Неточные совпадения
Вскочила, испугалась я:
В дверях стоял в халатике
Плешивый человек.
Скоренько я целковенький
Макару Федосеичу
С поклоном подала:
«
Такая есть великая
Нужда до губернатора,
Хоть умереть — дойти...
Красавина. Теперь «сделай милостью», а давеча
так из дому гнать! Ты теперь весь в моей власти, понимаешь ты это? Что хочу, то с тобой и сделаю. Захочу — прощу, захочу — под уголовную подведу. Засудят тебя и зашлют, куда
Макар телят не гонял.
Лучше вот что: если вы решились ко мне зайти и у меня просидеть четверть часа или полчаса (я все еще не знаю для чего, ну, положим, для спокойствия матери) — и, сверх того, с
такой охотой со мной говорите, несмотря на то что произошло внизу, то расскажите уж мне лучше про моего отца — вот про этого
Макара Иванова, странника.
Кончилось тем, что
Макар Иванович, в умилении, под конец только повторял к каждому слову: «
Так,
так!», но уже видимо не понимая и потеряв нитку.
— Есть,
Макар Иванович, — вдруг подтвердил Версилов, — есть
такие и «должны быть они».
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая, то есть мать моя) была круглою сиротою уже несколько лет; покойный же отец ее, чрезвычайно уважавший
Макара Долгорукого и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем, помирая, на одре смерти, говорят даже, за четверть часа до последнего издыхания,
так что за нужду можно бы было принять и за бред, если бы он и без того не был неправоспособен, как крепостной, подозвав
Макара Долгорукого, при всей дворне и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух и настоятельно, указывая на дочь: «Взрасти и возьми за себя».
— Насчет
Макара Ивановича?
Макар Иванович — это, как ты уже знаешь, дворовый человек,
так сказать, пожелавший некоторой славы…
Но у
Макара Ивановича я, совсем не ожидая того, застал людей — маму и доктора.
Так как я почему-то непременно представил себе, идя, что застану старика одного, как и вчера, то и остановился на пороге в тупом недоумении. Но не успел я нахмуриться, как тотчас же подошел и Версилов, а за ним вдруг и Лиза… Все, значит, собрались зачем-то у
Макара Ивановича и «как раз когда не надо»!
— Ну да,
так я и знал, народные предрассудки: «лягу, дескать, да, чего доброго, уж и не встану» — вот чего очень часто боятся в народе и предпочитают лучше проходить болезнь на ногах, чем лечь в больницу. А вас,
Макар Иванович, просто тоска берет, тоска по волюшке да по большой дорожке — вот и вся болезнь; отвыкли подолгу на месте жить. Ведь вы —
так называемый странник? Ну, а бродяжество в нашем народе почти обращается в страсть. Это я не раз заметил за народом. Наш народ — бродяга по преимуществу.
В глазах ее этот брак с
Макаром Ивановым был давно уже делом решенным, и все, что тогда с нею произошло, она нашла превосходным и самым лучшим; под венец пошла с самым спокойным видом, какой только можно иметь в
таких случаях,
так что сама уж Татьяна Павловна назвала ее тогда рыбой.
Но с
Макаром Ивановичем сношения все-таки никогда не прекращались.
Я начал было плакать, не знаю с чего; не помню, как она усадила меня подле себя, помню только, в бесценном воспоминании моем, как мы сидели рядом, рука в руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала про старика и про смерть его, а я ей об нем рассказывал —
так что можно было подумать, что я плакал о
Макаре Ивановиче, тогда как это было бы верх нелепости; и я знаю, что она ни за что бы не могла предположить во мне
такой совсем уж малолетней пошлости.
— Да я только
так посижу маненько, с людьми-то, — пробормотал
Макар Иванович с просящим, как у ребенка, лицом.
Этот
Макар отлично хорошо понимал, что я
так и сделаю, как говорю; но он продолжал молчать, и только когда я хотел было уже в третий раз припасть, отстранился, махнул рукой и вышел, даже с некоторою бесцеремонностью, уверяю тебя, которая даже меня тогда удивила.
— Не прими за аллегорию, Соня, я не наследство
Макара разбил, я только
так, чтоб разбить… А все-таки к тебе вернусь, к последнему ангелу! А впрочем, прими хоть и за аллегорию; ведь это непременно было
так!..
Оба эти выражения он высказал, совсем не трудясь над ними и себе неприметно, а меж тем в этих двух выражениях — целое особое воззрение на оба предмета, и хоть, уж конечно, не всего народа,
так все-таки
Макар Ивановичево, собственное и не заимствованное!
День был чрезвычайно ясный; стору у
Макара Ивановича не поднимали обыкновенно во весь день, по приказанию доктора; но на окне была не стора, а занавеска,
так что самый верх окна был все-таки не закрыт; это потому, что старик тяготился, не видя совсем, при прежней сторе, солнца.
—
Макар Иванович! — прервал я его вдруг, сам разгорячась без всякой меры (я помню тот вечер), — да ведь вы коммунизм, решительный коммунизм, коли
так, проповедуете!
Вопрос следующий: как она-то могла, она сама, уже бывшая полгода в браке, да еще придавленная всеми понятиями о законности брака, придавленная, как бессильная муха, она, уважавшая своего
Макара Ивановича не меньше чем какого-то Бога, как она-то могла, в какие-нибудь две недели, дойти до
такого греха?
— Именно это и есть; ты преудачно определил в одном слове: «хоть и искренно чувствуешь, но все-таки представляешься»; ну, вот
так точно и было со мной: я хоть и представлялся, но рыдал совершенно искренно. Не спорю, что
Макар Иванович мог бы принять это плечо за усиление насмешки, если бы был остроумнее; но его честность помешала тогда его прозорливости. Не знаю только, жалел он меня тогда или нет; помнится, мне того тогда очень хотелось.
—
Так и знала! Хинное-то лекарство и опоздала дать вовремя, весь в лихорадке! Проспала я,
Макар Иванович, голубчик!
Там стояли Версилов и мама. Мама лежала у него в объятиях, а он крепко прижимал ее к сердцу.
Макар Иванович сидел, по обыкновению, на своей скамеечке, но как бы в каком-то бессилии,
так что Лиза с усилием придерживала его руками за плечо, чтобы он не упал; и даже ясно было, что он все клонится, чтобы упасть. Я стремительно шагнул ближе, вздрогнул и догадался: старик был мертв.
Мне вдруг показалось очень странным, что она все
так расспрашивала про
Макара Ивановича.
В самом деле, могло быть, что я эту мысль тогда почувствовал всеми силами моей души; для чего же иначе было мне тогда
так неудержимо и вдруг вскочить с места и в
таком нравственном состоянии кинуться к
Макару Ивановичу?
Ответы
Макару Ивановичу посылались моею матерью вскорости и всегда писались в
таком же точно роде.
Версилов, выкупив мою мать у
Макара Иванова, вскорости уехал и с тех пор, как я уже и прописал выше, стал ее таскать за собою почти повсюду, кроме тех случаев, когда отлучался подолгу; тогда оставлял большею частью на попечении тетушки, то есть Татьяны Павловны Прутковой, которая всегда откуда-то в
таких случаях подвертывалась.
Он был чрезвычайно взволнован и смотрел на Версилова, как бы ожидая от него подтвердительного слова. Повторяю, все это было
так неожиданно, что я сидел без движения. Версилов был взволнован даже не меньше его: он молча подошел к маме и крепко обнял ее; затем мама подошла, и тоже молча, к
Макару Ивановичу и поклонилась ему в ноги.
— Ты говоришь — звери. А вот сейчас Нехлюдов рассказывал о
таком поступке, — раздражительно сказал Крыльцов, и он рассказал про то, как
Макар рискует жизнью, спасая земляка. — Это-то уже не зверство, а подвиг.
— Рассуди, однако. Кабы ничего не готовилось, разве позволило бы начальство вслух об
таких вещах говорить? Вспомни-ка. Ведь в прежнее время за
такие речи ссылали туда, где
Макар телят не гонял, а нынче всякий пащенок рот разевает: волю нужно дать, волю! А начальство сидит да по головке гладит!
Замараевы не знали, как им и принять дорогого гостя, где его посадить и чем угостить. Замараев даже пожалел про себя, что тятенька ничего не пьет, а то он угостил бы его
такою деревенскою настойкой по рецепту попа
Макара, что с двух рюмок заходили бы в башке столбы.
— Нет, постойте… Вот ты, поп
Макар, предал меня, и ты, Ермилыч, и ты, Тарас Семеныч, тоже… да. И я свою чашу испил до самого дна и понял, что есть
такое суета сует, а вы этого не понимаете. Взгляните на мое рубище и поймете: оно молча вопиет… У вас будет своя чаша… да. Может быть, похуже моей… Я-то уж смирился, перегорел душой, а вы еще преисполнены гордыни… И первого я попа
Макара низведу в полное ничтожество. Слышишь, поп?
Отдохнув, Полуянов повел атаку против свидетелей с новым ожесточением. Он требовал очных ставок, дополнительных допросов, вызова новых свидетелей, — одним словом, всеми силами старался затянуть дело и в качестве опытного человека пользовался всякою оплошностью. Больше всего ему хотелось притянуть к делу других, особенно
таких важных свидетелей, как о.
Макар и запольские купцы.
Недоволен был только сам поп
Макар, которому уже досталось на орехи от некоторых властодержцев. Его корили, зачем погубил
такого человека, и пугали судом, когда потребуют свидетелем. Даже
такие друзья, как писарь Замараев и мельник Ермилыч, заметно косились на попа и прямо высказывали свое неудовольствие.
— У меня, брат, было строго. Еду по уезду, как грозовая пуча идет. Трепет!.. страх!.. землетрясенье!.. Приеду куда-нибудь, взгляну, да что тут говорить! Вот ты и миллионер, а не поймешь, что
такое был исправник Полуянов. А попа
Макара я все-таки в бараний рог согну.
Были приглашены также мельник Ермилыч и поп
Макар. Последний долго не соглашался ехать к староверам, пока писарь не уговорил его. К самому новоселью подоспел и исправник Полуянов, который обладал каким-то чутьем попадать на
такие праздники. Одним словом, собралась большая и веселая компания. Как-то все выходило весело, начиная с того, что Харитон Артемьевич никак не мог узнать зятя-писаря и все спрашивал...
Когда мельник Ермилыч заслышал о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и начинал не понимать, что делается кругом. Только и радости, что поговорит с писарем. Этот уж все знает и всякое дело может рассудить. Закон-то вот как выучил… У Ермилыча было страстное желание еще раз обругать попа
Макара, заварившего
такую кашу. Всю округу поп замутил, и никто ничего не знает, что дальше будет.
За Суслоном рассажались по Ключевой
такие села, как Роньжа, Заево, Бакланиха. Некоторые избы уже пустовали, — семьи разбрелись, как после пожара. Михей Зотыч купил муки у попа
Макара и раздавал фунтами и просто пригоршнями. Бабы
так и рвали с причитаньем и плачем.
— А что же я поделаю с ним? — отвечал вопросом о.
Макар. — По-нашему, по-деревенски,
так говорят: стогом мыши не задавишь.
Проезжая мимо Суслона, Луковников завернул к старому благоприятелю попу
Макару. Уже в больших годах был поп
Макар, а все оставался
такой же.
Такой же худенький, и хоть бы один седой волос. Только с каждым годом старик делался все ниже, точно его гнула рука времени. Поп
Макар ужасно обрадовался дорогому гостю и под руку повел его в горницы.
— Да… вообще… — думал писарь вслух… — Вот мы лежим с тобою на травке, Ермилыч… там, значит, помочане орудуют… поп
Макар уж вперед все свои барыши высчитал… да…
Так еще, значит, отцами и дедами заведено, по старинке, и вдруг — ничего!
Одно
такое мертвое тело он возил чуть не по всему уезду и по пути завез на мельницу к Ермилычу, а когда Ермилыч откупился, тело очутилось на погребе попа
Макара.
Полуянов пил одну рюмку водки за другой с жадностью наголодавшегося человека и быстро захмелел. Воспоминания прошлого величия были
так живы, что он совсем забыл о скромном настоящем и страшно рассердился, когда Прохоров заметил, что поп
Макар, хотя и виноват кругом, но согнуть его в бараний рог все-таки трудно.
— Бога мне, дураку, не замолить за Галактиона Михеича, — повторял Вахрушка, задыхаясь от рабьего усердия. — Что я
такое был?.. Никчемный человек, червь, а тетерь… Ведь уродятся же
такие человеки, как Галактион Михеич! Глазом глянет — человек и сделался человеком… Ежели бы поп
Макар поглядел теперь на меня. Х-ха!.. Ах, какое дело, какое дело!
Почему-то еще, вероятно, по пословице — на бедного
Макара все шишки валятся, ни в одном селении на Сахалине нет
такого множества воров, как именно здесь, в многострадальном, судьбою обиженном Палеве.
Такая же участь постигла второго, третьего, четвертого, —
Макар клал влоск последних самосадских борцов.
— Погибель, а не житье в этой самой орде, — рассказывала Домнушка мужу и
Макару. — Старики-то, слышь, укрепились, а молодяжник да бабы взбунтовались… В голос, сказывают, ревели. Самое гиблое место эта орда, особливо для баб, — ну, бабы наши подняли бунт. Как огляделись,
так и зачали донимать мужиков… Мужики их бить, а бабы все свое толмят, ну, и достигли-таки мужиков.
Эта жадность возмутила Мосея до глубины души, и он с удовольствием порешил бы и солдата вместе с вероотступником Кириллом. Два сапога — пара… И
Макар тоже хорош: этакое дело сделали, а он за бабенкой увязался! Непременно и ее убить надо, а то еще объявит после. Все эти мысли пронеслись в голове Мосея с быстротой молнии, точно там бушевала
такая же метель, как и на Чистом болоте.
Она припомнила теперь, что действительно
Макар Горбатый, как только попал в лесообъездчики,
так и начал сильно дружить с кержаками.
Отчаянная свалка прекратилась только с появлением на поле битвы Петра Елисеича. Народ бросился врассыпную, а в кругу остались лежавшие пластом Терешка-казак и
Макар Горбатый. Их
так замертво и снесли в ближайшую избу.
— Груня, Грунюшка, опомнись… — шептал
Макар, стоя перед ней. — Ворога твоего мы порешили… Иди и объяви начальству, што это я сделал: уйду в каторгу… Легче мне будет!.. Ведь три года я муку-мученическую принимал из-за тебя… душу ты из меня выняла, Груня. А что касаемо Кирилла,
так слухи о нем пали до меня давно, и я еще по весне с Гермогеном тогда на могилку к отцу Спиридонию выезжал, чтобы его достигнуть.