Неточные совпадения
Между солдатами произошло смятение, но офицер бросился вперед, солдаты за ним последовали и сбежали в ров; разбойники выстрелили в них из ружей и пистолетов и стали
с топорами в
руках защищать вал,
на который лезли остервенелые солдаты, оставя во рву человек двадцать
раненых товарищей.
И генерал почти
с презрением указал
на свою
раненую руку.
Мать встала позади Софьи и, положив
руки на ее плечо,
с улыбкой глядя в бледное лицо
раненого, усмехаясь, заговорила, как он бредил
на извозчике и пугал ее неосторожными словами. Иван слушал, глаза его лихорадочно горели, он чмокал губами и тихо, смущенно восклицал...
В первые минуты
на забрызганном грязью лице его виден один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении; но в то время, как ему приносят носилки, и он сам
на здоровый бок ложится
на них, вы замечаете, что выражение это сменяется выражением какой-то восторженности и высокой, невысказанной мысли: глаза горят, зубы сжимаются, голова
с усилием поднимается выше, и в то время, как его поднимают, он останавливает носилки и
с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: «простите, братцы!», еще хочет сказать что-то, и видно, что хочет сказать что-то трогательное, но повторяет только еще раз: «простите, братцы!» В это время товарищ-матрос подходит к нему, надевает фуражку
на голову, которую подставляет ему
раненый, и спокойно, равнодушно, размахивая
руками, возвращается к своему орудию.
Толпы солдат несли
на носилках и вели под
руки раненых.
На улице было совершенно темно; только редко, редко где светились окна в гошпитале или у засидевшихся офицеров.
С бастионов доносился тот же грохот орудий и ружейной перепалки, и те же огни вспыхивали
на черном небе. Изредка слышался топот лошади проскакавшего ординарца, стон
раненого, шаги и говор носильщиков или женский говор испуганных жителей, вышедших
на крылечко посмотреть
на канонаду.
Вы увидите там докторов
с окровавленными по локти
руками и бледными, угрюмыми физиономиями, занятых около койки,
на которой,
с открытыми глазами и говоря, как в бреду, бессмысленные, иногда простые и трогательные слова, лежит
раненый, под влиянием хлороформа.
Один,
с подвязанной какой-то веревочкой
рукой,
с шинелью в накидку,
на весьма грязной рубахе, хотя худой и бледный, сидел бодро в середине телеги и взялся было за шапку, увидав офицера, но потом, вспомнив верно, что он
раненый, сделал вид, что он только хотел почесать голову.
Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как
с ужасным, раздирающим криком и проклятиями
раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную
руку; увидите, как
на носилках лежит, в той же комнате, другой
раненый и, глядя
на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, — увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе,
с музыкой и барабанным боем,
с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти…
Из глубины леса шло несколько людей в изодранных одеждах,
с дубинами в
руках. Они вели
с собой связанного Максима. Разбойник, которого он ударил саблей, ехал
на Максимовом коне. Впереди шел Хлопко, присвистывая и приплясывая.
Раненый Буян тащился сзади.
— Слушаю, — сказал Полторацкий, приложив
руку к папахе, и поехал к своей роте. Сам он свел цепь
на правую сторону,
с левой же стороны велел это сделать фельдфебелю.
Раненого между тем четыре солдата унесли в крепость.
Около Думы народ. Идет заседание. Пробрались в зал. Речь о войне, о помощи
раненым. Какой-то выхоленный, жирный, так пудов
на восемь, гласный, нервно поправляя золотое пенсне, возбужденно,
с привизгом, предлагает желающим «добровольно положить живот свой за веру, царя и отечество», в защиту угнетенных славян, и сулит за это земные блага и царство небесное, указывая
рукой прямой путь в небесное царство через правую от его
руки дверь,
на которой написано: «Прием добровольцев».
Бенни во время сражения находился в лагере Гарибальди, куда он прибыл из Швейцарии, в качестве корреспондента. Когда командир девятого полка был убит, тогда сын Гарибальди, Менотти, предложил Бенни команду, от которой он не отказался. Но командовать пришлось ему недолго, он был ранен в правую
руку около большого пальца. В день 4 ноября он вместе
с другими
ранеными был привезен в госпиталь святого Онуфрия. Вот что он рассказывал мне о ночи
на 5 ноября...
Затем ждали распоряжения о
раненом Храпошке. По мнению всех, его должно было постигнуть нечто страшное. Он по меньшей мере был виноват в той оплошности, что не всадил охотничьего ножа в грудь Сганареля, когда тот очутился
с ним вместе и оставил его нимало не поврежденным в его объятиях. Но, кроме того, были сильные и, кажется, вполне основательные подозрения, что Храпошка схитрил, что он в роковую минуту умышленно не хотел поднять своей
руки на своего косматого друга и пустил его
на волю.
Это был уже не театральный герой, представлявший
на нашей университетской сцене
раненого офицера
с подвязанной
рукой, — это был в действительности храбрый воин, только что сошедший
с поля битвы, страдавший от действительной раны, не дававшей ему покоя ни днем, ни ночью.
Прапорщик повиновался; но в выражении,
с которым он взглянул
на веселого доктора, были удивление и упрек, которых не заметил этот последний. Он принялся зондировать рану и осматривать ее со всех сторон; но выведенный из терпения
раненый с тяжелым стоном отодвинул его
руку…
На следующее утро, побуждаемый все тем же мучительным любопытством и желанием продолжить, не давать совершиться, не давать окончиться тому, что уже совершилось и окончилось, он посетил в городской больнице
раненых. Мертвые — те глядели
на него, а от этих он не мог дождаться взгляда; и в этом упорстве,
с каким отводились от него взоры, он почувствовал бесповоротность совершившегося. Кончено, что-то огромное кончено, и больше не за чем и некуда протягивать
руки.
В это время двое солдат подняли лежачего и пособили ему держаться
на ногах, а один даже обмахнул обшлагом грязь
с полы его пальто.
Раненый, очевидно, под впечатлением сильной боли, плохо сознавал, чтó делается вокруг него, и несвязно бормотал какие-то слова. Солдаты, подхватив его под
руки, утащили куда-то.
На дне ее, ухватясь обеими
руками за края, лежал
раненый. Здоровое, широкое лицо его в несколько секунд совершенно изменилось: он как будто похудел и постарел несколькими годами, губа его были тонки, бледны и сжаты
с видимым напряжением; торопливое и тупое выражение его взгляда заменил какой-то ясный, спокойный блеск, и
на окровавленных лбу и носу уже лежали черты смерти.
Садимся обедать.
Раненый офицер, у которого от раны в висок образовалось сведение челюстей, ест
с таким видом, как будто бы он зануздан и имеет во рту удила. Я катаю шарики из хлеба, думаю о собачьем налоге и, зная свой вспыльчивый характер, стараюсь молчать. Наденька глядит
на меня
с состраданием. Окрошка, язык
с горошком, жареная курица и компот. Аппетита нет, но я из деликатности ем. После обеда, когда я один стою
на террасе и курю, ко мне подходит Машенькина maman, сжимает мои
руки и говорит, задыхаясь...
Ехать, ехать!.. Как вечные жиды, бездельные, никому не нужные, мы двинулись дальше
с десятками повозок, нагруженных ненужным «казенным имуществом». Выбросить вон всю эту кладь, наложить в повозки изувеченных людей,
на которых сейчас посыплются шрапнели… Как можно! Придется отвечать за утерянное имущество. Ружейная пальба становилась ближе, громче.
Раненые волновались, поднимались
на руках, в ужасе прислушивались…
Расспрашиваешь солдата, при каких обстоятельствах он ранен.
Раненый путается, сбивается. «Протянул
руку за ковыльяном», «потянулся
на бруствер за патронами»… Сестрам,
с которыми солдаты меньше стеснялись, они прямо рассказывали.
— Что делаем? Записываем проезжающих
раненых, —
с усмешкою отвечали врачи. — То и дело телеграммы: «Немедленно всех эвакуировать»… Записанные ставятся
на довольствие. А
на довольствие каждого нижнего чина полагается шестьдесят копеек в сутки,
на довольствие офицера — рубль двадцать копеек. Смотрители ходят и потирают
руки.
Этот офицер, штабс-капитан Святополк-Мирский, прикомандированный к 1 читинскому казачьему полку,
раненый в кисть левой
руки во время японских событий, был послан генералом Мищенко, действующим в так называемом, восточном отряде,
на разведки в тыл неприятеля
с одним казаком.
Бросил Петр Александрович нож
на ковер, встал
с колен и в угол кабинета пошел, да там и сел, склонив голову. Пахомыч наклонился над
раненой. Дотронулся до
руки ее. Могильным холодом
на него повеяло.
— Умер, умер! —
с отчаянием в голосе воскликнул Суворов. Он приложил
руку к сердцу
раненого. — Нет, нет… оно бьется… Это обморок, положите его
на землю…
Один
раненый старый солдат
с подвязанною
рукой, шедший за телегой, взялся за нее здоровою
рукою и оглянулся
на Пьера.
«Кто они? Зачем они? Чтó им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя
на переменявшиеся перед ним тени. Боль в
руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались
с чувством боли. Это они, эти солдаты,
раненые и нераненые, — это они-то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной
руке и плече. Чтоб избавиться от них, он закрыл глаза.
Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех,
с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати;
раненые и больные офицеры лежали и сидели
на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человек без
руки, в колпаке и больничном халате
с закушенною трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и
ранеными в соединении
с тяжестью головы и
с известиями об убитых и
раненых двадцати знакомых генералах и
с сознанием бессильности своей прежде сильной
руки, произвели неожиданное впечатление
на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и
раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал).
В соседней избе лежал
раненый адъютант Раевского,
с разбитою кистью
руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно не переставая стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь, адъютант этот ночевал
на том же дворе,
на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого
раненого.