Неточные совпадения
Дмитрий рассказал, что Кутузов сын небогатого и разорившегося деревенского мельника, был сельским учителем два
года, за это время подготовился в казанский университет, откуда его, через
год, удалили за участие в
студенческих волнениях, но еще через
год, при помощи отца Елизаветы Спивак, уездного предводителя дворянства, ему снова удалось поступить в университет.
— Замечательно — как вы не догадались обо мне тогда, во время
студенческой драки? Ведь если б я был простой человек, разве мне дали бы сопровождать вас в полицию? Это — раз. Опять же и то: живет человек на глазах ваших два
года, нигде не служит, все будто бы места ищет, а — на что живет, на какие средства? И ночей дома не ночует. Простодушные люди вы с супругой. Даже боязно за вас, честное слово! Анфимьевна — та, наверное, вором считает меня…
Лежа в постели, Самгин следил, как дым его папиросы сгущает сумрак комнаты, как цветет огонь свечи, и думал о том, что, конечно, Москва, Россия устали за эти
годы социального террора, возглавляемого царем «карликовых людей», за десять
лет студенческих волнений, рабочих демонстраций, крестьянских бунтов.
Нехлюдов тотчас же, несмотря на странный мундир и на то, что он
лет шесть не видал его, узнал в нем одного из лучших друзей своего
студенческого времени.
Dann und wann [Время от времени (нем.).] через много
лет, все это рассеянное население побывает в старом домике, все эти состарившиеся оригиналы портретов, висящих в маленькой гостиной, где они представлены в
студенческих беретах, завернутые в плащи, с рембрандтовским притязанием со стороны живописца, — в доме тогда становится суетливее, два поколения знакомятся, сближаются… и потом опять все идет на труд.
И этот лозунг стал боевым кличем во всех
студенческих выступлениях. Особенно грозно прозвучал он в Московском университете в 1905
году, когда студенчество слилось с рабочими в университетских аудиториях, открывшихся тогда впервые для народных сходок. Здесь этот лозунг сверкал и в речах и на знаменах и исчез только тогда, когда исчезло самодержавие.
В 1887
году, когда к
студенческому уставу были прибавлены циркуляры, ограничивавшие поступление в университет, когда инспекция и педеля, эти университетские сыщики, вывели из терпения студентов, опять произошли крупные уличные демонстрации, во время которых было пущено в ход огнестрельное оружие, но и это для большой публики прошло незаметно.
Против Сони и дочери священника сидит на зеленой муравке человек
лет двадцати восьми или тридцати; на нем парусинное пальто, такие же панталоны и пикейный жилет с турецкими букетами, а на голове ветхая
студенческая фуражка с голубым околышем и просаленным дном.
Александра ушла, и долго еще слышались в Коридоре ее старческие шлепающие шаги и невнятное бормотанье. Она склонна была в своей суровой ворчливой доброте многое прощать
студенческой молодежи, которую она обслуживала уже около сорока
лет. Прощала пьянство, картежную игру, скандалы, громкое пение, долги, но, увы, она была девственницей, и ее целомудренная душа не переносила только одного: разврата.
У него только что завелись необходимые связи с профессорским кругом, на будущий
год ему предлагали чтение лекций по римской истории, и нередко в разговоре он уже употреблял ходкое среди приват-доцентов выражение: «Мы, ученые!»
Студенческая фамильярность, принудительное компанейство, обязательное участие во всех сходках, протестах и демонстрациях становились для него невыгодными, затруднительными и даже просто скучными.
В комнату вошла маленькая старушка, с красновекими глазами, узкими, как щелочки, и с удивительно пергаментным лицом, на котором угрюмо и зловеще торчал вниз длинный острый нос. Это была Александра, давнишняя прислуга
студенческих скворечников, друг и кредитор всех студентов, женщина
лет шестидесяти пяти, резонерка и ворчунья.
В числе их были, между прочим, студент Ф.Н. Плевако, потом знаменитый адвокат, А.М. Дмитриев — участник
студенческих беспорядков в Петербурге в 1862
году и изгнанный за это из университета (впоследствии писатель «Барон Галкин», автор популярной в то время «Падшей») и учитель Жеребцов.
Осенью 1884
года запылали
студенческие беспорядки, подогретые еще рядом статей в защиту правительства и обычными доносами «Московских ведомостей».
Со
студенческой скамьи и в первые
годы учительства, холостым еще, я страстно увлекся двумя нашими героями — Разиным и Булавиным, а потом и потерпел за это увлечение — был под надзором, и все работы мои пропали.
В 1859
году он был сослан на Кавказ рядовым, но потом возвращен за отличия в делах с горцами. Выслан он был за стихи, которые прочел на какой-то
студенческой тайной вечеринке, а потом принес их в «Развлечение»; редактор, не посмотрев, сдал их в набор и в гранках послал к цензору. Последний переслал их в цензурный комитет, а тот к жандармскому генералу, и в результате перед последним предстал редактор «Развлечения» Ф.Б. Миллер. Потребовали и автора к жандарму. На столе лежала гранка со следующими стихами...
Студенческие грехи досаждают мне часто, но эта досада ничто в сравнении с тою радостью, какую я испытываю уже тридцать
лет, когда беседую с учениками, читаю им, приглядываюсь к их отношениям и сравниваю их с людьми не их круга.
Откладывать поездку было неудобно и по отношению к Матвееву и ко мне, без того потерявшему много
лет в университете. Поэтому, получивши от отца небольшую сумму денег, я тем же путем вернулся в Москву к старикам Григорьевым и, доехав в дилижансе до Петербурга, немедля взял место на отходившем в Штетин пароходе «Николай». Зная, что платье несравненно дешевле за границей, я сел на корабль в
студенческом сюртуке.
Странный был человек Епинет Мухоедов, студент Казанского университета, с которым я в одной комнате прожил несколько
лет и за всем тем не знал его хорошенько; всегда беспечный, одинаково беззаботный и вечно веселый, он был из числа тех студентов, которых сразу не заметишь в аудитории и которые ничего общего не имеют с студентами-генералами, шумящими на сходках и руководящими каждым выдающимся движением
студенческой жизни.
Мы решили не разлучаться, и все поехали в Петербург. Здесь сразу столичная жизнь с начинавшимся оживлением в
студенческой среде охватила наш маленький земляческий кружок… И через
год мы возвратились в родной город сильно изменившимися, особенно Израиль. Ему, вдобавок, пришлось надеть очки, и он, всегда серьезный и молчаливый, теперь положительно имел вид молодого ученого.
Николай. А вот когда я был маленьким Жюль-Фавром и воображал, что я первый адвокат в Москве, я зажил очень широко. После
студенческого безденежья, да вдруг тысячи три-четыре в кармане, ну голова-то и закружилась. Обеды да кутежи, обленился, да и дел серьезных не было, и оказалось к концу
года, что денег нет, а долгов, хотя небольших, довольно. Вот тут-то я и сделал непростительную глупость, от которой теперь погибаю.
К краю обрыва подходят двое: Николай Глуховцев и Ольга Николаевна, девушка
лет восемнадцати. Глуховцев в красной русской рубахе, поверх которой накинута серая
студенческая тужурка, и в летней фуражке с белым верхом; девушка в легкой летней блузе с открытой шеей; верхнюю драповую кофту держит на руке ее спутник.
Григорий Иванович. Коллега, пой! Ведь я этой минуты, может, двадцать
лет ждал!
Студенческие песни, господи боже мой, да ведь никто не поверит, как рассказывать начну. Окажи честь, смилуйся, коллега. (К Онуфрию.) Что, он хорошо поет, а?
Когда через два
года мне привелось провести зимние вакации в
студенческом обществе,"дух"уже веял совсем другой. Но об этом ниже.
Русские в Дерпте, вне
студенческой сферы, держались, как всегда и везде — скорее разрозненно. И только в последние два
года моего житья несколько семейств из светско-дворянского общества делали у себя приемы и сближались с немецкими"каксами". Об этом я поговорю особо, когда перейду к итогам тех знакомств и впечатлений, через какие я прошел, как молодой человек, вне университета.
Москва конца 50-х
годов (где З-ч знакомил меня со
студенческой братией) памятна мне всего больше знакомствами в ученом и литературном мире.
Тогдашнее студенчество, состоявшее почти сплошь из французов, более веселилось и"прожигало"жизнь, чем училось. Политикой оно занималось мало, и за несколько
лет моего житья в Париже я не видал ни одной сколько-нибудь серьезной
студенческой манифестации. Оно и не было совсем сплочено между собою. Тот
студенческий"Союз", который образовался при Третьей республике, еще не существовал. Не было намека и на какие-нибудь"корпорации", вроде немецких.
И в этой главе я буду останавливаться на тех сторонах жизни, которые могли доставлять будущему писателю всего больше жизненных черт того времени, поддерживать его наблюдательность, воспитывали в нем интерес к воспроизведению жизни, давали толчок к более широкому умственному развитию не по одним только специальным познаниям, а в смысле той universitas, какую я в семь
лет моих
студенческих исканий, в сущности, и прошел, побывав на трех факультетах; а четвертый, словесный, также не остался мне чуждым, и он-то и пересилил все остальное, так как я становился все более и более словесником, хотя и не прошел строго классической выучки.
Случилось так, что я держал вместе с ним экзамен в Петербургском университете в сентябре 1861
года, перед самым закрытием его после
студенческих волнений.
И я стал сильно мечтать именно о театре и выливать все, что во мне назревало в этот
студенческий период писательства с 1858 по 1860
год включительно, в драматическую форму.
На конгрессах «Мира и свободы» знакомился я и с другими молодыми эмигрантами, сверстниками Жуковского. Одного из них я помнил еще во время
студенческих беспорядков в Петербургском университете, тотчас после моего кандидатского экзамена, осенью 1861
года. Это был Н.Утин, игравший и тогда роль вожака, бойкий, речистый, весьма франтоватый студент. С братом его, Евгением, я позднее водил многолетнее знакомство.
Этот склад ума и это направление мысли и анализа уже назревали в
студенческом мире и в те
годы, когда я учился, то есть как раз во вторую половину 50-х
годов.
Казань в 1850 годы-Казанский университет-Университетские прфессора-В Казанских гостиных-Балакирев-Театр-Милославский-Амурные галантности-Студенческие нравы-Гончаров-Планы в Дерпт-Бутлеров-В родной Анкудиновке-Усадьба отца-Возвращение в Нижнй Новгород
Я его помнил еще с
студенческих кружков, несколькими
годами раньше. Тогда его товарищи носили его на руках за его стихи, в особенности за те, где нищая кому-то"грешным телом подала".
Мы не видались более двадцати
лет. Я его помнил еще молодым мировым судьею (после его
студенческих передряг в крепости) и видел перед собою очень утомленного, болезненного мужчину неопределенных
лет, сохранившего все тот же теноровый
студенческий голос.
Как раз в эту полосу я и попал; но на сдачу экзамена я посмотрел только как на завершение моих
студенческих экскурсий в течение многих
лет и приобретение диплома.
Николай Иванович никогда не был блестящим лектором и злоупотреблял даже цитатами из летописей — и вообще более читал, чем говорил. Но его очень любили. С его именем соединен был некоторый ореол его прошлого, тех мытарств, чрез какие он прошел со
студенческих своих
годов.
Вечером 16 ноября ко мне зашел Печерников, оживленный и таинственно-радостный. Пониженным голосом, чтоб не слышали за стенкой, он сообщил мне, что завтра, 17 ноября, исполняется двадцать пять
лет со дня смерти Добролюбова. Союз
студенческих землячеств призывает всех студентов прийти завтра на Волково кладбище, на панихиду по Добролюбове.
Стипендия очень богатая, 60 руб. в месяц (обычный размер
студенческой стипендии в то время был 25 руб.); выдается стипендия лицам, окончившим историко-филологический факультет (Studia humaniora) и поступающим в Военно-медицинскую академию; по окончании курса командировка на три
года за границу для усовершенствования, причем один
год обязательно пробыть… в Эдинбурге (очевидно, во времена Вилье шотландская столица славилась медицинским факультетом).
Последний, четвертый,
год студенческой моей жизни в Петербурге помнится мною как-то смутно. Совсем стало тихо и мертво. Почти все живое и свежее было выброшено из университета. Кажется мне, я больше стал заниматься наукою. Стихи писать совсем перестал, но много писал повестей и рассказов, посылал их в журналы, но неизменно получал отказы. Приходил в отчаяние, говорил себе: «Больше писать не буду!» Однако проходил месяц-другой, отчаяние улегалось, и я опять начинал писать.
Товарищи брата, инженеры, всего год-другой со
студенческой скамьи, — и уже совершенно оформившиеся радетели о хозяйских интересах; шахтеры в нечеловеческих условиях труда и быта, буйные и непокорствующие; оборванные и отощавшие косари, в тупом отчаянии скитающиеся по выжженной солнцем, не дававшей травы степи.
В конце предыдущего, 1886
года, Союз
студенческих землячеств открыл свою
студенческую столовую. Союз был учреждением нелегальным, и юридически столовая числилась частным предприятием. Я стал обедать в этой столовой.
Но в нашей университетской
студенческой библиотеке его можно было получить, и я просматривал его
год за
годом.
Врач я был молодой, всего несколько
лет со
студенческой скамьи, неуверенный в себе, без достаточной опытности.
Этот диспут служил ему горьким напоминанием. Он встречал магистранта в одном
студенческом кружке. По крайней мере
лет на пять старше он его по выпуску. И вот сегодня его магистерский диспут… И книгу написал по политической науке. А это берет больше времени, чем работа по точной науке, где не так велика литература, не нужно столько корпеть над материалами.
Рядом с ним он, Иван Заплатин — сын купца третьей гильдии, — выходит не то что межеумком, а чем-то вроде"выскочки". К"купчишкам"он и про себя, а иногда и вслух привык относиться пренебрежительно. Точно он сам — столбовой. Все оттого, что мать его — дочь незначащего чиновника и высидел он восемь
лет на партах гимназии, зубрил сильно аористы и сдавал"экстемпоралии", а потом надел
студенческую форму и сопричислил себя к"лику интеллигентов".
В тот
год, когда Пизонский отправился на поиски Пуговкина, этот уже заключал свою
студенческую жизнь и приготовлялся к окончательному медицинскому экзамену.