Неточные совпадения
Стародум. Фенелона?
Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание
видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
Автор признается, этому даже рад, находя, таким образом, случай поговорить о своем герое; ибо доселе, как читатель
видел, ему беспрестанно мешали то Ноздрев, то балы, то дамы, то городские сплетни, то, наконец, тысячи тех мелочей, которые кажутся только тогда мелочами, когда внесены в книгу, а покамест обращаются в свете, почитаются за весьма важные дела.
Протестуя против этого желания и недоумевая, он пошел прочь, но тотчас вернулся, чтоб узнать имя
автора. «Иероним Босх» — прочитал он на тусклой, медной пластинке и
увидел еще две маленьких, но столь же странных.
— Ну, это — хорошо, что «На горах» не читают; там
автор писал о том, чего не
видел, и наплел чепухи. Все-таки — прочитай.
— Вот
видите, один мальчишка, стряпчего сын, не понял чего-то по-французски в одной книге и показал матери, та отцу, а отец к прокурору. Тот слыхал имя
автора и поднял бунт — донес губернатору. Мальчишка было заперся, его выпороли: он под розгой и сказал, что книгу взял у меня. Ну, меня сегодня к допросу…
— А я не хотел вас пропустить через Берн, не увидавшись с вами. Услышав, что вы были у нас два раза и что вы пригласили Густава, я пригласил сам себя. Очень, очень рад, что
вижу вас, то, что Карл о вас пишет, да и без комплиментов, я хотел познакомиться с
автором «С того берега».
—
Видите, Иван Андреевич, ведь у всех ваших конкурентов есть и «Ледяной дом», и «Басурман», и «Граф Монтекристо», и «Три мушкетера», и «Юрий Милославский». Но ведь это вовсе не то, что писали Дюма, Загоскин, Лажечников. Ведь там черт знает какая отсебятина нагорожена… У
авторов косточки в гробу перевернулись бы, если бы они узнали.
Я просто
видел все, что описывал
автор: и маленького пастуха в поле, и домик ксендза среди кустов сирени, и длинные коридоры в школьном здании, где Фомка из Сандомира торопливо несет вычищенные сапога учителя, чтобы затем бежать в класс, и взрослую уже девушку, застенчиво встречающую тоже взрослого и «ученого» Фому, бывшего своего ученика.
Я стоял с книгой в руках, ошеломленный и потрясенный и этим замирающим криком девушки, и вспышкой гнева и отчаяния самого
автора… Зачем же, зачем он написал это?.. Такое ужасное и такое жестокое. Ведь он мог написать иначе… Но нет. Я почувствовал, что он не мог, что было именно так, и он только
видит этот ужас, и сам так же потрясен, как и я… И вот, к замирающему крику бедной одинокой девочки присоединяется отчаяние, боль и гнев его собственного сердца…
Не знаю, имел ли
автор в виду каламбур, которым звучало последнее восклицание, но только оно накинуло на всю пьесу дымку какой-то особой печали, сквозь которую я
вижу ее и теперь… Прошлое родины моей матери, когда-то блестящее, шумное, обаятельное, уходит навсегда, гремя и сверкая последними отблесками славы.
Я слышал рассказ человека, который часто
видел Гюисманса в церкви молящимся: он необыкновенно молился, этот декадент,
автор ультраупадочнического романа «A rebours» и сатанистского романа «La bas».
[Один
автор, бывший на Сахалине года два спустя после меня,
видел уже около Ускова целый табун лошадей.]
Еще южнее, по линии проектированного почтового тракта, есть селение Вальзы, основанное в 1889 г. Тут 40 мужчин и ни одной женщины. За неделю до моего приезда, из Рыковского были посланы три семьи еще южнее, для основания селения Лонгари, на одном из притоков реки Пороная. Эти два селения, в которых жизнь едва только начинается, я оставлю на долю того
автора, который будет иметь возможность проехать к ним по хорошей дороге и
видеть их близко.
[Один из
авторов видел японскую сеть, которая «занимала в море окружность в три версты и, прикрепленная к берегу, образовывала род мешка, откуда постепенно вычерпывали сельдей».
Некоторые
авторы видели в Рыковском хороводы и слышали здесь гармонику и разудалые песни; я же ничего подобного не
видел и не слышал и не могу себе представить девушек, ведущих хороводы около тюрьмы.
На это мы должны сказать, что не знаем, что именно имел в виду
автор, задумывая свою пьесу, но
видим в самой пьесе такие черты, которые никак не могут послужить в похвалу старому быту.
Да тут же еще, кстати, хотели
видеть со стороны
автора навязывание какого-то великодушия Торцову и как будто искусственное облагороживанье его личности.
Это самое уменье
видим мы и в обработке характера Большова и находим, что результатом психических наблюдений
автора оказалось чрезвычайно гуманное воззрение на самые, по-видимому, мрачные явления жизни и глубокое чувство уважения к нравственному достоинству человеческой натуры, — чувство, которое сообщает он и своим читателям.
В одном из таких кабинетов сидело четверо — две дамы и двое мужчин: известная всей России артистка певица Ровинская, большая красивая женщина с длинными зелеными египетскими глазами и длинным, красным, чувственным ртом, на котором углы губ хищно опускались книзу; баронесса Тефтинг, маленькая, изящная, бледная,ее повсюду
видели вместе с артисткой; знаменитый адвокат Рязанов и Володя Чаплинский, богатый светский молодой человек, композитор-дилетант,
автор нескольких маленьких романсов и многих злободневных острот, ходивших по городу.
(Примеч.
автора.)] и
видели в ней такое движение и возню, что наши дамы, а вместе с ними я, испускали радостные крики; многие огромные рыбы прыгали через верх или бросались в узкие промежутки между клячами и берегом; это были щуки и жерехи.
Автор сам
видел после этого несчастного случая исправницу, прискакавшую было в губернский город, и не слезами она плакала — нет, — каменьями!
Прежде молодая девушка готова была бежать с бедным, но благородным Вольдемаром; нынче побегов нет уж больше, но зато
автор с растерзанным сердцем
видел десятки примеров, как семнадцатилетняя девушка употребляла все кокетство, чтоб поймать богатого старика.
Генерал отпустил Ф.Б. Миллера, узнав, что он не
видел рукописи, и напустился на
автора. Показал ему читанные им на вечеринке стихи, а главное, набросился на подпись...
— То есть когда летом, — заторопился капитан, ужасно махая руками, с раздражительным нетерпением
автора, которому мешают читать, — когда летом в стакан налезут мухи, то происходит мухоедство, всякий дурак поймет, не перебивайте, не перебивайте, вы
увидите, вы
увидите… (Он всё махал руками.)
— С пржиемносцион видзен, же пани полька! [С удовольствием
вижу, что вы, сударыня, полька! (Прим.
автора.).]
Я стал усердно искать книг, находил их и почти каждый вечер читал. Это были хорошие вечера; в мастерской тихо, как ночью, над столами висят стеклянные шары — белые, холодные звезды, их лучи освещают лохматые и лысые головы, приникшие к столам; я
вижу спокойные, задумчивые лица, иногда раздается возглас похвалы
автору книги или герою. Люди внимательны и кротки не похоже на себя; я очень люблю их в эти часы, и они тоже относятся ко мне хорошо; я чувствовал себя на месте.
Автор видит весь ужас войны;
видит, что причина ее в том, что правительства, обманывая людей, заставляют их идти убивать и умирать без всякой для них нужды;
видит и то, что люди, которые составляют войска, могли бы обратить оружие против правительств и потребовать у них отчета.
Но
автор думает не так. Он
видит в этом трагизм жизни человеческой и, показав весь ужас положения, заключает тем, что в этом ужасе и должна происходить жизнь человеческая.
Некоторые из ученых яицких казаков почитают себя потомками стрельцов. Мнение сие не без основания, как
увидим ниже. Самые удовлетворительные исследования о первоначальном поселении яицких казаков находим мы в «Историческом и статистическом обозрении уральских казаков», сочинения А. И. Левшина, отличающемся, как и прочие произведения
автора, истинной ученостию и здравой критикою.
Я приду к нему и скажу: «Милостивый государь, я вас очень люблю, уважаю и ценю, и это мне дает право прийти к вам и сказать, что мне больно, — да, больно
видеть ваши отношения к начинающим
авторам»…
Кроме того, в пьесе Островского замечаем ошибку против первых и основных правил всякого поэтического произведения, непростительную даже начинающему
автору. Эта ошибка специально называется в драме — «двойственностью интриги»: здесь мы
видим не одну любовь, а две — любовь Катерины к Борису и любовь Варвары к Кудряшу. Это хорошо только в легких французских водевилях, а не в серьезной драме, где внимание зрителей никак не должно быть развлекаемо по сторонам.
Из критики, исполненной таким образом, может произойти вот какой результат: теоретики, справясь с своими учебниками, могут все-таки
увидеть, согласуется ли разобранное произведение с их неподвижными законами, и, исполняя роль судей, порешат, прав или виноват
автор.
Некоторые критики хотели даже в Островском
видеть певца широких русских натур; оттого-то и поднято было однажды такое беснование из-за Любима Торцова, выше которого ничего не находили у нашего
автора.
Одно из двух: если Ананий, точно, сильная натура, как его и хочет представить
автор, — тогда он гнев свой должен обратить прямо на причину своего несчастия, либо совсем преодолеть себя, по соображению, что тут никто не виноват; такие развязки постоянно мы и
видим в русской жизни, когда сильные характеры сталкиваются с враждебными обстоятельствами.
— Мне пришлось выйти за вас и сказать публике, что
автор стихотворения на пожаре у Рогожской, и это было встречено шумным приветствием. А сообщил об этом гласный думы Шамин, который два часа назад ехал мимо и
видел вас рядом с брандмайором Потехиным: «Оба в саже, оба мокрые!»
Первые ряды кресел занимали знаменитости сцены и литературы, постоянные посетители Кружка, а по среднему проходу клубочком катился, торопясь на свое место, приземистый Иван Федорович Горбунов, улыбался своим лунообразным, чисто выбритым лицом. Когда он приезжал из Петербурга, из Александринки, всегда проводил вечера в Кружке, а теперь обрадовался
увидеть своего друга, с которым они не раз срывали лавры успеха в больших городах провинции — один как чтец, другой как рассказчик и
автор сцен из народного быта.
В этом романе, как читатель мог легко
видеть, судя по первой части, все будут люди очень маленькие — до такой степени маленькие, что
автор считает своей обязанностью еще раз предупредить об этом читателя загодя.
Какою бы эрудицией ни изумлял, например,
автор"Исследования о Чурилке", но ежели читатель возьмет на себя труд проникнуть в самые глубины собранного им драгоценного матерьяла, то на дне оных он, несомненно,
увидит отметчика-пенкоснимателя.
Всякий читатель совершенно ясно
видит, что
автор ничего другого не желает, кроме трех вещей: уничтожить, вычеркнуть, воспретить.
(Прим.
автора.)] французы продолжали отстреливаться, а против нас, на Бишефсберге, вдруг все замолкло; мы подошли поближе к турам, выглянули, и я в первый раз
увидел вблизи этот грозный Бишефсберг, который, как громовая туча, заслонял от нас город.
— Ну, это неправда, — вы
автор; во всяком случае я все-таки
вижу, что Россия, по-вашему, лучше Европы!
Чего искал
автор в других историках и чего требовал от самого себя, — можно
видеть из двух мест его «Введения».
— Буде, батя, дурака ломать; ты меня простишь, а они меня повесят. Ступай, откудова пришел [Цыганок сказал: «Буде, батя, дурака ломать; ты меня простишь, а они меня повесят. Ступай, откудова пришел». — Эти слова были вычеркнуты
автором по цензурным соображениям. В настоящем издании восстановлены согласно желанию Л. Андреева
видеть их в бесцензурном издании, выраженному им в письме к переводчику Герману Бернштейну.].
Автору кажется, что бесполезно толковать об основных вопросах науки только тогда, когда нельзя сказать о них ничего нового и основательного, когда не приготовлена еще возможность
видеть, что наука изменяет свои прежние воззрения, и показать, в каком смысле, по всей вероятности, должны они измениться. Но когда выработаны материалы для нового воззрения на основные вопросы нашей специальной науки, и можно, и должно высказать эти основные идеи.
Поэтому в составе книжек, в помещении таких именно, а не других статей, мы должны
видеть, собственно, участие вкуса и направления издателей, в особенности когда имеем дело со статьями неизвестных
авторов, принадлежащими, может быть, лицам, близким к редакции.
Сравните это хоть с рассказом Карамзина, который говорит: «Аскольд и Дир, может быть недовольные Рюриком, отправились искать счастья…» В примечании же Карамзин прибавляет: «У нас есть новейшая сказка о начале Киева, в коей
автор пишет, что Аскольд и Дир, отправленные Олегом послами в Царьград,
увидели на пути Киев», и пр… Очевидно, что г. Жеребцову понравилась эта сказка, и он ее еще изменил по-своему для того, чтобы изобразить Аскольда и Дира ослушниками великого князя и оправдать поступок с ними Олега.
Видно в этих произведениях, что у
автора накопилось много желчи, что он многое
видел и многое мог бы порассказать.
Искренно признаемся, что большая часть наших замечаний маловажны; это послужит доказательством
автору внимания, с которым мы читали его сочинение, и желания
видеть труд его в совершеннейшем виде.
Те, против кого писал Сумароков грозные сатиры, слушали эти нелепости и хвалили, зная, что
автор в милости у знатных особ; а простая публика,
видя, что тут для нее ничего нет, преоткровенно грызла орехи во время представления.
[При составлении этой статьи я основывался, особенно до 1815 года, на записке, сообщенной мне братом покойного, Маркелом Николаевичем Загоскиным. С 1826 г., живя постоянно в Москве и находясь в самых близких отношениях с
автором «Юрия Милославского», я уже рассказываю то, что
видел и слышал сам; разные документы и письма были доставлены мне сыном Загоскина, С. М. Загоскиным.]