Неточные совпадения
Кругом все белело от
инея. Вода
в лужах замерзла. Под тонким слоем льда
стояли воздушные пузыри. Засохшая желто-бурая трава искрилась такими яркими блестками, что больно было на нее смотреть. Сучья деревьев, камни и утоптанная земля на тропе покрылись холодным матовым налетом.
Иногда он встречал её
в сенях или видел на крыльце зовущей сына. На ходу она почти всегда что-то пела, без слов и не открывая губ, брови её чуть-чуть вздрагивали, а ноздри прямого, крупного носа чуть-чуть раздувались. Лицо её часто казалось задорным и как-то не шло к её крупной, стройной и сильной фигуре. Было заметно, что холода она не боится, ожидая сына, подолгу
стоит на морозе
в одной кофте, щёки её краснеют, волосы покрываются
инеем, а она не вздрагивает и не ёжится.
Вся
в инее шапка большая,
Усы, борода
в серебре.
Недвижно
стоит, размышляя,
Старик на высоком бугре.
В сверкающий
иней одета,
Стоит, холодеет она,
И снится ей жаркое лето —
Не вся еще рожь свезена,
Но сжата, — полегче им стало!
Возили снопы мужики,
А Дарья картофель копала
С соседних полос у реки.
Лошади сильные, крепкие как львы, вороные и все покрытые серебряною пылью
инея, насевшего на их потную шерсть,
стоят тихо, как вкопанные; только седые, заиндевевшие гривы их топорщатся на морозе, и из ноздрей у них вылетают четыре дымные трубы, широко расходящиеся и исчезающие высоко
в тихом, морозном воздухе; сани с непомерно высоким передним щитком похожи на адскую колесницу; страшный пес напоминает Цербера: когда он встает, луна бросает на него тень так странно, что у него вдруг являются три головы: одна смотрит на поле, с которого приехали все эти странные существа, другая на лошадей, а третья — на тех, кто на нее смотрит.
Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за елкой для господ всегда ходил
в лес дед и брал с собою внука. Веселое было время! И дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Ванька крякал. Выпало, прежде чем вырубить елку, дед выкуривает трубку, долго нюхает табак, посмеивается над озябшим Ванюшкой… Молодые елки, окутанные
инеем,
стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни возьмись по сугробам летит стрелой заяц… Дед не может, чтоб не крикнуть...
В конюшне стало совсем светло. Бородатый, старый, вонючий козел, живший между лошадей, подошел к дверям, заложенным изнутри брусом, и заблеял, озираясь назад, на конюха. Васька, босой, чеша лохматую голову, пошел отворять ему.
Стояло холодноватое, синее, крепкое осеннее утро. Правильный четырехугольник отворенной двери тотчас же застлался теплым паром, повалившим из конюшни. Аромат
инея и опавшей листвы тонко потянул по стойлам.
Все смешалось
в один сплошной радостный звук, продолжавшийся минуты две. Когда первый порыв радости прошел, Королевы заметили, что кроме Володи
в передней находился еще один маленький человек, окутанный
в платки, шали и башлыки и покрытый
инеем; он неподвижно
стоял в углу
в тени, бросаемой большою лисьей шубой.
Отстоял службу, хожу вокруг церкви. День ясный, по снегу солнце искрами рассыпалось, на деревьях синицы тенькают,
иней с веток отряхая. Подошёл к ограде и гляжу
в глубокие дали земные; на горе
стоит монастырь, и пред ним размахнулась, раскинулась мать-земля, богато одетая
в голубое серебро снегов. Деревеньки пригорюнились; лес, рекою прорезанный; дороги лежат, как ленты потерянные, и надо всем — солнце сеет зимние косые лучи. Тишина, покой, красота…
И показалось ему
в тот час все как-то странно… «Слышу, — говорит, — что это звон затихает
в поле, а самому кажется, будто кто невидимка бежит по шляху и стонет… Вижу, что лес за речкой
стоит весь
в росе и светится роса от месяца, а сам думаю: как же это его
в летнюю ночь задернуло морозным
инеем? А как вспомнил еще, что
в омуте дядько утоп, — а я немало-таки радовался тому случаю, — так и совсем оробел. Не знаю — на мельницу идти, не знаю — тут уж
стоять…»
Вот он выбежал на просеку, которую некогда сам прорубил. Деревья, белые от
инея,
стояли по обеим сторонам, а внизу, суживаясь, маячила дорожка, и
в конце ее насторожилось жерло большой плахи… Недалеко…
Без дум, со смутной и тяжёлой грустью
в сердце иду по дороге — предо мною
в пасмурном небе тихо развёртывается серое, холодное утро. Всё вокруг устало за ночь, растрепалось, побледнело, зелёные ковры озимей покрыты пухом
инея, деревья протягивают друг к другу голые сучья, они не достигают один другого и печально дрожат. Снега просит раздетая, озябшая земля, просит пышного белого покрова себе. Сошлись над нею тучи, цвета пепла и золы, и
стоят неподвижно, томя её.
Долго
стоял фельдшер у окна и стучал. Но вот за забором, около дома, на деревьях зарделся
иней, ворота заскрипели, и показалась закутанная женская фигура с фонарем
в руках.
Ясный зимний полдень… Мороз крепок, трещит, и у Наденьки, которая держит меня под руку, покрываются серебристым
инеем кудри на висках и пушок над верхней губой. Мы
стоим на высокой горе. От наших ног до самой земли тянется покатая плоскость,
в которую солнце глядится, как
в зеркало. Возле нас маленькие санки, обитые ярко-красным сукном.
Давно
стою, волнуясь, на часах,
И смотрит ярко месяц с тверди синей,
Спит монастырский двор
в его лучах,
С церковных крыш блестит колючий
иней.
Удастся ли ей вырваться-то? Ах!
И олуха такого быть рабыней!
На колокольне ровно восемь бьет;
Вот заскрипел слегка снежок… Идет!
Балаган, отданный
в распоряжение труппе фокусника,
стоял почти на конце квартала, и за ним сразу начинался большой старый парк, примыкавший к городу. Летом должно было быть чудно хорошо
в этом парке, но теперь огромные сугробы снега сплошь покрыли его аллеи и дорожки. Деревья
стояли совсем серебряные от
инея, a над всей этой белой полосой темнело темное зимнее небо, осыпанное миллиардами звезд.
Случилось то же, что, бывает, случается
в очень тихую и сильно морозную погоду. Вечер, мутная, морозная мгла,
в которой ничего не разберешь. Пройдет ночь, утром выйдешь — и
в ясном, солнечном воздухе
стоит голый вчера, сад, одетый алмазным
инеем,
в новой, особенной, цельной красоте. И эта красота есть тихо осевшая вчерашняя мгла.
В самый день Крещенья 1797 года, ранним утром, к воротам одного из домов Большой Морской улицы, бывшей
в то время, к которому относится наш рассказ, одной из довольно пустынных улиц Петербурга, лихо подкатила почтовая кибитка, запряженная тройкой лошадей, сплошь покрытых
инеем. На дворе
в этот год
стоял трескучий мороз, поистине «крещенский».
Вот он слышит
в сенях дверью хлопнули,
Потом слышит шаги торопливые;
Обернулся, глядит — сила крестная!
Перед ним
стоит молода жена,
Сама бледная, простоволосая,
Косы русые расплетенные
Снегом-инеем пересыпаны;
Смотрят очи мутные, как безумные;
Уста шепчут речи непонятные.