Неточные совпадения
«…Коко женился наконец на своей Eudoxie, за которой чуть не
семь лет, как за Рахилью, ухаживал! — и
уехал в свою тьмутараканскую деревню. Горбуна сбыли за границу вместе
с его ведьмой, и теперь в доме стало поживее. Стали отворять окна и впускать свежий воздух и людей, — только кормят все еще скверно…»
Не вынес больше отец,
с него было довольно, он умер. Остались дети одни
с матерью, кой-как перебиваясь
с дня на день. Чем больше было нужд, тем больше работали сыновья; трое блестящим образом окончили курс в университете и вышли кандидатами. Старшие
уехали в Петербург, оба отличные математики, они, сверх службы (один во флоте, другой в инженерах), давали уроки и, отказывая себе во всем, посылали в
семью вырученные деньги.
Я думала: «Я умерла для
семьи,
Всё милое, всё дорогое
Теряю… нет счета печальных потерь!..»
Мать как-то спокойно сидела,
Казалось, не веря еще и теперь,
Чтоб дочка
уехать посмела,
И каждый
с вопросом смотрел на отца.
Филипп Чеботарев наблюдал их
с тайною завистью: вот бы ему хоть одного сына в
семью, а то
с девками недалеко
уедешь.
Ульрих Райнер оставил
семью у Блюма и
уехал в Швейцарию.
С помощью старых приятелей он скоро нашел очень хорошенькую ферму под одною из гор, вблизи боготворимой им долины Рютли, и перевез сюда жену и сына.
В это время Райнеру совершенно опротивел Лондон. Он
уехал в Париж, и через полгода ему стал гадок и Париж
с его императорскими бульварами, зуавами, галереями,
с его сонными cochers, [Кучерами (франц.).] важными sergents de ville, [Полицейскими (франц.).] голодными и раскрашенными raccrocheuse, [Проститутками (франц.).] ложью в
семье и утопленницами на выставке сенского морга.
Наконец, этим летом, когда
семья нотариуса
уехала за границу, она решилась посетить его квартиру и тут в первый раз отдалась ему со слезами,
с угрызениями совести и в то же время
с такой пылкостью и нежностью, что бедный нотариус совершенно потерял голову: он весь погрузился в ту старческую любовь, которая уже не знает ни разума, ни оглядки, которая заставляет человека терять последнее — боязнь казаться смешным.
—
Уезжаю!.. Я тут лишний!.. Не нужен!.. Но, — продолжал он уже
с одушевлением и беря Сусанну за руку, — я прошу вас, Сусанна Николаевна, заклинаю писать мне откровенно, что будет происходить в вашей
семье.
В продолжение всего остального дня супруги не видались больше. Тулузов тотчас же после объяснения
с женой
уехал куда-то и возвратился домой очень поздно. Екатерина же Петровна в
семь часов отправилась в театр, где давали «Гамлета» и где она опять встретилась
с Сусанной Николаевной и
с Лябьевой, в ложе которых сидел на этот раз и молодой Углаков, не совсем еще, кажется, поправившийся после болезни.
Родившись и воспитавшись в чистоплотной немецкой
семье и сама затем в высшей степени чистоплотно жившая в обоих замужествах, gnadige Frau чувствовала невыносимое отвращение и страх к тараканам, которых, к ужасу своему, увидала в избе Ивана Дорофеева многое множество, а потому нетерпеливо желала поскорее
уехать; но доктор, в силу изречения, что блажен человек, иже и скоты милует, не торопился, жалея лошадей, и стал беседовать
с Иваном Дорофеевым, от которого непременно потребовал, чтобы тот сел.
Особенно это почувствовалось в то время, когда отец
с матерью
уехали года на два в город Никольск на новую службу по судебному ведомству, а я переселился в
семью Разнатовских.
В
семь часов Юлия Сергеевна и Костя
уехали в Малый театр. Лаптев остался
с девочками.
Кончился тамбовский сезон. Почти все
уехали в Москву на обычный великопостный съезд актеров для заключения контрактов
с антрепренерами к предстоящим сезонам. Остались только друзья Григорьева да остался на неделю Вольский
с семьей. Ему не надо было ехать в Москву: Григорьев уже пригласил его на следующую зиму; Вольского вообще приглашали телеграммами заранее.
Неудержимо потянула меня степь-матушка.
Уехали мы со скорым поездом на другое утро — не простился ни
с кем и всю Москву забыл. Да до Москвы ли! За Воронежем степь
с каждым часом все изумруднее… Дон засинел… А там первый раз в жизни издалека синь море увидал. Зимовник оказался благоустроенным.
Семья Бокова приняла меня прекрасно… Опять я в табунах — только уж не табунщиком, а гостем. Живу — не нарадуюсь!
Был еще у Маякина сын Тарас, но имя его не упоминалось в
семье; в городе было известно, что
с той поры, как девятнадцатилетний Тарас
уехал в Москву учиться и через три года женился там против воли отца, — Яков отрекся от него.
Конечно, ничего, как и оказалось потом: через неделю же после того я стала слышать, что он всюду
с этой госпожой ездит в коляске, что она является то в одном дорогом платье, то в другом… один молодой человек
семь шляпок мне у ней насчитал, так что в этом даже отношении я не могла соперничать
с ней, потому что муж мне все говорил, что у него денег нет, и какие-то гроши выдавал мне на туалет; наконец, терпение мое истощилось… я говорю ему, что так нельзя, что пусть оставит меня совершенно; но он и тут было: «Зачем, для чего это?» Однако я такой ему сделала ад из жизни, что он не выдержал и сам
уехал от меня.
И теперь, когда всё устроилось так удачно и когда они сходились
с женою в цели и, кроме того, мало жили вместе, они так дружно сошлись, как не сходились
с первых лет женатой своей жизни. Иван Ильич было думал увезти
семью тотчас же, но настояния сестры и зятя, вдруг сделавшимися особенно любезными и родственными к Ивану Ильичу и его
семье, сделали то, что Иван Ильич
уехал один.
На Воздвиженье, 14 сентября, был храмовой праздник. Лычковы, отец и сын, еще
с утра
уезжали на ту сторону и вернулись к обеду пьяные; они ходили долго по деревне, то пели, то бранились нехорошими словами, потом подрались и пошли в усадьбу жаловаться. Сначала вошел во двор Лычков-отец
с длинной осиновой палкой в руках; он нерешительно остановился и снял шапку. Как раз в это время на террасе сидел инженер
с семьей и пил чай.
И он простился
с семьей и
уехал.
Года полтора от свах отбоя не было, до тех самых пор, как Зиновий Алексеич со всей
семьей на целую зиму в Москву
уехал. Выгодное дельце у него подошло, но, чтобы хорошенько его обладить, надо было месяцев пять в Москве безвыездно прожить. И задумал Доронин всей
семьей катить в Белокаменную, кстати ж, ни Татьяна Андревна, ни Лиза
с Наташей никогда Москвы не видали и на Рогожском кладбище сроду не маливались.
Теперь ежедневно со старшеотделенками приходили заниматься от четырех до
семи закройщицы из французского магазина дамских нарядов. Павла Артемьевна была специалисткою по другой отрасли — белошвейной и вышивальной. Кроме того, она чувствовала себя все слабее
с каждым днем и собиралась
уезжать лечиться в имение к брату.
Корш был человек
с большой
семьей, женатый во второй раз на русской француженке Денизе Андреевне, добродушной и оригинальной, но весьма некрасивой женщине,
с которой у меня очень скоро установился простой и веселый тон. Она приглашала меня запросто обедать и была всегда оживлена, особенно в отсутствие Корша, который куда-то
уезжал за то время, когда я был сотрудником, уж не помню — в Москву или за границу.
Умер он в 1919 году в Финляндии. От разрыва сердца, внезапно. Не на своей даче, а у одного знакомого. Вскоре после этого жена его
с семьей уехала за границу. На даче Андреева осталась жить его старушка-мать, Настасья Николаевна. После смерти сына она слегка помешалась. Каждое утро приходила в огромный натопленный кабинет Леонида Николаевича, разговаривала
с ним, читала ему газеты. Однажды ее нашли во флигеле дачи мертвой.
Две недели скоро прошли. Мы
с Мишею
уехали. Но впереди была большая радость. Оля и Маша осенью поступали в гимназию, это — не мальчики, их Варвара Владимировна не считала возможным отдавать в чужую
семью. И Плещеевы всею
семьею переезжали на зиму в Тулу.
Нас передвинули верст на пять еще к северу, в деревню Тай-пинь-шань. Мы стали за полверсты от Мандаринской дороги, в просторной усадьбе, обнесенной глиняными стенами
с бойницами и башнями. Богатые усадьбы все здесь укреплены на случай нападения хунхузов. Хозяина не было: он со своею
семьею уехал в Маймакай. В этой же усадьбе стоял обоз одного пехотного полка.
Пожил Митька у меня месяцев
с восемь. Андрей Васильич Абдулин той порой на теплые воды собрался жену лечить. Ехал в чужие край всей
семьей. Стал у меня Митька
с ними проситься. Что ж, думаю, избным теплом далеко не
уедешь, печка нежит, дорога разуму учит, дам я Митьке партию сала, пущай продаст его в чужих краях; а благословит его бог, и заграничный торг заведем!.. Тут уж меня никто не уговаривал — враг смутил!.. Захочет кого господь наказать — разум отымет, слепоту на душу нашлет!..
В день отъезда — чудный, ясный августовский день — вся хуторская
семья с Дмитрием Ивановичем и Маей, пришедшими проводить Волгиных, и князем Виталием, их попутчиком до губернского города (князь в этот день
уезжал за границу), сидели в последний раз за завтраком на террасе.
Эта
семья обогатилась теперь еще одним новым членом: Фридрих Адольфович Гросс
уезжает вместе со своими воспитанниками в далекую столицу, чтобы уже никогда не разлучаться
с горячо привязавшейся к нему
семьей Волгиных.
Царь
с семьей и боярами
уехали за город в село Воробьево.
Удивительно ли? его не видали
семь лет,
с того времени, как он
уехал из Гельмета четырнадцатилетним мальчиком».
После первых же свиданий
с баронессой, Пашков
с ужасом понял, что он, как мальчишка, влюбился в красавицу, забыв свои лета и свою
семью. Его бедная жена! Она не могла понять, что делалось
с ее мужем. Он целыми часами сидел неподвижно в одной комнате
с ней, молчал и думал без конца о другой. Бросить все,
уехать куда-нибудь подальше — было свыше его сил. Он был уже крепко запутан в сетях этой женщины.