Неточные совпадения
Он уже хотел
уходить,
поцеловав руку жены, когда она остановила его.
Весь день этот, за исключением поездки к Вильсон, которая заняла у нее два часа, Анна провела в сомнениях о том, всё ли кончено или есть надежда примирения и надо ли ей сейчас уехать или еще раз увидать его. Она ждала его
целый день и вечером,
уходя в свою комнату, приказав передать ему, что у нее голова болит, загадала себе: «если он придет, несмотря на слова горничной, то, значит, он еще любит. Если же нет, то, значит, всё конечно, и тогда я решу, что мне делать!..»
— Только, пожалуйста, не гневайся на нас, — сказал генерал. — Мы тут ни в чем не виноваты.
Поцелуй меня и
уходи к себе, потому что я сейчас буду одеваться к обеду. Ведь ты, — сказал генерал, вдруг обратясь к Чичикову, — обедаешь у меня?
— Те, я думаю, — отвечал Разумихин, поняв
цель вопроса, — и будут, конечно, про свои семейные дела говорить. Я
уйду. Ты, как доктор, разумеется, больше меня прав имеешь.
Ушли все на минуту, мы с нею как есть одни остались, вдруг бросается мне на шею (сама в первый раз), обнимает меня обеими ручонками,
целует и клянется, что она будет мне послушною, верною и доброю женой, что она сделает меня счастливым, что она употребит всю жизнь, всякую минуту своей жизни, всем, всем пожертвует, а за все это желает иметь от меня только одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине от такого шестнадцатилетнего ангельчика с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, — согласитесь сами, оно довольно заманчиво.
Ново и неприятно было и то, что мать начала душиться слишком обильно и такими крепкими духами, что, когда Клим,
уходя спать,
целовал ей руку, духи эти щипали ноздри его, почти вызывая слезы, точно злой запах хрена.
Поняв, что человек этот ставит
целью себе «вносить успокоение в общество», Самгин
ушел в кабинет, но не успел еще решить, что ему делать с собою, — явилась жена.
Самгин отказался пробовать коня, и Лютов
ушел, не простясь. Стоя у окна, Клим подумал, что все эти снежные и пыльные вихри слов имеют одну
цель — прикрыть разлад, засыпать разрыв человека с действительностью. Он вспомнил спор Властова с Кумовым.
Явился слуга со счетом, Самгин
поцеловал руку женщины,
ушел, затем, стоя посредине своей комнаты, закурил, решив идти на бульвары. Но, не сходя с места, глядя в мутно-серую пустоту за окном, над крышами, выкурил всю папиросу, подумал, что, наверное, будет дождь, позвонил, спросил бутылку вина и взял новую книгу Мережковского «Грядущий хам».
Поцеловав его в лоб, она исчезла, и, хотя это вышло у нее как-то внезапно, Самгин был доволен, что она
ушла. Он закурил папиросу и погасил огонь; на пол легла мутная полоса света от фонаря и темный крест рамы; вещи сомкнулись; в комнате стало тесней, теплей. За окном влажно вздыхал ветер, падал густой снег, город был не слышен, точно глубокой ночью.
И,
поцеловав Клима в лоб, она
ушла. Мальчик встал, подошел к печке, сел в кресло, смахнул пепел с ручки его.
— Ты — иди, — сказала Лидия, глядя на постель все тем же озабоченным и спрашивающим взглядом. Самгин
ушел, молча
поцеловав ее руку.
Те двое поняли, что они — лишние,
поцеловали ее пухлую ручку с кольцами на розовых пальчиках и
ушли. Елена несколько секунд пристально, с улыбкой в глазах рассматривала Самгина, затем скорчила рожицу в комически печальную гримасу и, вздохнув, спросила...
Ленивый от природы, он был ленив еще и по своему лакейскому воспитанию. Он важничал в дворне, не давал себе труда ни поставить самовар, ни подмести полов. Он или дремал в прихожей, или
уходил болтать в людскую, в кухню; не то так по
целым часам, скрестив руки на груди, стоял у ворот и с сонною задумчивостью посматривал на все стороны.
— Не вникнул, так слушай, да и разбери, можно переезжать или нет. Что значит переехать? Это значит: барин
уйди на
целый день да так одетый с утра и ходи…
— Что ж, хоть бы и
уйти? — заметил Захар. — Отчего же и не отлучиться на
целый день? Ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали! Прежде вы были как огурчик, а теперь, как сидите, Бог знает на что похожи. Походили бы по улицам, посмотрели бы на народ или на другое что…
— Конечно, вы; все дома сидите: как при вас станешь убирать?
Уйдите на
целый день, так и уберу.
Суета света касалась ее слегка, и она спешила в свой уголок сбыть с души какое-нибудь тяжелое, непривычное впечатление, и снова
уходила то в мелкие заботы домашней жизни, по
целым дням не покидала детской, несла обязанности матери-няньки, то погружалась с Андреем в чтение, в толки о «серьезном и скучном», или читали поэтов, поговаривали о поездке в Италию.
— Перекрестите меня! — сказала потом, и, когда бабушка перекрестила ее, она
поцеловала у ней руку и
ушла.
Она
поцеловала ее со вздохом и
ушла скорыми шагами, понурив голову. Это было единственное темное облачко, помрачавшее ее радость, и она усердно молилась, чтобы оно пронеслось, не сгустившись в тучу.
Но если он возьмет ее в это время за талию или
поцелует, она покраснеет, бросит в него гребенку и
уйдет прочь.
Татьяна Марковна
поцеловала ее, пригладила ей рукой немного волосы и вышла, заметив только, «чтоб она велела „Маринке“, или „Машке“, или „Наташке“ прибрать комнату, а то-де, пожалуй, из гостей, из дам кто-нибудь зайдет», — и
ушла.
А жених с невестой, обежав раз пять сад и рощу,
ушли в деревню. Викентьев нес за Марфенькой
целый узел, который, пока они шли по полю, он кидал вверх и ловил на лету.
Но все еще он не завоевал себе того спокойствия, какое налагала на него Вера: ему бы надо
уйти на
целый день, поехать с визитами, уехать гостить на неделю за Волгу, на охоту, и забыть о ней. А ему не хочется никуда: он
целый день сидит у себя, чтоб не встретить ее, но ему приятно знать, что она тут же в доме. А надо добиться, чтоб ему это было все равно.
Чем менее Райский замечал ее, тем она была с ним ласковее, хотя, несмотря на требование бабушки, не
поцеловала его, звала не братом, а кузеном, и все еще не переходила на ты, а он уже перешел, и бабушка приказывала и ей перейти. А чуть лишь он открывал на нее большие глаза, пускался в расспросы, она становилась чутка, осторожна и
уходила в себя.
И все раздумывал он: от кого другое письмо? Он задумчиво ходил
целый день, машинально обедал, не говорил с бабушкой и Марфенькой,
ушел от ее гостей, не сказавши ни слова, велел Егорке вынести чемодан опять на чердак и ничего не делал.
Их сближение было просто и естественно, как указывала натура, сдержанная чистой нравственностью и моралью бабушки. Марфенька до свадьбы не дала ему ни одного
поцелуя, никакой почти лишней против прежнего ласки — и на украденный им
поцелуй продолжала смотреть как на дерзость и грозила
уйти или пожаловаться бабушке.
Он взглянул на Веру: она налила себе красного вина в воду и, выпив, встала,
поцеловала у бабушки руку и
ушла. Он встал из-за стола и
ушел к себе в комнату.
— Сегодня я не могла выйти — дождик шел
целый день; завтра приходите туда же в десять часов…
Уйдите скорее, кто-то идет!
Она
уходила. Он был в оцепенении. Для него пуст был
целый мир, кроме этого угла, а она посылает его из него туда, в бесконечную пустыню! Невозможно заживо лечь в могилу!
Райский постучал опять, собаки залаяли, вышла девочка, поглядела на него, разиня рот, и тоже
ушла. Райский обошел с переулка и услыхал за забором голоса в садике Козлова: один говорил по-французски, с парижским акцентом, другой голос был женский. Слышен был смех, и даже будто раздался
поцелуй…
Ее ставало на
целый вечер, иногда на
целый день, а завтра точно оборвется: опять
уйдет в себя — и никто не знает, что у ней на уме или на сердце.
Татьяна Марковна была с ней ласкова, а Марья Егоровна Викентьева бросила на нее, среди разговора, два, три загадочных взгляда, как будто допрашиваясь: что с ней? отчего эта боль без болезни? что это она не пришла вчера к обеду, а появилась на минуту и потом
ушла, а за ней пошел Тушин, и они ходили
целый час в сумерки!.. И так далее.
Бабушка, воротясь, занялась было счетами, но вскоре отпустила всех торговок, швей и спросила о Райском. Ей сказали, что он
ушел на
целый день к Козлову, куда он в самом деле отправился, чтоб не оставаться наедине с Татьяной Марковной до вечера.
— Забыли, как ловили за талию, когда я хотела
уйти!.. Кто на коленях стоял? Кто ручки
целовал! Нате,
поцелуйте, неблагодарный! А я для вас та же Уленька!
«Куда
уйти? где спрятаться от
целого мира?» — думала она.
Я решил, несмотря на все искушение, что не обнаружу документа, не сделаю его известным уже
целому свету (как уже и вертелось в уме моем); я повторял себе, что завтра же положу перед нею это письмо и, если надо, вместо благодарности вынесу даже насмешливую ее улыбку, но все-таки не скажу ни слова и
уйду от нее навсегда…
— Крафт мне рассказал его содержание и даже показал мне его… Прощайте! Когда я бывал у вас в кабинете, то робел при вас, а когда вы
уходили, я готов был броситься и
целовать то место на полу, где стояла ваша нога… — проговорил я вдруг безотчетно, сам не зная как и для чего, и, не взглянув на нее, быстро вышел.
Уходить я собирался без отвращения, без проклятий, но я хотел собственной силы, и уже настоящей, не зависимой ни от кого из них и в
целом мире; а я-то уже чуть было не примирился со всем на свете!
Самый Британский музеум, о котором я так неблагосклонно отозвался за то, что он поглотил меня на
целое утро в своих громадных сумрачных залах, когда мне хотелось на свет Божий, смотреть все живое, — он разве не есть огромная сокровищница, в которой не только ученый, художник, даже просто фланер, зевака, почерпнет какое-нибудь знание,
уйдет с идеей обогатить память свою не одним фактом?
Один из них,
уходя, обнял и
поцеловал О. А. Гошкевича, который пробовал было объясниться с ними по-китайски.
От столицы далеко, переговоры наскучат, гости утомятся и
уйдут — вот ваша
цель!
— Да очень просто: взяла да
ушла к брату… Весь город об этом говорит. Рассказывают, что тут разыгрался
целый роман… Вы ведь знаете Лоскутова? Представьте себе, он давно уже был влюблен в Надежду Васильевну, а Зося Ляховская была влюблена в него… Роман, настоящий роман! Помните тогда этот бал у Ляховского и болезнь Зоси? Мне сразу показалось, что тут что-то кроется, и вот вам разгадка; теперь весь город знает.
Если для осуществления совершенно справедливого социального строя и счастия людей нужно замучить и убить несколько миллионов людей, то главный вопрос совсем не в
цели, а в применяемых средствах,
цель уходит в отвлеченную даль, средства же являются непосредственной реальностью.
— Митя, отведи меня… возьми меня, Митя, — в бессилии проговорила Грушенька. Митя кинулся к ней, схватил ее на руки и побежал со своею драгоценною добычей за занавески. «Ну уж я теперь
уйду», — подумал Калганов и, выйдя из голубой комнаты, притворил за собою обе половинки дверей. Но пир в зале гремел и продолжался, загремел еще пуще. Митя положил Грушеньку на кровать и впился в ее губы
поцелуем.
Он возвращается на свое место, так же неподвижно сидит до конца экзамена, а
уходя восклицает: «Ну баня! экая задача!» И ходит он
целый тот день по Москве, изредка хватаясь за голову и горько проклиная свою бесталанную участь.
Из расспросов выяснилось, что в верховьях Динзахе у него есть фанза. В поисках чудодейственного корня он иногда
уходил так далеко, что
целыми неделями не возвращался к своему дому.
Едва Верочка разделась и убрала платье, — впрочем, на это
ушло много времени, потому что она все задумывалась: сняла браслет и долго сидела с ним в руке, вынула серьгу — и опять забылась, и много времени прошло, пока она вспомнила, что ведь она страшно устала, что ведь она даже не могла стоять перед зеркалом, а опустилась в изнеможении на стул, как добрела до своей комнаты, что надобно же поскорее раздеться и лечь, — едва Верочка легла в постель, в комнату вошла Марья Алексевна с подносом, на котором была большая отцовская чашка и лежала
целая груда сухарей.
И действительно, он исполнил его удачно: не выдал своего намерения ни одним недомолвленным или перемолвленным словом, ни одним взглядом; по-прежнему он был свободен и шутлив с Верою Павловною, по-прежнему было видно, что ему приятно в ее обществе; только стали встречаться разные помехи ему бывать у Лопуховых так часто, как прежде, оставаться у них
целый вечер, как прежде, да как-то выходило, что чаще прежнего Лопухов хватал его за руку, а то и за лацкан сюртука со словами: «нет, дружище, ты от этого спора не
уйдешь так вот сейчас» — так что все большую и большую долю времени, проводимого у Лопуховых, Кирсанову приводилось просиживать у дивана приятеля.
— Поди, Маша, в свою комнату и не беспокойся. — Маша
поцеловала у него руку и
ушла скорее в свою комнату, там она бросилась на постелю и зарыдала в истерическом припадке. Служанки сбежались, раздели ее, насилу-насилу успели ее успокоить холодной водой и всевозможными спиртами, ее уложили, и она впала в усыпление.