Неточные совпадения
— Евгений, — продолжал Василий Иванович и опустился на колени перед Базаровым, хотя тот не раскрывал глаз и не мог его видеть. — Евгений, тебе теперь лучше; ты,
бог даст, выздоровеешь; но воспользуйся этим временем, утешь нас с матерью, исполни долг христианина! Каково-то мне это тебе говорить, это ужасно; но еще
ужаснее… ведь навек, Евгений… ты подумай, каково-то…
Такое объяснение всего того, что происходило, казалось Нехлюдову очень просто и ясно, но именно эта простота и ясность и заставляли Нехлюдова колебаться в признании его. Не может же быть, чтобы такое сложное явление имело такое простое и
ужасное объяснение, не могло же быть, чтобы все те слова о справедливости, добре, законе, вере,
Боге и т. п. были только слова и прикрывали самую грубую корысть и жестокость.
— Только подумаем, любезные сестры и братья, о себе, о своей жизни, о том, что мы делаем, как живем, как прогневляем любвеобильного
Бога, как заставляем страдать Христа, и мы поймем, что нет нам прощения, нет выхода, нет спасения, что все мы обречены погибели. Погибель
ужасная, вечные мученья ждут нас, — говорил он дрожащим, плачущим голосом. — Как спастись? Братья, как спастись из этого
ужасного пожара? Он объял уже дом, и нет выхода.
Так выяснилась ему теперь мысль о том, что единственное и несомненное средство спасения от того
ужасного зла, от которого страдают люди, состояло только в том, чтобы люди признавали себя всегда виноватыми перед
Богом и потому неспособными ни наказывать ни исправлять других людей.
— Брат, мне нельзя долго оставаться, — сказал, помолчав, Алеша. — Завтра
ужасный, великий день для тебя: Божий суд над тобой совершится… и вот я удивляюсь, ходишь ты и вместо дела говоришь
бог знает о чем…
— Соберитесь с всеми силами души, умоляйте отца, бросьтесь к его ногам: представьте ему весь ужас будущего, вашу молодость, увядающую близ хилого и развратного старика, решитесь на жестокое объяснение: скажите, что если он останется неумолим, то… то вы найдете
ужасную защиту… скажите, что богатство не доставит вам и одной минуты счастия; роскошь утешает одну бедность, и то с непривычки на одно мгновение; не отставайте от него, не пугайтесь ни его гнева, ни угроз, пока останется хоть тень надежды, ради
бога, не отставайте.
Наташа, друг мой, сестра, ради
бога, не унывай, презирай этих гнусных эгоистов, ты слишком снисходительна к ним, презирай их всех — они мерзавцы!
ужасная была для меня минута, когда я читал твою записку к Emilie. Боже, в каком я положении, ну, что я могу сделать для тебя? Клянусь, что ни один брат не любит более сестру, как я тебя, — но что я могу сделать?
Мимо
Ужасных расселин, провалов и ям
Бог вывел меня невредимо...
Погода у нас
ужасная: дождь, дождь и дождь! Вместо нестерпимых жаров, которые нас мучили здесь, теперь холода. Не простудись в твоих переездах. Храни тебя
бог! Целую тебя мильон раз и в глазки, и в щечки, и в губки.
«Мой дорогой друг, Поль!.. Я была на похоронах вашего отца, съездила испросить у его трупа прощение за любовь мою к тебе: я слышала, он очень возмущался этим… Меня, бедную, все, видно, гонят и ненавидят, точно как будто бы уж я совсем такая
ужасная женщина!
Бог с ними, с другими, но я желаю возвратить если не любовь твою ко мне, то, по крайней мере, уважение, в котором ты, надеюсь, и не откажешь мне, узнав все ужасы, которые я перенесла в моей жизни… Слушай...
«Не заподозрите,
бога ради, — писала она далее в своем письме, — чтобы любовь привела меня к одру вашего родственника; между нами существует одна только святая и чистая дружба, — очень сожалею, что я не имею портрета, чтобы послать его к вам, из которого вы увидали бы, как я безобразна и с каким
ужасным носом, из чего вы можете убедиться, что все мужчины могут только ко мне пылать дружбою!»
— А для меня это будет неожиданным и величайшим блаженством! — воскликнул прапорщик восторженным тоном. — Но, madame, вы трепещете? — прибавил он. — Будьте тверды, не падайте духом, заклинаю вас! И,
бога ради,
бога ради, осторожнее перешагивайте этот
ужасный порог, не повредите вашей прелестной ножки… — объяснялся прапорщик, проходя внутренний двор.
— А то сказал, что «привязанности, говорит, земные у тебя сильны, а любила ли ты когда-нибудь
бога, размышляла ли о нем, безумная?» Я стою, как осужденная, и, конечно, в этакую
ужасную минуту, как вообразила, припомнила всю свою жизнь, так мне сделалось страшно за себя…
— Оставьте это, ради
бога, а лучше помогите мне теперь выйти из
ужасного положения. Вы так умны, так рассудительны…
— Мне Андрей Петрович много рассказывал о вашей жизни, о вашей молодости. Мне известно одно обстоятельство, одно
ужасное обстоятельство… Я знаю, что вы ездили потом к себе на родину… Не отвечайте мне, ради
Бога, если мой вопрос вам покажется нескромным, но меня мучит одна мысль… Скажите, встретились ли вы с тем человеком…
— Ты думаешь, что
Бог не примет тебя? — продолжал я с возрастающей горячностью. — Что у него не хватит для тебя милосердия? У того, который, повелевая миллионами ангелов, сошел, однако, на землю и принял
ужасную, позорную смерть для избавления всех людей? У того, кто не погнушался раскаянием самой последней женщины и обещал разбойнику-убийце, что он сегодня же будет с ним в раю?..
Дело пустое сон, но так как я
ужасный сновидец, то это меня смутило. Впрочем, авось, думаю, пронесет
Бог этот сон мимо. Ах! не тут-то было; сон пал в руку.
Ах, нет, миленькая, нужно весь угол вынуть. А то
ужасное впечатление, будто у меня не хватает двух ребер. Ради
бога, выньте, выньте!
Но вот мало-помалу наступило безразличное настроение, в какое впадают преступники после сурового приговора, он думал уже о том, что, слава
богу, теперь все уже прошло, и нет этой
ужасной неизвестности, уже не нужно по целым дням ожидать, томиться, думать все об одном; теперь все ясно; нужно оставить всякие надежды на личное счастье, жить без желаний, без надежд, не мечтать, не ждать, а чтобы не было этой скуки, с которой уже так надоело нянчиться, можно заняться чужими делами, чужим счастьем, а там незаметно наступит старость, жизнь придет к концу — и больше ничего не нужно.
— Я ничего не могу представить
ужаснее положения ребенка, которого прямо из приюта, полного страха божия, отдают
ужасным матерям вроде княгини Варвары Никаноровны, у которой ни
бога, ни религии и никаких правил… Я не знаю, как правительство на все это смотрит, а по-моему, я бы не отпустила дочь жить с княгинею Протозановою.
— Я лекарь, Владимир Сергеевич; я привык видеть горесть и отчаяние; но клянусь вам
богом, в жизнь мою не видывал ничего
ужаснее. Она в полной памяти, а говорит беспрестанно о церковной паперти; видит везде кровь, сумасшедшую Федору; то хохочет, то стонет, как умирающая; а слезы не льются…
Были долгие ночи, Зина, бессонные,
ужасные ночи, и в эти ночи, вот на этой самой кровати, я лежал и думал, долго, много передумал, и давно уже решил, что мне лучше умереть, ей-богу, лучше!..
— Эх, сударь, что этого ореха в нашей Владимирской губернии растет… Ей-богу! А вишенье? А сливы? Чего проще, кажется, огурец… Такое ему и название: огурец — огурец и есть. А возьмите здешний огурец или наш, муромский. Церемония одна, а вкус другой. Здесь какие места, сударь! Горы, болотина, рамень… А у нас-то, господи батюшко! Помирать не надо! И народ совсем особенный здесь, сударь,
ужасный народ! Потому как она, эта самая Сибирь, подошла — всему конец. Ей-богу!..
Ему же я обязан знанием рыбачьих обычаев и суеверий во время ловли: нельзя свистать на баркасе; плевать позволено только за борт; нельзя упоминать черта, хотя можно проклинать при неудаче: веру, могилу, гроб, душу, предков, глаза, печенки, селезенки и так далее; хорошо оставлять в снасти как будто нечаянно забытую рыбешку — это приносит счастье; спаси
бог выбросить за борт что-нибудь съестное, когда баркас еще в море, но всего
ужаснее, непростительнее и зловреднее — это спросить рыбака: «Куда?» За такой вопрос бьют.
— У меня… э… произошло
ужасное. Он… Я не понимаю. Вы не подумайте, ради
бога, что это галлюцинации… Кхм… ха-кха… (Коротков попытался искусственно засмеяться, но это не вышло у него.) Он живой. Уверяю вас… но я ничего не пойму, то с бородой, а через минуту без бороды. Я прямо не понимаю… И голос меняет… кроме того, у меня украли все документы до единого, а домовой, как на грех, умер. Этот Кальсонер…
Он снял ноги, лег боком на руку, и ему стало жалко себя. Он подождал только того, чтоб Герасим вышел в соседнюю комнату, и не стал больше удерживаться и заплакал, как дитя. Он плакал о беспомощности своей, о своем
ужасном одиночестве, о жестокости людей, о жестокости
Бога, об отсутствии
Бога.
— Конечно, по вашим понятиям, восемьсот рублей
ужасная сумма, но что это такое значит для мужчины? Плевок, нуль… и потому честью заверяю вас, что заплачу вам, и заплачу даже с процентами; только,
бога ради, не извольте являться ни к жене моей, ни к теще за моим долгом.
— Сделайте милость,
бога ради, прошу вас, не говорите подобных
ужасных вещей! — перебила мать, начавшая уже выходить из терпения.
Я заиграл:"Где, где, ах, где укрыться? О, грозный день! лютейший час!"Слушали они, слушали и вдруг меня остановили."Не играй и этой, сказали они, — это, видишь, сложено на страшный суд. Тут поминается и грозный день, и лютый час, и где укрыться!.. Ох, боже мой! Я и помыслить боюсь о страшном суде! Я, благодаря
бога, христианка: так я эту
ужасную мысль удаляю от себя. Нет ли другого кантика?"
Советница. Мой урод при всем том
ужасная ханжа: не пропускает ни обедни, ни заутрени и думает, радость моя, что будто
Бог столько комплезан, что он за всенощною простит ему то, что днем наворовано.
—
Ужасное известие. Вы верите? Что? Если даже и правда, не надо отчаиваться. Знаете, как мы, русские, говорим:
бог не выдаст, свинья не съест. То есть я хочу сказать, что свинья — это, конечно, японцы.
Я не получал писем от Гоголя около двух месяцев. Прилагаемое письмо от 5 марта 1841 года получено мною уже тогда, когда
богу было угодно поразить нас
ужасным и неожиданным ударом; именно 5 марта потеряли мы сына, полного крепости телесных сил и всяких блистательных надежд; а потому все поручения Гоголя передал я к исполнению Погодину.
Это
ужасная ошибка и даже дерзость, по-моему, мешать имя
бога во все наши дела.
Весть, что еврейская просьба об освобождении их от рекрутства не выиграла, стрелою пролетела по пантофлевой почте во все места их оседлости. Тут сразу же и по городам, и по местечкам поднялся
ужасный гвалт и вой. Жиды кричали громко, а жидовки еще громче. Все всполошились и заметались как угорелые. Совсем потеряли головы и не знали, что делать. Даже не знали, какому
богу молиться, которому жаловаться. До того дошло, что к покойному императору Александру Павловичу руки вверх все поднимали и вопили на небо...
Брат, я за каждым днем
Твоим слежу, моля всечасно
Бога,
Чтоб каждый день твой искупленьем был
Великого,
ужасного греха,
Неправды той, через нее же ныне
Ты стал царем!
Будь Авраам свидетель, эта ночь
Ужасней той, когда я сына потерял;
Тому я дал существованье,
А этот возвратил мне жизнь!..
О
бог,
бог иудеев, сохрани
Его, хоть он не из твоих сынов!..
Чеглов(с досадой). Что ж ты мне все этой любовью колешь глаза? Какое бы ни было вначале мое увлечение, но во всяком случае я привык к ней; наконец, я честный человек: мне,
бог знает, как ее жаль, видя, что обстоятельства располагаются самым страшным, самым
ужасным образом.
Надежда Ивановна (кидаясь между братом и Дурнопечиным).О,
бога ради, умоляю вас: прекратите вашу
ужасную ссору.
Николай Иванович (горячо). Вот это-то
ужасное кощунство.
Богом дано нам одно священное орудие для познания истины, одно, что может всех нас соединить воедино. А мы ему-то не верим.
— Но, но, но… по глазам вижу! А разве жена вашего брата не снабдила вас напутствием? Отпускать молодого человека к такой
ужасной женщине и не предостеречь — как можно? Ха-ха… Но что, как ваш брат? Он у вас молодец, такой красивый мужчина… Я его несколько раз в обедне видела. Что вы на меня так глядите? Я очень часто бываю в церкви! У всех один
бог. Для образованного человека не так важна внешность, как идея… Не правда ли?
Одним из первых тайных ужасов и
ужасных тайн моего детства (младенчества) было: «
Бог — Черт!»
Бог — с безмолвным молниеносным неизменным добавлением — Черт.
Между
Богом и Чертом не было ни малейшей щели — чтобы ввести волю, ни малейшего отстояния, чтобы успеть ввести, как палец, сознание и этим предотвратить эту
ужасную сращенность.
Бог, из которого вылетал Черт, Черт, который врезался в «
Бог», конечное г (х) которого уже было — ч. (О, если бы я тогда догадалась, вместо кощунственного «
Бог — Черт» — «Дог — Черт», от скольких бесполезных терзаний я была бы избавлена!) О, Божие наказание и терзание, тьма Египетская!
«Послушай, берегись!»
«Он к ней пылал — »
«Молчи!»
« — любовью страстной,
Она была в опасности
ужасной».
«Змия, ты лжешь!»
«Ей
богу!»
«Не божись».
«Но выслушай...
«Представьте, братец, мое
ужасное положение, — прибавляет она, — чего всегда прежде опасалась, то должно исполниться; только и надежды на
бога да на вас.
«Я тебе, девушка, все открою. Будь что будет, если ты меня выскажешь, а я тоже такая, как и ты, и не весь свой век эту пестрядь носила, а тоже другую жизнь видела, но только не дай
Бог о том вспомнить, а тебе скажу: не сокрушайся, что в ссыл на скотный двор попала, — на ссылу лучше, но только вот этого
ужасного плакона берегись…»
— Проводите меня ради
бога вперед! — заговорила она, хватая меня за рукав. — Здесь
ужасная духота и… тесно… Прошу вас!
— Вопрос, извините, странный. Нельзя предполагать, что с волком встретишься, а предполагать страшные несчастья невозможно и подавно:
бог посылает их внезапно. Взять хоть этот
ужасный случай… Иду я по Ольховскому лесу, никакого горя не жду, потому что у меня и без того много горя, и вдруг слышу страшный крик. Крик был до того резкий, что мне показалось, что меня кто-то резанул в ухо… Бегу на крик…
Да возвратит он ей…»
При сих словах Героя жизнь угасла,
И на руках моих, его державших,
Остался труп, свирепо искаженный,
Как знаменье
богов ужасной кары,
Не распознаемый и для отцовских глаз!
Лжеучение государства состоит в признании себя соединенным с одними людьми одного народа, одного государства и отделенным от остальных людей других народов, других государств. Люди мучают, убивают, грабят друг друга и самих себя из-за этого
ужасного лжеучения. Освобождается же от него человек только тогда, когда признает в себе духовное начало жизни, одно и то же во всех людях. Признавая это начало, человек уже не может верить в те человеческие учреждения, которые разъединяют то, что соединено
богом.
И, конечно, если нет
бога и бессмертия, то понятно высказываемое людьми отвращение к жизни: оно вызывается в них существующим порядком или, скорее, беспорядком, —
ужасным нравственным хаосом, как его следует назвать.