Неточные совпадения
Такой злодей; хоть бы
в сердце ударил — ну, так уж и быть, одним разом все бы кончил, а то
в спину… самый разбойничий
удар!
«Это не бабушка!» — с замиранием
сердца, глядя на нее, думал он. Она казалась ему одною из тех женских личностей, которые внезапно из круга семьи выходили героинями
в великие минуты, когда падали вокруг тяжкие
удары судьбы и когда нужны были людям не грубые силы мышц, не гордость крепких умов, а силы души — нести великую скорбь, страдать, терпеть и не падать!
Тогда
в этом твердом, непреклонном женском
сердце неотразимо созрел план
удара.
Утомленный, заснешь опять; вдруг
удар, точно подземный, так что
сердце дрогнет — проснешься: ничего — это поддало
в корму, то есть ударило волной…
Готовился
удар не только
в сердце Франции, но и
в сердце нового человечества.
— Да уж и попало-с, не
в голову, так
в грудь-с, повыше сердца-с, сегодня
удар камнем, синяк-с, пришел, плачет, охает, а вот и заболел.
«Я еще не опомнился от первого
удара, — писал Грановский вскоре после кончины Станкевича, — настоящее горе еще не трогало меня: боюсь его впереди. Теперь все еще не верю
в возможность потери — только иногда сжимается
сердце. Он унес с собой что-то необходимое для моей жизни. Никому на свете не был я так много обязан. Его влияние на нас было бесконечно и благотворно».
Она перешагнула, но коснувшись гроба! Она все поняла, но
удар был неожидан и силен; вера
в меня поколебалась, идол был разрушен, фантастические мучения уступили факту. Разве случившееся не подтверждало праздность
сердца?
В противном случае разве оно не противустояло бы первому искушению — и какому? И где?
В нескольких шагах от нее. И кто соперница? Кому она пожертвована? Женщине, вешавшейся каждому на шею…
— Ловкий
удар! Прямо
в сердце, — определил он.
Сердце у меня тревожно билось,
в груди еще стояло ощущение теплоты и
удара. Оно, конечно, скоро прошло, но еще и теперь я ясно помню ту смутную тревогу, с какой во сне я искал и не находил то, что мне было нужно, между тем как рядом,
в спутанном клубке сновидений, кто-то плакал, стонал и бился… Теперь мне кажется, что этот клубок был завязан тремя «национализмами», из которых каждый заявлял право на владение моей беззащитной душой, с обязанностью кого-нибудь ненавидеть и преследовать…
И всегда его краткие замечания падали вовремя, были необходимы, — он как будто насквозь видел всё, что делалось
в сердце и голове у меня, видел все лишние, неверные слова раньше, чем я успевал сказать их, видел и отсекал прочь двумя ласковыми
ударами...
Вошли
в канцелярию. Ввели Прохорова. Доктор, молодой немец, приказал ему раздеться и выслушал
сердце для того, чтоб определить, сколько
ударов может вынести этот арестант. Он решает этот вопрос
в одну минуту и затем с деловым видом садится писать акт осмотра.
Еще так недавно
в его ушах звучали ее слова, вставали все подробности первого объяснения, он чувствовал под руками ее шелковистые волосы, слышал у своей груди
удары ее
сердца.
— Слепо-ой? — протянула она нараспев, и голос ее дрогнул, как будто это грустное слово, тихо произнесенное мальчиком, нанесло неизгладимый
удар в ее маленькое женственное
сердце. — Слепо-ой? — повторила она еще более дрогнувшим голосом, и, как будто ища защиты от охватившего всю ее неодолимого чувства жалости, она вдруг обвила шею мальчика руками и прислонилась к нему лицом.
О! дар небес благословенный,
Источник всех великих дел;
О вольность, вольность, дар бесценный!
Позволь, чтоб раб тебя воспел.
Исполни
сердце твоим жаром,
В нем сильных мышц твоих
ударомВо свет рабства тьму претвори,
Да Брут и Телль еще проснутся,
Седяй во власти, да смятутся
От гласа твоего цари.
— Это, это, это, — приподнялся вдруг князь
в ужасном волнении, — это, это я знаю, это я читал… это внутреннее излияние называется… Бывает, что даже и ни капли. Это коль
удар прямо
в сердце…
Слушая этот горький рассказ, я сначала решительно как будто не понимал слов рассказчика, — так далека от меня была мысль, что Пушкин должен умереть во цвете лет, среди живых на него надежд. Это был для меня громовой
удар из безоблачного неба — ошеломило меня, а вся скорбь не вдруг сказалась на
сердце. — Весть эта электрической искрой сообщилась
в тюрьме — во всех кружках только и речи было, что о смерти Пушкина — об общей нашей потере, но
в итоге выходило одно: что его не стало и что не воротить его!
В сердце у меня кипело; я сказал: «Он подлец!» Когда я подошел к стенке, где висела моя шпага, я вдруг схватил ее и сказал: «Ты шпион; зашишайся! Du bist ein Spion, verteidige dich!» Ich gab ein Hieb [Я нанес один
удар (нем.).] направо, ein Hieb налево и один на галава.
Еще
удар чувствительному
сердцу! Еще язва для оскорбленного национального самолюбия! Иван Парамонов! Сидор Терентьев! Антип Егоров! Столпы, на которых утверждалось благополучие отечества! Вы
в три дня созидавшие и
в три минуты разрушавшие созданное! Где вы? Где мрежи, которыми вы уловляли вселенную! Ужели и они лежат заложенные
в кабаке и ждут покупателя
в лице Ивана Карлыча? Ужели и ваши таланты, и ваша «удача», и ваше «авось», и ваше «небось» — все, все погибло
в волнах очищенной?
Он говорил тихо, но каждое слово его речи падало на голову матери тяжелым, оглушающим
ударом. И его лицо,
в черной раме бороды, большое, траурное, пугало ее. Темный блеск глаз был невыносим, он будил ноющий страх
в сердце.
Сердце ее обливалось радостью каждый раз, когда она замечала
в человеке острое недовольство, — то недовольство, которое, протестуя против
ударов судьбы, напряженно ищет ответов на вопросы, уже сложившиеся
в уме.
И горе этого дня было, как весь он, особенное, — оно не сгибало голову к земле, как тупой, оглушающий
удар кулака, оно кололо
сердце многими уколами и вызывало
в нем тихий гнев, выпрямляя согнутую спину.
Ближе — прислонившись ко мне плечом — и мы одно, из нее переливается
в меня — и я знаю, так нужно. Знаю каждым нервом, каждым волосом, каждым до боли сладким
ударом сердца. И такая радость покориться этому «нужно». Вероятно, куску железа так же радостно покориться неизбежному, точному закону — и впиться
в магнит. Камню, брошенному вверх, секунду поколебаться — и потом стремглав вниз, наземь. И человеку, после агонии, наконец вздохнуть последний раз — и умереть.
Вероятно, он хотел сказать, что этими криками у него истерзано
сердце, но, по-видимому, это-то именно обстоятельство и способно было несколько развлечь досужего и скучающего обывателя. И бедный «профессор» торопливо удалялся, еще ниже опустив голову, точно опасаясь
удара; а за ним гремели раскаты довольного смеха, и
в воздухе, точно
удары кнута, хлестали все те же крики...
Катрин сомнительно покачала головою. Тулузов, конечно, это заметил и, поняв, что она
в этом случае не совсем доверяет его словам, решился направить
удар для достижения своей цели на самую чувствительную струну женского
сердца.
Сердце его разрывалось от этого звона, но он стал прислушиваться к нему с любовью, как будто
в нем звучало последнее прощание Елены, и когда мерные
удары, сливаясь
в дальний гул, замерли наконец
в вечернем воздухе, ему показалось, что все родное оторвалось от его жизни и со всех сторон охватило его холодное, безнадежное одиночество…
Он приподымает руки к небу, потом прикладывает их к груди, к
сердцу; но только что он успел разнежиться, — раздается сильный
удар в дверь.
Его убийца хладнокровно
Навел
удар… спасенья нет:
Пустое
сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет.
И что за диво?.. Издалёка,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока.
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы,
Не мог понять
в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..
Когда дано было более 50
ударов, крестьянин перестал кричать и шевелиться, и доктор, воспитанный
в казенном заведении для служения своими научными знаниями своему государю и отечеству, подошел к истязуемому, пощупал пульс, послушал
сердце и доложил представителю власти, что наказываемый потерял сознание и что, по данным науки, продолжать наказание может быть опасным для его жизни.
«Что она?» — неприязненно соображал Матвей. — Если
удар, всегда
сердце греют и
в укроп кладут, — пояснил он, искоса наблюдая за нею.
Третьего дня утром Базунов, сидя у ворот на лавочке, упал, поняли, что
удар это, положили на
сердце ему тёплого навоза, потом
в укроп положили…»
Он приглашал открыть карты. Одновременно с звуком его слов мое сознание, вдруг выйдя из круга игры, наполнилось повелительной тишиной, и я услышал особенный женский голос, сказавший с ударением: «Бегущая по волнам». Это было как звонок ночью. Но более ничего не было слышно, кроме шума
в ушах, поднявшегося от резких
ударов сердца, да треска карт, по ребру которых провел пальцами доктор Филатр.
— Таня, — воскликнул он, — если бы ты знала, как мне тяжело видеть тебя
в этом положении, как ужасно мне думать, что это я… я! У меня
сердце растерзано; я сам себя не узнаю; я потерял себя, и тебя, и все… Все разрушено, Таня, все! Мог ли я ожидать, что я… я нанесу такой
удар тебе, моему лучшему другу, моему ангелу — хранителю!.. Мог ли я ожидать, что мы так с тобой увидимся, такой проведем день, каков был вчерашний!..
Смотрел на круглый одинокий шар луны — она двигалась по небу толчками, точно прыгала, как большой светлый мяч, и он слышал тихий звук её движения, подобный
ударам сердца. Не любил он этот бледный, тоскующий шар, всегда
в тяжёлые минуты жизни как бы наблюдавший за ним с холодной настойчивостью. Было поздно, но город ещё не спал, отовсюду неслись разные звуки.
Полина!!!»
В эту самую минуту яркая молния осветила небеса, ужасный
удар грома потряс всю церковь; но Рославлев не видел и не слышал ничего;
сердце его окаменело, дыханье прервалось… вдруг вся кровь закипела
в его жилах; как исступленный, он бросился к церковным дверям: они заперты.
Я пересилила себя, я не упала
в обморок, — но какими
ударами ты поразила мое
сердце, Зина.
Ровно
в одиннадцать часов
в толстую дубовую дверь круглой комнаты раздались три легкие
удара. Услыхав этот стук, Бер вскочил с своего кресла, сжал руки у
сердца и, пошевелив беззвучно устами перед распятием, произнес: «войдите», и снова опустился на прежнее место.
В одно мгновение мужики его окружили с шумом и проклятьями; слова смерть, виселица, отделяли<сь> по временам от общего говора, как
в бурю отделяются
удары грома от шума листьев и визга пронзительных ветров; все глаза налились кровью, все кулаки сжались… все
сердца забились одним желанием мести; сколько обид припомнил каждый! сколько способов придумал каждый заплатить за них сторицею…
Он старался придумать способ к бегству, средство, какое бы оно ни было… самое отчаянное казалось ему лучшим; так прошел час, прошел другой… эти два
удара молотка времени сильно отозвались
в его
сердце; каждый свист неугомонного ветра заставлял его вздрогнуть, малейший шорох
в соломе, произведенный торопливостию большой крысы или другого столь же мирного животного, казался ему топотом злодеев… он страдал, жестоко страдал! и то сказать: каждому свой черед; счастие — женщина: коли полюбит вдруг сначала, так разлюбит под конец; Борис Петрович также иногда вспоминал о своей толстой подруге… и волос его вставал дыбом: он понял молчание сына при ее имени, он объяснил себе его трепет…
в его памяти пробегали картины прежнего счастья, не омраченного раскаянием и страхом, они пролетали, как легкое дуновение, как листы, сорванные вихрем с березы, мелькая мимо нас, обманывают взор золотым и багряным блеском и упадают… очарованы их волшебными красками, увлечены невероятною мечтой, мы поднимаем их, рассматриваем… и не находим ни красок, ни блеска: это простые, гнилые, мертвые листы!..
Его любовь сама по себе
в крови чужда всякого тщеславия… но если к ней приметается воображение, то горе несчастному! — по какой-то чудной противуположности, самое святое чувство ведет тогда к величайшим злодействам; это чувство наконец делается так велико, что
сердце человека уместить
в себе его не может и должно погибнуть, разорваться, или одним
ударом сокрушить кумир свой; но часто самолюбие берет перевес, и божество падает перед смертным.
Ее материнское
сердце сжалось, но вскоре мысль, что он не вытерпит мучений до конца и выскажет ее тайну, овладела всем ее существом… она и молилась, и плакала, и бегала по избе,
в нерешимости, что ей делать, даже было мгновенье, когда она почти покушалась на предательство… но вот сперва утихли крики; потом
удары… потом брань… и наконец она увидала из окна, как казаки выходили один за одним за ворота, и на улице, собравшись
в кружок, стали советоваться между собою.
Идут, идут; остановились,
Вздохнув, назад оборотились;
Но роковой ударил час…
Раздался выстрел — и как раз
Мой пленник падает. Не муку,
Но смерть изображает взор;
Кладет на
сердце тихо руку…
Так медленно по скату гор,
На солнце искрами блистая,
Спадает глыба снеговая.
Как вместе с ним поражена,
Без чувства падает она;
Как будто пуля роковая
Одним
ударом,
в один миг,
Обеих вдруг сразила их. //....................
Нет, я напишу до конца. Все равно: если я и брошу перо и эту тетрадь, этот ужасный день будет переживаться мною
в тысячный раз;
в тысячный раз я испытаю ужас, и мучения совести, и муки потери;
в тысячный раз сцена, о которой я сейчас буду писать, пройдет перед моими глазами во всех своих подробностях, и каждая из этих подробностей ляжет на
сердце новым страшным
ударом. Буду продолжать и доведу до конца.
Когда она так ясно повторила,
Что хочет умереть, во мне как будто
Оборвалося что-то; словно я
Удар кинжалом
в сердце получил —
Еще доселе, длится это чувство…
Не помня себя,
в стыде и
в отчаянии, бросился погибший и совершенно справедливый господин Голядкин куда глаза глядят, на волю судьбы, куда бы ни вынесло; но с каждым шагом его, с каждым
ударом ноги
в гранит тротуара, выскакивало, как будто из-под земли, по такому же точно, совершенно подобному и отвратительному развращенностию
сердца — господину Голядкину.
Буланин лежал, чутко прислушиваясь, но ничего не мог разобрать, кроме дыхания спящих соседей и частых, сильных
ударов своего
сердца. Минутами ему казалось, что где-то недалеко слышатся медленные крадущиеся шаги босых ног. Тогда он задерживал дыхание и напрягал слух. От волнения ему начинало представляться, что на самом деле и слева, и справа, и из-за стен крадутся эти осторожные босые ноги, а
сердце еще громче, еще тревожнее стучало
в его груди.
Цыплунов. Зачем еще убивать меня? Я уж убит, убит вами… ваш
удар прямо
в сердце! Вы убили любовь мою; она была для меня дороже жизни, и ее нет… (Хватается за грудь.) Ее здесь нет… нет и жизни! (Падает без чувств
в кресло.)
От такого письма с другою сделалась бы истерика, но
удар, поразив Елизавету Николаевну
в глубину
сердца, не подействовал на ее нервы, она только побледнела, торопливо сожгла письмо и сдула на пол легкий его пепел.
Сердце его билось — билось — билось, и вдруг — точь-в-точь, как тогда,
в том сне, — раздались три сильнейшие
удара в колокольчик.
Отец рвался, плакал: он любил супругу, как только мог любить.
Сердцу его известны были горести
в жизни; но сей
удар судьбы казался ему первым несчастием…