хождения по
лесу.
Солдат понял, что тут что-то неладно. Незачем было Ивану Миронову ходить рано утром по казенному
лесу. Солдат вернулся и стал шарить по
лесу. Около оврага он услыхал лошадиное фырканье и пошел потихоньку, к тому месту, откуда
слышал.
В овраге было притоптано, и был лошадиный помет.
Не видит Федосьюшка жила человеческого, не
слышит человечьего голосу; кругом шумят
леса неисходные, приутихли на древах птицы воздуственные, приумеркли
в небесах звезды ясные; собираются
в них тучи грозные, тучи грозные собираются, огнем-полымем рассекаются…
— Нет, не потому это, Пименыч, — прервал писарь, — а оттого, что простой человек, окроме как своего невежества, натурального естества ни
в жизнь произойти не
в силах. Ну, скажи ты сам, какие тут, кажется, гласы
слышать? известно, трава зябёт, хошь
в поле, хошь
в лесу — везде одно дело!
Кроме того, что
в тепле, среди яркого солнца, когда
слышишь и ощущаешь всей душою, всем существом своим воскресающую вокруг себя с необъятной силой природу, еще тяжеле становится запертая тюрьма, конвой и чужая воля; кроме того,
в это весеннее время по Сибири и по всей России с первым жаворонком начинается бродяжество: бегут божьи люди из острогов и спасаются
в лесах.
Но слушай:
в родине моей
Между пустынных рыбарей
Наука дивная таится.
Под кровом вечной тишины,
Среди
лесов,
в глуши далекой
Живут седые колдуны;
К предметам мудрости высокой
Все мысли их устремлены;
Всё
слышит голос их ужасный,
Что было и что будет вновь,
И грозной воле их подвластны
И гроб и самая любовь.
Меж тем Руслан далеко мчится;
В глуши
лесов,
в глуши полей
Привычной думою стремится
К Людмиле, радости своей,
И говорит: «Найду ли друга?
Где ты, души моей супруга?
Увижу ль я твой светлый взор?
Услышу ль нежный разговор?
Иль суждено, чтоб чародея
Ты вечной пленницей была
И, скорбной девою старея,
В темнице мрачной отцвела?
Или соперник дерзновенный
Придет?.. Нет, нет, мой друг бесценный:
Еще при мне мой верный меч,
Еще глава не пала с плеч».
И как-то вдруг
слышишь, что уже весь
лес, за минуту важно задумчивый, налился сотнями птичьих голосов, наполнен хлопотами живых существ, чистейших на земле, — по образу их человек, отец красоты земной, создал
в утешение себе эльфов, херувимов, серафимов и весь ангельский чин.
С этими мыслями лозищанин засыпал, стараясь не
слышать, что кругом стоит шум, глухой, непрерывный, глубокий. Как ветер по
лесу, пронесся опять под окнами ночной поезд, и окна тихо прозвенели и смолкли, — а Лозинскому казалось, что это опять гудит океан за бортом парохода… И когда он прижимался к подушке, то опять что-то стучало, ворочалось, громыхало под ухом… Это потому, что над землей и
в земле стучали без отдыха машины, вертелись чугунные колеса, бежали канаты…
— А что мне, что
услышит? — продолжал задорно мужик. — Что же он мне, начальство, что ли? Он только
в лесу у своей…
— О нет, нет… Я буду
в лесу в это время, никуда из хаты не выйду… Но я буду сидеть и все думать, что вот я иду по улице, вхожу
в ваш дом, отворяю двери, вхожу
в вашу комнату… Вы сидите где-нибудь… ну хоть у стола… я подкрадываюсь к вам сзади тихонько… вы меня не
слышите… я хватаю вас за плечо руками и начинаю давить… все крепче, крепче, крепче… а сама гляжу на вас… вот так — смотрите…
Влас. Я ухожу… Любовь моя! Чистая, первая любовь моя! Благодарю… (Марья Львовна быстро уходит
в лес направо. Влас идет на дачу, видит Басова и Суслова, понимает, что они
слышали; он останавливается. Басов встает и кланяется, хочет что-то сказать. Влас идет к нему.) Молчать! Молчать! Ни слова! Не смейте, — ни слова! (Уходит на дачу.)
(Соня выходит из
леса и стоит несколько секунд за копной.
В руках у нее цветы, она хочет осыпать ими мать и Варвару Михайловну.
Слышит слова матери, делает движение к ней и, повернувшись, неслышно уходит.)
— Уж я вам помогу, — перервал земский, — только отпустите меня живого; я все тропинки
в лесу знаю и доведу вас ночью до самого хутора, так что ни одна душа не
услышит.
— Да, погодка разыгралась. И то сказать,
в лесу не так, как
в чистом поле: и небольшой ветерок подымет такой шум, что подумаешь — светупреставление… Чу!
слышишь ли? и свистит и воет… Ах, батюшки светы! что это?.. словно человеческие голоса!
При вытаскивании крупной рыбы без сачка, увидев и
услышав ее, надобно подводить к берегу, особенно крутому,
в таком положении, чтобы голова рыбы и верхняя часть туловища были наружи и приподняты кверху: само собою разумеется, что это можно сделать с толстой крепкой
лесою,
в противном случае надобно долго водить рыбу сначала
в воде, потом на поверхности и подтаскивать ее к берегу очень бережно, не приподымая уже головы рыбьей кверху, и потом взять ее рукою, но непременно
в воде.
В отношении к рыбам хищным оно верно всегда, наплавок, точно, погружается; но
в отношении к другим породам рыб, особенно некрупным, это правило вредно: они не проглатывают, а берут насадку
в рот и плывут
в сторону, очень часто не утаскивая наплавка; если встретится какое-нибудь препятствие (и оно встретится непременно от упора натягиваемой
лесы), особенно если рыба
услышит жесткую спинку крючка, а всего более, если уколется его жалом, то она сейчас выбросит насадку вместе с крючком.
Лука. Добрый, говоришь? Ну… и ладно, коли так… да! (За красной стеной тихо звучит гармоника и песня.) Надо, девушка, кому-нибудь и добрым быть… жалеть людей надо! Христос-от всех жалел и нам так велел… Я те скажу — вовремя человека пожалеть… хорошо бывает! Вот, примерно, служил я сторожем на даче… у инженера одного под Томском-городом… Ну, ладно!
В лесу дача стояла, место — глухое… а зима была, и — один я, на даче-то… Славно-хорошо! Только раз —
слышу — лезут!
Вот ты глядишь на меня с иронией, и все, что я говорю, тебе кажется несерьезным, и… и, быть может, это
в самом деле чудачество, но когда я прохожу мимо крестьянских
лесов, которые я спас от порубки, или когда я
слышу, как шумит мой молодой
лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат немножко и
в моей власти и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то
в этом немножко буду виноват и я.
Эге! Вдруг
слышу, кто-то около сторожки ходит… подошел к дереву, панского коня отвязал. Захрапел конь, ударил копытом; как пустится
в лес, скоро и топот затих… Потом
слышу, опять кто-то по дороге скачет, уже к сторожке. Подскакал вплоть, соскочил с седла на землю и прямо к окну.
А по
лесу уже загудела настоящая буря: кричит бор разными голосами, да ветер воет, а когда и гром полыхнет. Сидим мы с Оксаной на лежанке, и вдруг
слышу я, кто-то
в лесу застонал. Ох, да так жалобно, что я до сих пор, как вспомню, то на сердце тяжело станет, а ведь уже тому много лет…
Вот скоро и ушли все
в лес вон по той дороге; и пан
в хату ушел, только панский конь стоит себе, под деревом привязан. А уж и темнеть начало, по
лесу шум идет, и дождик накрапывает, вот-таки совсем, как теперь… Уложила меня Оксана на сеновале, перекрестила на ночь…
Слышу я, моя Оксана плачет.
Стучали над головой Антипы топоры, трещали доски, падая на землю, гулкое эхо ударов понеслось по
лесу, заметались вокруг кельи птицы, встревоженные шумом, задрожала листва на деревьях. Старец молился, как бы не видя и не
слыша ничего… Начали раскатывать венцы кельи, а хозяин её всё стоял неподвижно на коленях. И лишь когда откатили
в сторону последние брёвна и сам исправник, подойдя к старцу, взял его за волосы, Антипа, вскинув очи
в небо, тихо сказал богу...
Слышу, нечистая сила
Залотошила, завыла,
Заголосила
в лесу...
Ходил он, ходил
в лесу по своим волчьим делам, проголодался и только подумал: «Вот бы хорошо зайчиком закусить!» — как
слышит, что где-то совсем близко зайцы кричат и его, серого Волка, поминают. Сейчас он остановился, понюхал воздух и начал подкрадываться.
Старательно и добросовестно вслушиваясь, весьма плохо
слышал он голоса окружающего мира и с радостью понимал только одно: конец приближается, смерть идет большими и звонкими шагами, весь золотистый
лес осени звенит ее призывными голосами. Радовался же Сашка Жегулев потому, что имел свой план, некую блаженную мечту, скудную, как сама безнадежность, радостную, как сон:
в тот день, когда не останется сомнений
в близости смерти и у самого уха прозвучит ее зов — пойти
в город и проститься со своими.
И чувствует сердце мое, что дошла до тебя моя просьба; я
слышу откуда-то, из какого-то сурового далека твой благословляющий голос, вижу твою милую головку, поэтическую головку Титании, мелькающую
в тени темных деревьев старого, сказочного
леса Оберона, и начинаю свой рассказ о тебе, приснопамятный друг мой.
Я
слышал и понимал, что тут есть какие-то «плоды», которые следует где-то принимать и куда-то передавать, но что это за «плоды»,
в каких
лесах они растут и каким порядком их передавать, то есть справа ли налево, или слева направо — этого никак не мог взять себе
в толк.
Народы, ощущая призвание выступить на всемирно-историческое поприще,
услышав глас, возвещавший, что час их настал, проникались огнем вдохновения, оживали двойною жизнию, являли силы, которые никто не смел бы предполагать
в них и которые они сами не подозревали; степи и
леса обстроивались весями, науки и художества расцветали, гигантские труды совершались для того, чтоб приготовить караван-сарай грядущей идее, а она — величественный поток — текла далее и далее, захваты вая более и более пространства.
Несколько минут Павел сидел
в каком-то ожесточенном состоянии и потом, видно, будучи не
в состоянии
слышать стоны жены, выбежал из дома и почти бегом пошел
в поле,
в луг,
в лес, сам не зная куда и с какою целью.
Свернул я
в лес, выбрал место, сел. Удаляются голоса детей, тонет смех
в густой зелени
леса, вздыхает
лес. Белки скрипят надо мной, щур поёт. Хочу обнять душой всё, что знаю и
слышал за последние дни, а оно слилось
в радугу, обнимает меня и влечёт
в своё тихое волнение, наполняет душу; безгранично растёт она, и забыл я, потерял себя
в лёгком облаке безгласных дум.
Говорит он так громко, словно не один я, — но и горы, и
леса, и всё живое, бодрствующее
в ночи, должно
слышать его; говорит и трепещет, как птица, готовая улететь, а мне кажется, что всё это — сон, и сон этот унижает меня.
От мысли, что ему всю ночь придется просидеть
в темном
лесу на холоде и
слышать только волков, эхо да фырканье тощей кобылки, землемера стало коробить вдоль спины, словно холодным терпугом.
Служба
в пешей почте пришла ему совершенно по вкусу и по натуре: он шел один через
леса, поля и болота и думал про себя свои сиротские думы, какие слагались
в нем под живым впечатлением всего, что встречал, что видел и
слышал.
И показалось ему
в тот час все как-то странно… «
Слышу, — говорит, — что это звон затихает
в поле, а самому кажется, будто кто невидимка бежит по шляху и стонет… Вижу, что
лес за речкой стоит весь
в росе и светится роса от месяца, а сам думаю: как же это его
в летнюю ночь задернуло морозным инеем? А как вспомнил еще, что
в омуте дядько утоп, — а я немало-таки радовался тому случаю, — так и совсем оробел. Не знаю — на мельницу идти, не знаю — тут уж стоять…»
— Кузьмы? О, господи!.. Что же теперь будет? Как ведь просил я Бузыгу: не трогай из нашего села коней — на тебе! — вздыхал Козел, возясь у себя на печке. — Василь, ты помни, если будут спрашивать, куда ходили, — говори —
в казенный
лес за лыками. А лыки, скажи, лесник отнял.
Слышишь?
Я думаю: «Господи! что это с ним такое?» А сам
в страхе все-таки стал прислушиваться, и
слышу, по
лесу вдалеке что-то словно потрескивает…