Неточные совпадения
Когда взглянул он потом на эти листики, на мужиков, которые, точно, были когда-то мужиками, работали,
пахали, пьянствовали, извозничали, обманывали бар, а может быть, и просто были хорошими мужиками, то какое-то
странное, непонятное ему самому чувство овладело им.
И ночь была
странная, рыскал жаркий ветер, встряхивая деревья, душил все
запахи сухой, теплой пылью, по небу ползли облака, каждую минуту угашая луну, все колебалось, обнаруживая жуткую неустойчивость, внушая тревогу.
Было нечто несоединимое, подавляюще и даже фантастически
странное в том, что при этой женщине, в этой комнате, насыщенной
запахом герани и съестного, пренебрежительно и усмешливо звучат слова...
Погода
странная — декабрь, а тепло: вчера была гроза; там вдруг
пахнет холодом, даже послышится
запах мороза, а на другой день в пальто нельзя ходить.
Сначала выносили и вывешивали на веревки какие-то мундиры и
странные меховые вещи, которые никогда никем не употреблялись; потом стали выносить ковры и мебель, и дворник с помощником, засучив рукава мускулистых рук, усиленно в такт выколачивали эти вещи, и по всем комнатам распространялся
запах нафталина.
Помнится, я шел домой, ни о чем не размышляя, но с
странной тяжестью на сердце, как вдруг меня поразил сильный, знакомый, но в Германии редкий
запах.
Дача, занимаемая В., была превосходна. Кабинет, в котором я дожидался, был обширен, высок и au rez-de-chaussee, [в нижнем этаже (фр.).] огромная дверь вела на террасу и в сад. День был жаркий, из сада
пахло деревьями и цветами, дети играли перед домом, звонко смеясь. Богатство, довольство, простор, солнце и тень, цветы и зелень… а в тюрьме-то узко, душно, темно. Не знаю, долго ли я сидел, погруженный в горькие мысли, как вдруг камердинер с каким-то
странным одушевлением позвал меня с террасы.
Бывало, сидит он в уголку с своими «Эмблемами» — сидит… сидит; в низкой комнате
пахнет гераниумом, тускло горит одна сальная свечка, сверчок трещит однообразно, словно скучает, маленькие стенные часы торопливо чикают на стене, мышь украдкой скребется и грызет за обоями, а три старые девы, словно Парки, молча и быстро шевелят спицами, тени от рук их то бегают, то странно дрожат в полутьме, и
странные, также полутемные мысли роятся в голове ребенка.
Ее партнерша
Паша — очень
странная и несчастная девушка.
И со
странным очарованием примешивается к этим
запахам запах увядающей болотной травы.
Странное дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя на всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а
Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
Она медлила уходить и стояла, прислонившись к двери. В воздухе
пахло от земли и от камней сухим, страстным
запахом жаркой ночи. Было темно, но сквозь мрак Ромашов видел, как и тогда в роще, что лицо Шурочки светится
странным белым светом, точно лицо мраморной статуи.
— Мы здесь рассуждаем об том, — говорит он мне, — какое нынче направление
странное принимает литература — всё какие-то нарывы описывают! и так, знаете, все это подробно, что при дамах даже и читать невозможно… потому что дама — vous concevez, mon cher! [вы понимаете, мой милый! (франц.)] — это такой цветок, который ничего, кроме тонких
запахов, испускать из себя не должен, и вдруг ему, этому нежному цветку, предлагают навозную кучу… согласитесь, что это неприятно…
Еще одно его смущало, его сердило: он с любовью, с умилением, с благодарным восторгом думал о Джемме, о жизни с нею вдвоем, о счастии, которое его ожидало в будущем, — и между тем эта
странная женщина, эта госпожа Полозова неотступно носилась… нет! не носилась — торчала… так именно, с особым злорадством выразился Санин — торчала перед его глазами, — и не мог он отделаться от ее образа, не мог не слышать ее голоса, не вспоминать ее речей, не мог не ощущать даже того особенного
запаха, тонкого, свежего и пронзительного, как
запах желтых лилий, которым веяло от ее одежд.
Но
странная власть ароматов! От нее Александров никогда не мог избавиться. Вот и теперь: его дама говорила так близко от него, что он чувствовал ее дыхание на своих губах. И это дыхание… Да… Положительно оно
пахло так, как будто бы девушка только что жевала лепестки розы. Но по этому поводу он ничего не решился сказать и сам почувствовал, что хорошо сделал. Он только сказал...
— Ну а вот послушайте новый анекдот еще об одном генерале… — Все, конечно, понимают, что речь идет о Берди-Паше, тем более что среди рассказчиков многие — настоящие имитаторы и с карикатурным совершенством подражают металлическому голосу полковника, его обрывистой, с краткими фразами речи и со
странной манерой употреблять ерь на конце глаголов.
Она имеет свой
запах — тяжелый и тупой
запах пота, жира, конопляного масла, подовых пирогов и дыма; этот
запах жмет голову, как теплая, тесная шапка, и, просачиваясь в грудь, вызывает
странное опьянение, темное желание закрыть глаза, отчаянно заорать, и бежать куда-то, и удариться головой с разбега о первую стену.
Она целовала Сашино тело, и от аромата,
странного и сильного, смешанного с
запахом молодой кожи, кружилась ее голова.
Людмила обрызгала Сашу приторно-пахучими духами. И удивил Сашу их
запах, сладкий, но
странный, кружащий, туманно-светлый, как золотящаяся ранняя, но грешная заря за белою мглою. Саша сказал...
В домах он заметил какой-то
странный, почти необъяснимый
запах («Черт его знает! словно детьми или морскими травами
пахнет!») и чуть-чуть было не распорядился, чтоб покурили.
Душный полдень, где-то только что бухнула пушка [В ряде городов Италии полдень отмечается орудийным выстрелом.] — мягкий,
странный звук, точно лопнуло огромное гнилое яйцо. В воздухе, потрясенном взрывом, едкие
запахи города стали ощутимее, острей
пахнет оливковым маслом, чесноком, вином и нагретою пылью.
Не зная, что сказать на это, Илья молчал, хотя всегда чувствовал в себе сильное желание возражать товарищу. И все молчали некоторое время, иногда несколько минут. В тёмной яме становилось как будто ещё темнее. Коптила лампа,
пахло углями из самовара, долетал глухой,
странный шум: гудел и выл трактир, там, наверху. И снова рвался тихий голос Якова...
Грохов сделал над собою усилие, чтобы вспомнить, кто такая это была г-жа Олухова, что за дело у ней, и —
странное явление: один только вчерашний вечер и ночь были закрыты для Григория Мартыныча непроницаемой завесой, но все прошедшее было совершенно ясно в его уме, так что он, встав, сейчас же нашел в шкафу бумаги с заголовком: «Дело г. г. Олуховых» и положил их на стол, отпер потом свою конторку и, вынув из нее толстый пакет с надписью: «Деньги г-жи Олуховой», положил и этот пакет на стол; затем поправил несколько перед зеркалом прическу свою и, пожевав, чтоб не так сильно
пахнуть водкой, жженого кофе, нарочно для того в кармане носимого, опустился на свой деревянный стул и, обратясь к письмоводителю, разрешил ему принять приехавшую госпожу.
Каштанка поцарапала эту дверь, налегла на нее грудью, отворила и тотчас же почувствовала
странный, очень подозрительный
запах.
Какие-то погремушки звякали в шипении, из оранжереи тянуло
странным гнилостным, словно прудовым,
запахом.
Кабинет этот оказался большой комнатой, неоштукатуренной и почти пустой; по стенам, на неровно вбитых гвоздях, висели две нагайки, трехугольная порыжелая шляпа, одноствольное ружье, сабля, какой-то
странный хомут с бляхами и картина, изображающая горящую свечу под ветрами; в одном углу стоял деревянный диван, покрытый пестрым ковром. Сотни мух густо жужжали под потолком; впрочем, в комнате было прохладно; только очень сильно разило тем особенным лесным
запахом, который всюду сопровождал Мартына Петровича.
Дым, треск, стоны, бешеное «ура!».
Запах крови и пороха. Закутанные дымом
странные чужие люди с бледными лицами. Дикая, нечеловеческая свалка. Благодарение Богу за то, что такие минуты помнятся только как в тумане.
Я не могу сказать, отчего они пели: перержавевшие ли петли были тому виною или сам механик, делавший их, скрыл в них какой-нибудь секрет, — но замечательно то, что каждая дверь имела свой особенный голос: дверь, ведущая в спальню, пела самым тоненьким дискантом; дверь в столовую хрипела басом; но та, которая была в сенях, издавала какой-то
странный дребезжащий и вместе стонущий звук, так что, вслушиваясь в него, очень ясно наконец слышалось: «батюшки, я зябну!» Я знаю, что многим очень не нравится этот звук; но я его очень люблю, и если мне случится иногда здесь услышать скрып дверей, тогда мне вдруг так и
запахнет деревнею, низенькой комнаткой, озаренной свечкой в старинном подсвечнике, ужином, уже стоящим на столе, майскою темною ночью, глядящею из сада, сквозь растворенное окно, на стол, уставленный приборами, соловьем, обдающим сад, дом и дальнюю реку своими раскатами, страхом и шорохом ветвей… и Боже, какая длинная навевается мне тогда вереница воспоминаний!
Боль в боку всё томила, всё как будто усиливалась, становилась постоянной, вкус во рту становился всё
страннее, ему казалось, что
пахло чем-то отвратительным у него изо рта, и аппетит и силы всё слабели.
Вообще он казался гораздо развязнее, чем вчера, и в то же время проглядывало, что он и робел еще больше вчерашнего. Наружный вид его был особенно любопытен. Г-н Трусоцкий был не только прилично, но и франтовски одет — в легком летнем пиджаке, в светлых брюках в обтяжку, в светлом жилете; перчатки, золотой лорнет, для чего-то вдруг появившийся, белье — были безукоризненны; от него даже
пахло духами. Во всей фигуре его было что-то и смешное и в то же время наводившее на какую-то
странную и неприятную мысль.
Странное дело! этот затхлый, немного кислый и вялый
запах сильно действует на мое воображение: не скажу, чтобы он был мне неприятен, напротив; но он возбуждает во мне грусть, а наконец унылость.
Вавило открывал форточку — в камеру вливались крепкие
запахи навоза, дегтя, кожи и отовсюду из города доносился
странный гул, точно кто-то разорил все вороньи гнезда в садах.
Ему захотелось скорее уйти из этой комнатки, прежде такой светлой и уютной, а теперь пропитанной удушающим
запахом гнили и
странным холодом.
Когда мало-помалу все это затихло, волчиха успокоилась немного и стала замечать, что ее добыча, которую она держала в зубах и волокла по снегу, была тяжелее и как будто тверже, чем обыкновенно бывают в эту пору ягнята; и
пахло как будто иначе, и слышались какие-то
странные звуки…
И какими
странными путями шла эта мысль: подумает он о своем давнем путешествии по Италии, полном солнца, молодости и песен, вспомнит какого-нибудь итальянского нищего — и сразу станет перед ним толпа рабочих, выстрелы,
запах пороха, кровь.
Но была у меня с ним, кроме рассказанных повторных встреч, — типа встреч, одна-единственная — неповторившаяся. Меня, как всегда, заманивают в Валериину трехпрудную комнату, но не один кто-то, а много, — целый шепчущий и тычущий пальцем круг: тут и няня, и Августа Ивановна, и весной, с новой травой возникающая сундучно-швейная Марья Васильевна, и другая Марья Васильевна, с лицом рыбы и
странной фамилией Сумбул, и даже та портниха, у и от которой так
пахнет касторкой (кумачом) — и все они, в голос...
Но Ниночке давно уже стало скучно. У нее опять закололо в боку, и она сидела худенькая, бледная, почти прозрачная, но странно красивая и трогательная, как начавший увядать цветок. И
пахло от нее какими-то
странными, легкими духами, напоминавшими желтеющую осень и красивое умирание. Застенчивый рябой студент внимательно наблюдал за ней и тоже, казалось, бледнел по мере того, как исчезала краска с лица Ниночки. Он был медик и, кроме того, любил Ниночку первой любовью.
«Над всем бородинским полем стояла теперь мгла сырости и дыма, и
пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди! Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?»
— Какие вы, ей-богу,
странные… — сказала
Паша, начиная обижаться. — Заверяю вас, что от вашего Николая Петровича я, кроме этой браслеты и колечка, ничего не видела. Они привозили мне только сладкие пирожки.
Ляхов тяжело дышал, с тем же
странным, готовящимся к чему-то лицом. Он встал и подошел. От него
пахло коньяком. Александра Михайловна старалась подавить вдруг охватившую ее дрожь. Ляхов, бледный и насторожившийся, с бегающими глазами, стоял, загораживая ей дорогу от окна. Задыхаясь, она поспешно заговорила...
Что еще говорилось? Не помню. Бессвязный бред в неподвижном тумане, где низом шел ласкающий
запах весенних почек и мертво стояло вдали белое зарево. Не важно, что говорилось, — разговор опять шел помимо слов. И не только я чувствовал, как в ответ мне звучала ее душа. Была
странная власть над нею, — покорно и беззащитно она втягивалась в крутящийся вихрь.
Мы вошли с нею в гостиную. Наедине обоим было неловко, — встало то
странное и жуткое, что недавно так тесно на минуту соединило нас. Как тогда, ее чуть слышно окутывал весенне-нежный, задумчивый
запах тех же духов. И в воспоминании
запах этот мешался с
запахом керосина и пыли.
Вид несчастья сближает людей. Забывшая свою чопорность барыня, Семен и двое Гаврил идут в дом. Бледные, дрожащие от страха и жаждущие зрелища, они проходят все комнаты и лезут по лестнице на чердак. Всюду темно, и свечка, которую держит Гаврила-лакей, не освещает, а бросает только вокруг себя тусклые световые пятна. Барыня первый раз в жизни видит чердак… Балки, темные углы, печные трубы,
запах паутины и пыли,
странная, землистая почва под ногами — всё это производит на нее впечатление сказочной декорации.
Лелька теперь только сообразила, что Юрка глубоко пьян. В комнате стоял тяжелый
запах самогона. Она отвернулась и, наморщив брови, стала барабанить пальцами по столу. Вдруг услышала
странный хруст, — как будто быстро ломались одна за другою ледяные сосульки. Лелька нервно вздрогнула. Юрка, охватив руками спинку стула, смотрел в темный угол и скрипел зубами.
Мариорица не успела еще образумиться от зрелища новых и
странных предметов, поразивших ее при дворе русском, от новой своей жизни, ни в чем не сходной с той, которую вела в гареме хотинского
паши, и успела уже под знамя своей красоты навербовать легион поклонников.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом
странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которою он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал этот
запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полною грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
Над всем полем, прежде столь весело-красивым, с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма, и
пахло странною кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что̀ вы делаете?»